Она возвращается к Джеку и Джону. Приемная уже переполнена. Какая-то женщина развалилась в кресле напротив. Голова у нее замотана шерстяным пуловером в запекшейся крови, прикрывающим один глаз. На ней очень короткая юбка и резиновые босоножки, от нее пахнет несвежим бельем и сладким вином, она тихонько стонет.
Марго прилагает усилия, чтобы не смотреть в ту сторону, но женщине не терпится затеять ссору.
- Warna loer jy? - зло спрашивает она: чего вылупилась? - Jou moer!
Она опускает глаза, замыкается в молчании.
Матери, если та доживет, в следующем месяце исполнится шестьдесят восемь. Шестьдесят восемь лет безупречной жизни, безупречной и прожитой в согласии с собой. Хорошая женщина: хорошая мать, хорошая жена, беспокойная хлопотунья. Женщина того типа, который мужчинам легко любить, потому что они так явно нуждаются в защите. А теперь ее швырнули в это адское место! Jou moer! - кругом сквернословят. Нужно как можно скорее забрать мать отсюда и поместить в частную лечебницу, чего бы это ни стоило.
"Моя птичка, - вот как называл ее отец. - Му tortelduifie, моя голубушка". Птичка, которая предпочитает не покидать свою клетку. Когда она, Марго, выросла, то почувствовала себя рядом с матерью большой и неуклюжей. "Кто же теперь будет меня любить? - спрашивала она себя. - Кто назовет меня своей голубушкой?"
Кто-то прикасается к ее плечу.
- Миссис Джонкер? - Свеженькая молодая медсестра. - Ваша мать проснулась, она вас спрашивает.
- Идемте, - говорит она. Джек и Джон тянутся следом.
Мать в сознании, она спокойна, так спокойна, что кажется немного отстраненной. На ней снова кислородная маска, в нос вставлена трубка. Глаза утратили свой цвет, превратились в плоские серые камешки.
- Марджи? - шепчет она.
Она целует мать в лоб.
- Я здесь, ма, - говорит она.
Входит врач - тот же, что и вчера, под глазами темные круги. На его халате бейджик с надписью "Киристани". Он был на дежурстве вчера днем, и сегодня утром все еще дежурит.
У ее матери был сердечный приступ, говорит доктор Киристани, но сейчас состояние стабильное. Она очень слаба. Сердце поддерживают электростимулятором.
- Мне бы хотелось перевести мою мать в частную лечебницу, - говорит она ему, - куда-нибудь, где спокойнее, чем здесь.
Он качает головой. Невозможно, говорит он. Он не даст своего согласия. Может быть, через несколько дней, если она оправится.
Она отходит от кровати. Джек склоняется над сестрой, шепча слова, которых та не слышит. Глаза матери открыты, губы шевелятся, она, кажется, отвечает. Два старика, два младенца, родившиеся в давние времена, они не вписываются в шумное недружелюбное место, которым стала вся эта страна.
- Джон? - говорит она. - Хочешь поговорить с ма?
Он качает головой.
- Она меня не узнает, - говорит он.
(Молчание.)
И?
Это конец.
Конец? Но почему здесь?
Мне кажется это подходящим концом. "Она меня не узнает" - хорошая строчка.
(Молчание.)
Итак, каков ваш вердикт?
Мой вердикт? Я по-прежнему не понимаю: если это книга о Джоне, почему вы так много пишете обо мне? Кому интересно читать обо мне - о нас с Лукасом, о моей матери, о Кэрол и Клаусе?
Вы были частью жизни вашего кузена. Он был частью вашей. Это же очевидно. Я спрашиваю вот о чем: можно оставить все как есть?
Нет, только не так, как есть. Я хочу прочесть все это еще раз, как вы и обещали.
Интервью взяты в Сомерсет-Уэст, Южная Африка, в декабре 2007 года и в июне 2008 года.
Адриана
Сеньора Нассименто, вы бразилианка по происхождению, но провели несколько лет в Южной Африке. Как это произошло?
Мы приехали в Южную Африку из Анголы, мы с мужем и две наши дочери. В Анголе мой муж работал в газете, а я - в Национальном балете. Но в 1973 году правительство объявило о чрезвычайной ситуации и закрыло газету. Его хотели призвать в армию - призывали всех мужчин моложе сорока пяти лет, даже тех, кто не был гражданином этой страны. Мы не могли вернуться в Бразилию, это было еще слишком опасно, и не могли оставаться в Анголе, и мы уехали - сели на судно, направлявшееся в Южную Африку. Мы были не первыми, кто это сделал, и не последними.
А почему Кейптаун?
Почему Кейптаун? Особых причин не было, кроме того, что у нас там был родственник, кузен моего мужа, владелец магазина, торгующего овощами и фруктами. После приезда мы жили у него, вместе с его семьей, пока ждали вида на жительство, и это было трудно для всех: девять человек в трех комнатах. Потом мужу удалось найти место охранника, и мы смогли переехать в свою собственную квартиру. Она находилась в Эппинге. Несколько месяцев спустя, как раз перед тем, как случилось несчастье, разрушившее все, мы снова переехали, на этот раз в Уинберг, чтобы быть поближе к школе, в которой учились дети.
О каком несчастье вы говорите?
Муж работал в ночную смену, охраняя склад возле доков. Он был единственным охранником. Произошло ограбление: туда вломилась банда. Они набросились на него, ударили топором. Может быть, это было мачете, но скорее топор. Ему изувечили половину лица. Мне все еще трудно об этом говорить. Топор. Ударить человека в лицо топором за то, что он выполняет свою работу. В голове не укладывается.
Что с ним было дальше?
У него был поврежден мозг. Он умер. Это длилось долго, почти год, но он умер. Это было ужасно.
Мне жаль.
Да. Фирма, где он работал, какое-то время продолжала выплачивать его жалованье. Потом деньги перестали поступать. Мы больше не ответственны за него, сказали они, теперь за него отвечает государственная организация, выплачивающая пособия. Но она ни разу не дала ни цента. Моей старшей дочери пришлось уйти из школы. Она устроилась упаковщицей в супермаркет. Это давало сто двадцать рантов в неделю. Я тоже искала работу, но не могла поступить в балет: их не интересовал мой вид балета; таким образом, мне пришлось вести занятия в студии танца. Латиноамериканские танцы. В те дни они были популярны в Южной Африке. Мария Регина продолжала учиться в школе. Ей нужно было доучиться тот год и следующий, прежде чем она смогла бы поступить в высшее учебное заведение. Мария Регина - это моя младшая. Мне хотелось, чтобы она получила аттестат, а не отправилась вслед за сестрой в супермаркет, всю оставшуюся жизнь расставляя по полкам консервные банки. Она была умницей. Любила книги.
В Луанде мы с мужем старались немного говорить за обеденным столом по-английски, а также немного по-французски - просто чтобы напомнить девочкам, что Ангола еще не весь мир, - но они так и не заговорили на этих языках. В Кейптауне английский был школьным предметом, по которому Мария Регина успевала хуже всего. Я ее записала на дополнительные занятия по английскому для таких детей, как она, вновь прибывших. Вот тогда-то я впервые и услышала о мистере Кутзее, о котором вы спрашиваете, как выяснилось, он не был в штате, вовсе нет: его наняли вести эти дополнительные занятия.
Похоже, этот мистер Кутзее африканер, сказала я Марии Регине. Разве ваша школа не может позволить себе настоящего английского учителя? Мне бы хотелось, чтобы тебя учил настоящему английскому англичанин.
Мне никогда не нравились африканеры. Мы много видели их в Анголе, они работали в шахтах или служили в армии наемниками. Они относились к темнокожим, как к грязи. Мне это не нравилось. В Южной Африке муж научился нескольким словам на африкаанс - пришлось, в охранной фирме были одни африканеры, но что до меня, то мне не нравилось даже слышать этот язык. Слава богу, в школе девочек не заставляли учить африкаанс, это было бы уж слишком.
Мистер Кутзее не африканер, возразила Мария Регина. У него борода. Он пишет стихи.
У африканеров тоже могут быть бороды, сказала я, и не обязательно нужна борода, чтобы писать стихи. Я хочу увидеть этого мистера Кутзее, мне не нравится то, что я о нем слышала. Пригласи его сюда, к нам домой. Пригласи его к нам на чай, пусть покажет, что он настоящий учитель. А что за стихи он пишет?
Мария Регина начала изворачиваться. Она была в том возрасте, когда дети не любят, чтобы родители вмешивались в их школьную жизнь. Но я сказала, что, пока я плачу за дополнительные занятия, я буду вмешиваться, сколько захочу. Так какие стихи пишет этот человек?
Не знаю, ответила она. Он заставляет нас декламировать поэзию. Заставляет учить наизусть.
- Что он заставляет вас учить наизусть? - спросила я. - Расскажи мне.
- Китса, ответила она.
- Что такое Китс? - спросила я (я никогда не слышала о Китсе, не знала никого из этих старых английских писателей, мы не изучали их в те времена, когда я училась в школе).
"Сонное оцепенение охватывает меня, - процитировала Мария Регина, - словно я выпил болиголов". Болиголов - яд. Он воздействует на нервную систему.
- Так вот что заставляет вас учить этот мистер Кутзее? - сказала я.
- Это из книги, - ответила она. - Это одно из стихотворений, которые нам нужно учить к экзамену.
Мои дочери всегда жаловались, что я слишком строга к ним. Но я не сдавалась. Только следя за ними, как ястреб, я смогла бы уберечь их от беды в этой чужой стране, где они не дома, а на континенте, куда нам вообще не следовало приезжать. С Жоаной было легче, Жоана была хорошей девочкой, спокойной. А Мария Регина была более легкомысленной, все время старалась бросить мне вызов. Мне приходилось держать Марию Регину в узде, с ее поэзией и романтическими мечтами. Встал вопрос о приглашении, о том, как правильно сформулировать приглашение учителю дочери посетить дом ее родителей и выпить чаю. Я поговорила с кузеном Марио, но он не смог помочь. В конце концов мне пришлось попросить секретаршу в студии танца написать за меня письмо. "Дорогой мистер Кутзее, - написала она, - я мать Марии Регины Нассименто, которая учится в вашем английском классе. Имею честь пригласить Вас к нам на чай, - я дала адрес, - в такой-то день, в такое-то время. Доставка из школы будет обеспечена. Просьба подтвердить согласие. Адриана Тейшейра Нассименто".
Под доставкой я подразумевала Мануэля, старшего сына кузена Марио, который подвозил Марию Регину домой днем в своем фургоне после того, как развозил заказы. Ему было бы нетрудно захватить и учителя.
Марио - это ваш покойный муж.
Марио. Да, мой муж, который умер.
Пожалуйста, продолжайте. Я просто хотел уточнить.
Мистер Кутзее был первым человеком, которого мы пригласили к себе в квартиру, первым, не считая родственников Марио. Он был всего лишь школьным учителем (мы сталкивались со многими школьными учителями в Луанде, а до Луанды - в Сан-Паулу, и у меня нет к ним особого почтения), но для Марии Регины и даже для Жоаны школьные учителя были богами, и я не видела смысла их разочаровывать. Вечером накануне его визита девочки испекли торт, украсили его сахарной глазурью и даже сделали надпись (они хотели написать "Добро пожаловать, мистер Кутзее!", но я заставила их написать "Сент-Бонавентуре, 1974"). Еще они напекли полные подносы печенья, которое в Бразилии называется brevidades.
Мария Регина очень волновалась.
- Вернись домой пораньше, умоляю! - услышала я, как она уговаривает сестру. - Скажи начальнику, что плохо себя чувствуешь!
Но Жоана была на такое не готова. Не так-то легко уйти раньше, объяснила она, у тебя вычтут из жалованья, если не закончишь смену.
Итак, Мануэль привез мистера Кутзее, и я сразу же увидела, что он не бог. Ему немного за тридцать, прикинула я, одет он был плохо, с плохо подстриженными волосами и бородой, ему не следовало отпускать бороду, она была слишком жидкой. И он сразу же произвел на меня впечатление celibataire. Я имею в виду не просто холостой, но и не годный для брака - будто человек, который много лет был священником и, утратив мужское начало, уже неспособен иметь дело с женщинами. Да и манеры у него были неважные (я рассказываю о своем первом впечатлении). Казалось, он не в своей тарелке и ему не терпится уйти. Он не умел скрывать свои чувства, а ведь это первый шаг к хорошим манерам.
- Давно вы стали учителем, мистер Кутзее? - спросила я.
Он начал ерзать на стуле и сказал что-то, уже не помню, что именно, об Америке, о том, что он был в Америке учителем. Потом, после новых вопросов, выяснилось, что фактически он никогда прежде не преподавал в школе и, что еще хуже, у него даже нет диплома учителя.
- Если у вас нет диплома, как же вышло, что вы - учитель Марии Регины? - спросила я. - Не понимаю.
Ответ, который пришлось долго из него вытягивать, был таков: для ведения таких предметов, как музыка, танцы и иностранный язык, школам разрешено нанимать лиц, у которой нет соответствующей квалификации или нет диплома. Им платят не такое жалованье, как штатным учителям: с ними расплачиваются деньгами, собранными с таких родителей, как я.
- Но вы же не англичанин, - сказала я. Это был уже не вопрос, а обвинение. Вот он передо мной, его наняли обучать английскому и платят из денег, заработанных мною и Жоаной, однако он не учитель, и к тому же африканер, а не англичанин.
- Не спорю, по происхождению я не англичанин, - ответил он. - И тем не менее я говорю по-английски с раннего возраста и сдал университетские экзамены по английскому, поэтому считаю, что могу преподавать английский. В английском нет ничего особенного. Это просто один из многих языков.
Вот что он сказал. Английский - просто один из многих языков.
- Моя дочь не будет, как попугай, смешивать разные языки, мистер Кутзее, - сказала я. - Я хочу, чтобы она как следует говорила по-английски, с правильным английским произношением.
К счастью для него, в этот момент домой вернулась Жоана. Жоане тогда уже было двадцать, но она все еще смущалась в присутствии мужчин. По сравнению со своей сестрой она не была красавицей - посмотрите, вот она на фотографии со своим мужем и их маленькими сыновьями, это снято через какое-то время после того, как мы вернулись в Бразилию. Как видите, она не красавица, вся красота досталась сестре - но она была хорошей девочкой, и я всегда знала, что из нее получится хорошая жена.
Жоана вошла в комнату, где мы сидели, еще в дождевике (я помню этот ее длинный дождевик).
- Моя сестра, - сказала Мария Регина, словно объясняя, что это за новое лицо, а не представляя ее. Жоана ничего не ответила, смутившись, а что касается мистера Кутзее, учителя, то он чуть не опрокинул кофейный столик, пытаясь встать.
"Почему Мария Регина очарована этим тупицей? Что она в нем нашла?" Вот вопрос, который я себе задавала. Довольно легко понять, что именно одинокий celibataire мог найти в моей дочери, которая превращалась в настоящую темноглазую красавицу, хотя была еще ребенком, но что заставляло ее учить наизусть стихи ради этого человека, чего она ни за что не стала бы делать ради других преподавателей? Может, он нашептывал ей слова, которые вскружили девочке голову? Не в этом ли секрет? Не происходит ли между ними что-то такое, что она скрывает от меня?
Вот если бы этот человек заинтересовался Жоаной, подумала я, тогда совсем другое дело. Может быть, Жоана и не разбирается в поэзии, но по крайней мере твердо стоит ногами на земле.
- Жоана в этом году пошла работать в "Кликс", - сказала я. - Чтобы набраться опыта. На следующий год она пойдет на курсы менеджмента, чтобы стать менеджером.
Мистер Кутзее кивнул с рассеянным видом. Жоана не произнесла ни слова.
- Сними плащ, детка, - сказала я, - и садись пить чай.
Обычно мы пили не чай, а кофе. Жоана за день до визита принесла домой чай для нашего гостя, он назывался "Эрл Грей", очень английский чай, но не очень вкусный. Я подумала: что же нам делать с остатком в пачке?
- Мистер Кутзее из школы, - сообщила я Жоане, как будто она не знала. - Он рассказывает, как он, не англичанин, тем не менее работает учителем английского языка.
- Строго говоря, я не учитель английского, - вставил мистер Кутзее, обращаясь к Жоане. - Я внештатный учитель английского. Это значит, что меня наняли помогать ученикам, у которых трудности с английским. Я пытаюсь подготовить их к экзаменам. Так что я что-то вроде репетитора, готовящего к экзаменам. Это более точное описание того, чем я занимаюсь, и более точное название моей должности.
- Нам обязательно говорить о школе? - спросила Мария Регина. - Это так скучно.
Но то, о чем мы говорили, вовсе не было скучным. Может быть, неприятным для мистера Кутзее, но не скучным.
- Продолжайте, - сказала я ему, пропустив слова Марии Регины мимо ушей.
- Я не собираюсь до конца жизни быть репетитором, натаскивающим к экзаменам, - сказал он. - Сейчас я занимаюсь тем, что позволяет мне квалификация, чтобы заработать на жизнь. Но это не мое призвание. Я призван в мир не для этого.
"Призван в мир". Более или менее странно.
- Если хотите, чтобы я объяснил вам свое видение преподавания, я могу, - предложил он. - Это совсем коротко, коротко и просто.
- Да, пожалуйста, - сказала я, - давайте послушаем ваше краткое описание.
- То, что я называю философией преподавания, - фактически философия обучения. Она идет от Платона - в несколько измененном виде. Я считаю, что прежде, чем начнется истинное обучение, в душе ученика должно быть определенное стремление к истине, некий огонь. Настоящая ученица горит жаждой знания. В учителе она распознает или признает того, кто ближе нее подошел к истине. Она так жаждет истины, воплощенной в учителе, что для достижения ее готова сжечь свое прежнее "я". Со своей стороны, учитель распознает и поощряет огонь в ученице и отвечает на него, горя еще более интенсивным светом. Таким образом, они вдвоем поднимаются, так сказать, в более высокую сферу.
Он замолчал, улыбаясь. Теперь, когда он высказался, он стал более непринужденным. "Какой странный, тщеславный человек! - подумала я. - Готова сжечь себя! Что за чушь он несет! Причем опасную чушь! Из Платона! Он над нами смеется?" Но, как я заметила, Мария Регина подалась вперед, пожирая глазами его лицо. Мария Регина не считала, что он шутит. "Это нехорошо!" - сказала я себе.
- Мне не кажется это философией, мистер Кутзее, - сказала я, - это похоже на что-то другое, я не стану говорить, на что именно, поскольку вы наш гость. Мария, можешь принести торт. Жоана, помоги ей и сними дождевик. Мои дочери вчера вечером испекли торт в честь вашего визита.
Как только девочки вышли из комнаты, я подошла к сути дела, причем говорила тихо, чтобы они не услышали.
- Мария еще ребенок, мистер Кутзее. Я плачу за то, чтобы она выучила английский и получила хороший аттестат. Я плачу не за то, чтобы вы играли ее чувствами. Понимаете? - Девочки вернулись с тортом. - Вы понимаете? - повторила я.