В общем, я бы сказала, что его произведениям не хватает амбициозности. Слишком строгий контроль над элементами прозы. Вы не ощущаете присутствия писателя, который так работает с материалом, чтобы сказать то, что до него не говорил никто, - а ведь это и есть признак великого писателя. Я бы сказала, все слишком холодно, слишком прилизано. Слишком легковесно. Не хватает страсти, творческой страсти. Это все.
Интервью взято в Париже в январе 2008 года.
Записные книжки: недатированные фрагменты
Недатированный фрагмент
Зимний субботний день, традиционное время игры в регби. Вместе с отцом он садится в поезд, следующий до Ньюлендс, чтобы успеть на матч в два пятнадцать. За ним в четыре последует главный матч. После главного матча они снова сядут в поезд и поедут домой.
Он едет с отцом в Ньюлендс, потому что спорт - регби зимой, крикет летом - самое крепкое из связующих их звеньев и потому что ему словно вонзили в сердце нож, когда в первую субботу после своего возвращения в страну он увидел, как отец надевает пальто и, не сказав ни слова, отправляется в Ньюлендс, словно одинокий ребенок.
У отца нет друзей. У него тоже, но по другой причине. У него были друзья, когда он был моложе, но теперь старых друзей разбросало по миру, а он, по-видимому, утратил способность, а может, и желание заводить новых. Так что у него есть только отец, а у отца - он. Они живут вместе, а по субботам вместе развлекаются. Таков закон семьи.
Когда он вернулся, его удивило, что отец ни с кем не поддерживает отношений. Он всегда считал отца компанейским человеком. Но либо он заблуждался на этот счет, либо отец изменился. А может, это просто одна из вещей, которые происходят с мужчинами, когда они стареют: они замыкаются в себе. По субботам таких полно на трибунах в Ньюлендсе, одиноких мужчин в серых габардиновых плащах на закате дней, которые всех сторонятся, словно одиночество - постыдная болезнь.
Они с отцом сидят рядом на северной трибуне, наблюдая за первым матчем. Царит атмосфера меланхолии. Это последний сезон, когда стадион используется для клубного регби. С запоздалым приходом в страну телевидения интерес к клубному регби упал. Люди, которые проводили субботние дни в Ньюлендсе, теперь предпочитают сидеть дома и смотреть матч недели по телевизору. Из нескольких тысяч мест на северной трибуне занято не более дюжины. На железнодорожной трибуне - ни души. На южной трибуне все еще виден блок несгибаемых цветных болельщиков, которые пришли подбодрить "УСТ" и "Вилледжерз" и освистать "Стелленбос" и "Ван дер Стел". Только на большой трибуне приличное количество народу - возможно, тысяча.
Четверть века назад, когда он был ребенком, все было иначе. В великий день состязания клубов, когда, скажем, "Хэмилтонз" играли с "Вилледжерз" или "УСТ" со "Стелленбосом", нужно было сражаться за стоячее место на трибуне. Через час после финального свистка фургоны "Аргуса" уже разъезжали по улицам, сбрасывая продавцам на уличных перекрестках кипы спортивной газеты с репортажами обо всех играх Первой лиги, даже о тех матчах, которые проводились в отдаленных Стелленбосе и Сомерсет-Уэст, - вместе со счетом менее значительных лиг, 2А и 2Б, 3А и 3Б.
Те времена миновали. Клубное регби теперь на последнем издыхании. Это чувствуется сегодня не только на трибунах, но и на поле. Подавленные тем, что стадион полупустой, игроки вяло двигаются по полю. Ритуал умирает прямо на глазах, petit-bourgeois южноафриканский ритуал. Сегодня здесь собрались его последние приверженцы: печальные старики вроде его отца и скучные, послушные долгу сыновья вроде него самого.
Начинает накрапывать дождь. Он раскрывает над ними зонтик. На поле тридцать вялых молодых людей, спотыкаясь, стараются завладеть мокрым мячом.
Это не основной матч - между "Юнион", в голубом, и "Гарденз", в черном с каштановым. Обе команды в самом низу таблицы Первой лиги, и им грозит опасность вылететь. Когда-то было иначе. В прежние времена "Гарденз" были гордостью регби Западной провинции. Дома у них есть фотография в рамке, на которой изображен третий состав "Гарденз" 1938 года, отец сидит в первом ряду, в свежевыглаженной фуфайке с эмблемой "Гарденз" и поднятым по моде воротником. Если бы не непредвиденные обстоятельства, в частности Вторая мировая война, его отец даже мог бы - кто знает? - войти во второй состав.
Если бы старые привязанности что-то значили, отец сейчас болел бы за "Гарденз". Но правда в том, что отцу безразлично, кто выиграет, "Гарденз", или "Юнион", или человек на Луне. По правде говоря, ему трудно определить, что именно отцу не безразлично - это касается и регби, и остального. Если бы удалось открыть тайну, чего же хочет отец, он, возможно, был бы лучшим сыном.
Такова вся семья отца - он не замечает в них никакой страсти. Они даже к деньгам равнодушны. Единственное, чего им хочется, - ладить со всеми и немного посмеяться при этом.
Что касается веселья, то тут он отцу не компания. Он по части смеха последний. Мрачный человек - наверно, таким его все считают, если вообще замечают. Мрачный человек, точно ушатом холодной воды обдает, никчемная личность.
А еще есть проблема с музыкой отца. После того как в 1944 году Муссолини капитулировал и немцев отогнали на север, войскам союзников, оккупировавшим Италию, включая южноафриканцев, разрешили немного расслабиться и развлечься. Среди развлечений, предоставленных им, были бесплатные посещения спектаклей в больших оперных театрах. Молодежь из Америки, Британии и обширных британских доминионов за морем, совершенно незнакомая с итальянской оперой, окунулась в очарование "Тоски", "Севильского цирюльника" и "Лючии ди Ламмермур". Лишь немногие пристрастились к опере, и отец был в их числе. Воспитанный на сентиментальных ирландских и английских балладах, он был зачарован этой роскошной новой музыкой и захвачен пышным зрелищем. День за днем он ходил в оперный театр.
Так что когда после войны капрал Кутзее вернулся в Южную Африку, он привез и обретенную страсть к опере. "La donna е mobile", - напевал он в ванне. "Фигаро здесь, Фигаро там, - пел он. - Фигаро, Фигаро, Фи-и-игаро!" Он купил граммофон, первый в их семье, снова и снова проигрывал пластинку на семьдесят восемь оборотов, на которой Карузо пел: "Твоя крошечная ручка замерзла". Когда были изобретены долгоиграющие пластинки, отец приобрел новый граммофон, получше, вместе с альбомом Ренаты Тебальди, которая исполняла его любимые арии.
Таким образом, в его юные годы в доме шла война между двумя музыкальными школами: итальянской школой отца, представленной Тебальди и Тито Гобби, и немецкой школой, его собственной, основанной на Бахе. Днем в воскресенье дом наполняли хоры из мессы си минор, а по вечерам, когда Бах наконец умолкал, отец наливал стакан бренди, ставил пластинку Ренаты Тебальди и садился слушать настоящие мелодии, настоящее пение.
Он решил, что будет вечно ненавидеть и презирать итальянскую оперу за ее чувственность и упадничество, - так это виделось ему в шестнадцать лет. То, что он презирал ее просто потому, что ее любил отец, что он был исполнен решимости ненавидеть и презирать все, что любил отец, - такого он бы никогда не признал.
Однажды, когда никого не было дома, он вынул пластинку Тебальди из конверта и бритвенным лезвием провел глубокую борозду на поверхности.
В воскресный вечер отец поставил эту пластинку. При каждом обороте игла подпрыгивала.
- Кто это сделал? - спросил он. Но казалось, никто этого не делал. Просто так случилось.
Таким образом закончилась Тебальди, и теперь Бах мог царствовать безраздельно.
Целых двадцать лет он чувствовал горчайшие угрызения совести из-за этого подлого и мелкого поступка, угрызения, которые не уменьшались по прошествии времени, а, напротив, становились острее. Вернувшись в страну, он первым делом принялся рыскать по музыкальным магазинам в поисках пластинки Тебальди. Ее он не нашел, но увидел пластинку с несколькими исполнителями, на которой она пела некоторые из тех арий. Он принес пластинку домой и проиграл с начала до конца, надеясь выманить отца из его комнаты, как птицелов выманивает птицу с помощью дудочки. Но отец не проявлял интереса.
- Разве ты не узнаешь этот голос? - спросил он.
Отец покачал головой.
- Это Рената Тебальди. Разве ты не помнишь, как любил Тебальди в прежние времена?
Он отказывался признать поражение. И продолжал надеяться, что в один прекрасный день, когда его не будет дома, отец поставит новенькую, неиспорченную пластинку на проигрыватель, нальет стакан бренди, усядется в свое кресло и позволит себе перенестись в Рим или Милан - или где там он молодым человеком впервые ощутил красоту человеческого голоса. Он хотел, чтобы грудь отца вздымалась от радости, как когда-то, хотел, чтобы тот, пусть на час, вновь пережил утраченную молодость, забыл свое нынешнее унизительное существование. А больше всего ему хотелось, чтобы отец его простил. "Прости меня!" - хотелось ему сказать отцу. "Простить тебя? Господи, да за что же?" - хотелось ему услышать в ответ. После чего, если бы ему удалось собрать все свое мужество, он бы наконец признался во всем: "Прости за то, что я умышленно и злобно поцарапал твою пластинку Тебальди. И еще за многое, перечисление чего заняло бы весь день. За бесчисленные подлые поступки. За подлость души, которая была причиной этих поступков. В общем, за все, что я совершил с того самого дня, как родился, причем с таким успехом, что сделал твою жизнь несчастливой".
Но нет, не было ни малейших признаков, что, когда его не было дома, Тебальди пела. Казалось, Тебальди утратила свои чары, или, быть может, отец играет с ним в ужасную игру. "Моя жизнь несчастлива? С чего ты взял, что моя жизнь была несчастливой? С чего ты взял, что в твоей власти было сделать мою жизнь несчастливой?"
Иногда он ставит Тебальди для себя, и, пока он слушает, что-то в нем начинает меняться. Наверно, так было и с его отцом в 1944 году, его сердце тоже билось в одном ритме с сердцем Мими. Так же, как взмывающая ввысь дуга ее голоса звала за собой душу отца, теперь она зовет его душу, призывая присоединиться к ней в страстном, парящем полете.
Что было с ним не так все эти годы? Почему он не слушал Верди, Пуччини? Он был глух? Или на самом деле все еще хуже: может быть, даже в юности он слышал призыв Тебальди, но чопорно, с плотно сжатыми губами ("Ни за что!") отказывался обращать на него внимание? "Долой Тебальди, долой Италию, долой плоть!" И если отец должен убраться прочь вместе с ними, да будет так!
Он понятия не имеет, что происходит в душе отца. Отец не говорит о себе, не ведет дневник, не пишет письма. Только однажды случайно дверь чуть-чуть приоткрылась. В воскресном приложении "Стиль жизни" к "Аргусу" он наткнулся на тест "да-нет", который отец заполнил и оставил на столе, тест под названием "Индекс вашей личной удовлетворенности". Отвечая на третий вопрос "Вы знали многих представителей противоположного пола?" отец поставил галочку рядом с квадратиком "Нет". "Были ли для вас отношения с противоположным полом источником удовлетворения?" - таков был четвертый вопрос. И снова отрицательный ответ.
Из возможных двадцати отец набрал шесть очков. Если у вас пятнадцать очков или больше, утверждает создатель "Индекса", некий Рей Шварц, доктор медицины, доктор философии, автор бестселлера "Как преуспеть в жизни и любви" - руководства по личностному развитию, - это означает, что отвечающий прожил полную жизнь. А вот если набрано менее десяти очков, это свидетельствует о том, что ему или ей нужно культивировать более позитивное мироощущение, и в качестве первого шага можно вступить в какой-нибудь клуб или заняться бальными танцами.
Тема, которую следует развить: отец и почему он живет вместе с ним. Реакция на женщин в его жизни (разочарование).
Недатированный фрагмент
По радио обличают коммунистических террористов вместе с их приспешниками и дружками во Всемирном совете церквей. Формулировки обличения могут меняться изо дня в день, но оскорбительный тон всегда неизменен. Этот тон знаком ему со школьных дней в Вустере, где раз в неделю всех детей, от мала до велика, сгоняли в школьный зал для промывки мозгов. Этот голос так знаком, что при первых же звуках он испытывает отвращение и тянется к выключателю.
Он - продукт искалеченного детства, это он давно понял, его удивляет то, что самый худший вред был причинен не в уединении дома, а на людях, в школе.
Время от времени он кое-что почитывает по теории обучения, и в книгах голландской кальвинистской школы начинает распознавать, что лежало в основе обучения, которое применялось к нему. Цель обучения, утверждают Абрахам Кейпер и его последователи, - формировать ребенка как члена конгрегации, как гражданина, как будущего родителя. Слово "формировать" приводит его в замешательство. В годы его пребывания в школе в Вустере его учителя, сами сформированные последователями Кейпера, все время трудились над тем, чтобы сформировать его и других маленьких мальчиков, находившихся на их попечении, - сформировать так, как ремесленник придает форму глиняному горшку, он же, используя те жалкие средства, которые были в его распоряжении, пытался молчаливо сопротивляться, сопротивлялся тогда, как сопротивляется теперь.
Но почему же он так упорно сопротивлялся? Откуда взялось это сопротивление, этот отказ признать, что конечной целью образования должно быть формирование его по какому-то шаблону, иначе он останется бесформенным и будет пребывать в натуральном, диком состоянии. Тут может быть только один ответ: ядро его сопротивления, его теория, противоположная кейперизму, - от матери. Так или иначе, либо из своего собственного воспитания, воспитания внучки миссионера-евангелиста, либо, скорее, из единственного года, который она провела в колледже, откуда вышла, получив лишь диплом, позволявший преподавать в начальной школе, она почерпнула альтернативный идеал педагога и задачи педагогики, а потом каким-то образом внушила их своим детям. По мнению матери, задача педагога - определить и поощрять природные таланты, с которыми ребенок рождается и которые делают этого ребенка уникальным. Если представить ребенка в виде растения, то педагог должен подкармливать корни растения и наблюдать за его ростом, а не (как проповедовал Кейпер) подрезать ветки и формировать его.
Но какие у него основания думать, что, воспитывая его с братом, мать вообще следовала какой бы то ни было теории? Может быть, на самом деле мать позволила им обоим расти дикими просто потому, что сама так росла - она, ее братья и сестры на ферме в восточной части Капской провинции, где они родились? Ответ дают имена, которые он извлекает из глубин памяти: Монтессори, Рудольф Штайнер. Эти имена ничего для него не значили, когда он слышал их ребенком, но теперь, читая литературу об образовании, он снова на них натыкается. Монтессори, метод Монтессори! Так вот почему ему давали кубики, чтобы играть с ними, деревянные кубики, которые он сначала разбрасывал по всей комнате, считая, что они для того и существуют, а позже ставил один на другой, пока башня (всегда башня!) не рушилась, а он не ревел с досады.
Кубики, чтобы строить башни, пластилин, чтобы лепить животных (пластилин, который он сначала пытался жевать), а затем, когда он еще не был к этому готов, - набор "Конструктор" с брусками, болтами, рычагами и шкивами.
"Мой маленький архитектор; мой маленький инженер". Его мать умерла, прежде чем стало совершенно ясно, что он не станет ни тем, ни другим, что блоки и "Конструктор" не сотворили чуда, да и пластилин тоже ("мой маленький скульптор"). Размышляла ли его мать на тему: "Уж не ошибочен ли метод Монтессори?" А в более мрачные минуты даже: "Следовало позволить этим кальвинистам формировать его, я не должна была поддерживать его сопротивление?"
Если бы им удалось сформировать его, этим вустерским учителям, то он, скорее всего, стал бы одним из них и прохаживался по рядам безмолвных детей с линейкой в руке, постукивая по партам, когда проходил мимо, чтобы напомнить, кто здесь главный. А в конце дня возвращался бы домой к собственной кейперовской семье, к правильно сформированной жене и правильно сформированным послушным детям - к семье и дому в сообществе внутри родины. Вместо этого у него есть - что? Отец, о котором нужно заботиться, который втайне понемногу покуривает, втайне понемногу выпивает, причем взгляд отца на их совместное проживание, несомненно, расходится с его собственным: к примеру, отец считает, что ему, несчастному отцу, выпало на долю заботиться о взрослом сыне, поскольку этот сын не очень-то способен сам позаботиться о себе, что вполне очевидно из его прошлого.
Развить: его собственную доморощенную теорию образования, ее корни: а) Платон и б) Фрейд, ее элементы: а) преемственность (ученики, стремящиеся стать такими, как учитель) и б) этический идеализм (учитель, стремящийся быть достойным учеников), ее опасности: а) тщеславие (учитель, купающийся в поклонении учеников), б) секс (телесные сношения как кратчайший путь к знаниям).
Его несомненная некомпетентность в сердечных делах, перенос (в духе Фрейда) в классе и его постоянные неудачи в этом.
Недатированный фрагмент
Его отец служит бухгалтером в фирме, которая импортирует и продает запчасти к японским автомобилям. Поскольку большинство этих запчастей производится не в Японии, а на Тайване, в Южной Корее и даже в Таиланде, их нельзя назвать подлинными. С другой стороны, поскольку они приходят не в поддельной упаковке производителей и на них обозначена (мелкими буквами) страна производства, то они не являются пиратскими.
Владельцы фирмы - два брата, которые давно миновали средний возраст и которые говорят по-английски с восточноевропейскими интонациями и притворяются, будто не знают африкаанс, хотя на самом деле родились в Порт-Элизабет и превосходно понимают разговорный африкаанс. У них пятеро служащих: три продавца, бухгалтер и помощник бухгалтера. У бухгалтера с помощником собственный закуток со стеклянной дверью, который изолирует их от бурной деятельности, кипящей вокруг. Что касается продавцов, то они все время суетятся между прилавком и полками с деталями автомобилей, которые тянутся, уходя в темные закоулки магазина. Главный продавец, Седрик, работает здесь с самого начала. Какой бы редкой ни была запчасть, Седрик всегда безошибочно находит ее.
Раз в год фирма проводит переучет, во время которого учитывается каждая купленная или проданная запчасть. Это грандиозное предприятие, и большинство фирм на это время закрывают двери перед покупателем. Но "Автомобильные запчасти Акме" остаются открытыми с восьми утра до пяти вечера пять дней в неделю, плюс с восьми утра до пяти вечера по субботам, будь хоть потоп, пятьдесят две недели в год, за исключением Рождества и Нового года. Поэтому переучет должен производиться после работы.