На холсте размашисто написанный старик за столом в кухне смотрел в стакан. Над фарфором и серебром колокольней черного бога возвышалась бутылка "Московской".
- Авилона вашего я в лазарет уложу с нервным заболеванием. Напишу в "Ленправду", что он - рассадник формализма, клоп затаившийся. А вам посоветую писать розы. Свежие розы. Живописи не нужны аллюзии. На вашем холсте изображен опорожненный человек, алкоголик. Может быть, это вы в старости. "Как хороши, как свежи были розы" - формула, не переводимая в образ. Ностальгия разлита во всем, как Бог, как красота. Она - необходимость. Отец, наверное, говорил вам, что необходимость выше бога. Абсолют, никем не оплодотворенный, но все породивший и все порождающий? Эзотерическая истина. Вы знаете, что есть две истины: истина внешняя и истина внутри нас. Истина тоже парна, как свет и тень, как бог и антибог… Что же касается баб? - Она глянула на Бриллиантова. - То вы примитивный кобель.
Она ушла, унося брошь с бриллиантами на своей высокой груди.
А на следующий день пришла гостья - учительница Лидия Николаевна.
- Здравствуйте, - сказала она. - Наверное, не ждали.
- Ждал, - ответил ей Васька.
- Какой несчастный старик, - сказала Лидия Николаевна, подойдя к мольберту. - И мадонна у вас… Вам она так нравится? Васька усадил ее в кухне. Принялся чай собирать.
- Вы знаете, мы с Сережей решили пожениться. Но я… - Она покраснела, потупилась, потом быстро глянула на Ваську и, смигнув слезы с ресниц, покраснела еще сильнее. - Я сказала, что я уже была с вами…
Васька уронил ложку. Лидия Николаевна подняла ее и, не стукнув, положила на стол рядом с сахарницей.
- И вот я пришла, - прошептала она.
Васька молча разлил чай. Пододвинул Лидии Николаевне конфеты, печенье, халву.
- Как у вас тут пусто. Холодно. Неужели вы так и будете жить? Всегда?.. Почему вы молчите?
- А что мне сказать? - пробормотал Васька. - Я вас уже поздравил. Совет да любовь. А что касается нюансов между вами и Сережей, то они - ваши. Комарики любви…
Лидия Николаевна повернулась к Мадонне. Васька думал - она заревет, но она только вдруг побледнела. Прошептала:
- Прощайте, Василий, - и вышла из мастерской.
Руки у Васьки были ледяные, ноги тоже. Васька знал - если он побежит за ней, его жизнь пойдем путем хорошим и светлым, но он знал также, что не побежит.
Через месяц, примерно, пришел Сережа Галкин.
- Лида уехала, - сказал он.
- Приедет…
- Нету ее. Нигде нету. Я к ней и в школу ездил, в деревню. Там уже другая учительница сидит.
Васька видел огонь, взвившийся в черноту ночи, трескающиеся и рассыпающиеся в огне кресты. Мужика с лисой вокруг шеи видел и глаза юной учительницы, в которых гнездились страх и восторг.
Еще через месяц Михаил Бриллиантов ушел в семинарию.
Васька пытался передарить ему книги, оставленные стариком, мол, ты все о Петрове-Водкине собираешь. Бриллиантов не взял.
- А на хрена? - сказал. - Я о Кузьме Сергеевиче все знаю. Он сам все о себе сформулировал в своих работах. Предельно ясно. Я о нем и тебе скажу. "Девушек на Волге" повесь над собой, как ступеньку к богу. На них молись как художник. В "Смерть комиссара" вглядись. Увидишь, как тянет этого комиссара с горы его черная кожа. И у солдата на сердце крови бант. Солдат уже мертвый. Красное в этой картине - смерть. Вглядись, какое лицо у комиссара: ему только рогов не хватает… И "Селедку" повесь над собой. Под ней и Леонардо подписался бы. Это не просто селедка - это ангел спустился к художнику, чтобы поддержать его в темный час. Олеографию убери. - Михаил Бриллиантов снял со стены Мадонну в белой рамке. - Ну и черт… - прошептал он. - Ты посмотри-ка. - На обратной стороне олеографии, уголками для фотокарточек был прикреплен рисунок, подписанный инициалами К. П.-В., портрет девушки, склонившей голову к плечу. Девушка опустила глаза, и не было сил у нее их поднять.
Именно этот портрет Василий привез бывшему попу-живописцу Бриллиантову на семидесятилетие на Уткину дачу вблизи деревни Устье.
Когда они вставили в белую рамку рисунок Петрова-Водкина, разоренная мастерская каким-то чудесным образом ожила.
Ночью, лежа на стариковом диване, Васька увешивал стены своими будущими картинами, обставлял ореховыми книжными шкафами, вновь загружал кухонный буфет серебром и фарфором.
Чтобы прогнать эти шорохи из своей души, он вставал босыми ногами на холодный паркет. Он даже на колени становился, касался лбом пола. И молчал - не выл…
Он знал, что биография его с крутыми жизненными поворотами и скандалами не состоялась. Теперь его жизнь потечет в этих стенах. И все, что будет у него впереди, не увенчается розами и даже принося удовлетворение, не принесет счастья, поскольку, заканчивая одну работу, он уже будет ввержен в огонь и лед следующей. И хладные рыбы ходили в кипящем огне, и жаркие птицы вырывались из огня с протяжными криками и уносились в медное небо.
"Не слушай тех трепачей, которые говорят, что пишут они исключительно для народа, - говорил старик. - Не слушай и тех трепачей, которые говорят, будто пишут они исключительно для себя. Слушай молчание тех, которые пишут для Бога и с ним имеют беседу, минуя церковь и все типическое - только с ним. "И звезда с звездою говорит". Образ этот еще Рублев утвердил в "Троице".
Ваську все же поразила мысль о том, что кончилась его биография, состоящая, как у всех людей, из маленьких и больших поступков, что превращается она в один протяженный момент времени, в пространстве которого творится цвет и форма, независимо от перемены мест и смены правительств - всё цвет и форма. И лишь один собеседник, лишь один диалог. Все остальное - озвученное молчание.
Василий писал быков. Тяжелых, трагических и несокрушимо честных.
- Почему вы так часто пишете быков? - спрашивали у него.
- Потому что их убивают.
- Но и овец убивают.
- Быков убивают не просто на мясо - их истребляют. Стирают из памяти. Бык Минотавр. Он связан с космосом. Он жил там когда-то. Мино - тавр. Лунный бык.
- И наш колхозный? - Этот вопрос задала Таня Пальма.
- И ваш колхозный. Минотавр не чудовище, грязное и кровавое. Он древний бог - космический разум. Победа Тесея над Минотавром - это победа новой религии - "светлой", то есть понятной, над религией "темной", где уже утрачены смыслы. Откуда и каким образом появились знаки зодиака? Они оттуда, от лунного быка, от полей, где вместо травы сверкающие самоцветы. Но, заметь, обе религии: и "темная" религия Минотавра и "светлая" религия олимпийцев - были все-таки внешними по отношению к человеку. Христос указал человеку на космос внутри него самого, на согласие Бога и человека внутри человека. А быков по-прежнему убивают. Но они все еще надеются на понимание.
- Вам их жаль?
- А тебе?
- Мне как вам - вы умнее.
Таня была тогда маленькая, ходила за Егоровым по пятам, как упрямая дочка, и задавала вопросы. Он быстро распознал их суть: она спрашивала, чтобы стать с ним вровень, - если тебе отвечают, значит, тебя уважают, значит, ты интересен, а не просто хвост. И когда в его ответах она чувствовала это самое равенство и уважение, она прибавляла к ним какой-то маленький плюсик, и получалась любовь. Тогда она его жалела. Мол, наверное, никто никогда ему вкусных оладий не напек. Если он не против, она напечет. "И Михаил Андреевич покушает".
Иногда Таня вдруг налетала на какого-нибудь мальчишку или парня и избивала его кулаками и коленями и даже кусалась.
- Что ты? - попервости спрашивал ее Василий.
Она отвечала:
- Он, зараза, меня за попку щипал.
Мальчишки бормотали, что они, мол, в шутку, но краснели и уходили. Чаще всего Таня дралась с парнем по имени Гоша, длинным и носатым.
- Не стерпеть, - говорил он. - Она такая вот уродилась - так и хочется ущипнуть. У нас тетка Валя маленькую Нюську за попку укусила.
Парню было тогда лет шестнадцать. Сейчас он уже армию отслужил.
- Вот дурак, - сказала тогда Таня Пальма, а Василий Егоров взял да и ущипнул ее за попку. Таня помигала ресницами, вздохнула и сказала, как на собрании:
- Я понимаю причину вашего хулиганского поступка. Но даже этот вопиющий факт не может изменить моего хорошего отношения к вам.
Егоров погладил ее по голове, хотел спросить, а как она понимает причину его хулиганского поступка, и не спросил.
С возрастом, с каждой разрешенной им живописной задачей, желание говорить о чем-либо сложном или малопонятном у Василия Егорова пропадало, он все чаще обращался к самым простым образам, например, клал клубки деревенских шерстяных ниток на полированный стол. Иногда он писал втемную, как бы отключив сознание. И все чаще обращался к образу юной девушки в сарафане, с головой, склоненной к плечу. Девушка была задумчивая, несущая в себе зерно некой другой природы, но это всегда была Таня Пальма.
И в тот день, когда возник разговор о пожаре, Василий Егоров писал на втором этаже у окна Таню.
- Почему вы меня так часто пишете? - спросила она.
- Ты ближе всех к абсолюту.
- Тогда напишите меня с ребенком на руках.
Василий долго молчал, смотрел в окно. И Таня смотрела в окно. За их спинами раздался ненатуральный смех, кто-то сказал:
- Да нарисуй ты ей ребеночка, командир. Если она так хочет.
Им в затылок дышали братья Свинчатниковы. В полосатых заграничных рубахах. В белых кроссовках. И ухмылялись.
- Ух, я бы нарисовал ей, - сказал один.
- Ей уже можно. Уже неподсудно, - сказал второй.
Кривляясь, они объяснили свое присутствие в доме:
- Внизу дверь открыта, барин. Мы покричали - никого. Поднялись, а тут вы. Красиво тут. Как в церкви. Храм.
Василия поразило, что брат этот, наверное, Яков, сразу и точно распознал суть бриллиантовского дома: не галерея, не музей, но храм - от свежих стен исходил как бы свет лампад.
- Рекомендую вам уйти, - сказал он братьям.
- А мы что? Думаешь, мы вломились? Мы покричали. Вот так… - Братья заорали, приложив ладони ко рту: - Есть тут кто?!
- Ну, есть, - раздалось негромко с лестницы.
Михаил Андреевич сошел в зал. Сказал:
- Спасибо за пиво. Прошу. - Он распахнул дверь, ведущую вниз, в кухню. - В гости ходят не по крику, а по приглашению.
- А вы нас не приглашаете? - без ерничества спросил Яков. - И никогда?
- И никогда.
- Ну, может быть, позовете. Есть такие случаи, когда всех зовут.
- Какие же?
- К примеру - пожар.
Михаил Андреевич побледнел. И Василий Егоров, наверное, побледнел - сердце его подскочило к горлу. Но и братья Свинчатниковы не засмеялись. Они все же не на всякое слово ржали.
- И на пожар я, господа, вас не позову. Прошу, - Михаил Андреевич шевельнул дверь.
Братья, пожав плечами, пошли вниз. Михаил Андреевич и Василий Егоров спустились за ними. И Таня Пальма следом. На улице возле дома братья Свинчатниковы были как бы скованы, но, поднявшись на дорогу, ведущую из Устья в Сельцо, чистую, сиренево-розовую, не изрытую тракторами и тяжелогружеными самосвалами, они подтянули штаны, словно от этого и зависела их скованность, и завели крикливую беседу:
- В Вышнем Волочке такие ребята гуляют - соколы-подлеты, они за пять пол-литров что хочешь запалят, хоть храм, хоть милицию.
- Что за пять - за два. Чирк - и дым столбом.
- Нет, за два не пойдут, им за два лень. За пять в самый раз. Три пол-литра перед делом и два пол-литра после. Ну и пиво, конечно, чтобы уж совсем хорошо.
- На сколько человек?
- Тут и один управится. Но! Одному скучно. Двое…
Василий Егоров глянул на своего друга-товарища. Если слова братьев Свинчатниковых можно было расценивать как злую, но все-таки трепотню, то в их интонации была такая безнадежная реальность, что у Василия засосало под ложечкой. Таня Пальма кусала пальцы.
- Подонки, - говорила она. - Подлые подонки…
Михаил Андреевич повернулся, вздохнув, и тяжело, как глубокий старик, пошел в дом.
- Утюг волосатый, - сказали братья Свинчатниковы. - А ты, командир, оказывается, интеллигент - гондон в клеточку.
Василий подтолкнул Таню Пальму в дом и, поскользнувшись на пороге, влетел за ней в кухню. Порогом служила природная каменная плита, сине-зеленая, с багровым оттенком. По заказу первого строителя дачи художника Уткина мужики постарались и отыскали эту плиту в Реке.
- Шуты, - сказала Таня Пальма, - Шуты-подонки. Палачи.
Позже, когда Василий Егоров думал об этом жутком единстве - шут-палач, оно представлялось ему горстью монет, назойливо блестящих: менялся профиль, оскал, но все - как плата за убийство.
- Черт бы побрал их, - сказал Василий, потирая ушибленное о табурет колено. - Вот ведь дерьмо - не отмыть и не проветрить.
- Они все могут, - сказала Таня. - Когда уголовники у нас в совхозе стояли, была на них управа, их даже с моста сбросили. А сейчас кто заступится?
Михаил Андреевич прохаживался в зале, разглядывал свои картины. Не матерился, не чертыхался, не брюзжал, не плевался, не потрясал кулачищами, отмякшими к старости. Смотрел спокойно. Даже вдохновенно.
- Я под ними, - он кивнул на стену, - не могу злиться. На дворе сколько хочешь злюсь-матерюсь, а как к ним приду - злость пропадает. Вот смотрю и, я тебе говорил, наверное, не верю, что это я написал. У такого художника и душа должна быть такая. А у меня? Иногда думаю: взял бы автомат в руки и всех - веером. Все сволочи. А вот при них, - он обвел взглядом зал, - усмиряюсь. Я антихриста собирался писать во вкусе Луки Синьорелли с лицом Ильича. Вместо диавола Маркс и Троцкий. Подмалевок сделал лихой. Я тебе скажу! Потом замазал, да взял и вот ее написал. - Он положил руку на плечо Тане. - Алина ее уговорила позировать.
- Не больно и уговаривала, - сказала Таня. - Подумаешь, без трусиков посидеть. А где я, кстати?
- Продано. - Михаил Андреевич улыбнулся виновато.
Начав строительство дома, нуждаясь в средствах, он отвез несколько работ в Москву, где при содействии Василия Егорова и других приятелей продал их иностранцам. С тех пор он широко продавал работы, но опять же в основном иностранцам. Правда, и Русский музей, и Третьяковская галерея у него работы купили. Но некоторые работы он берег. Говорил: "Они не мои. Они мне подаренные господом и Кузьмой Сергеевичем. А вот эта вот - прихожанами". Он показывал на портрет Анны с Пашкой на руках.
Как-то пришла старуха Кукова из деревни Золы. Долго картины рассматривала, долго чай пила, потом достала из-за пазухи завернутые в большой носовой платок две тысячи рублей.
- Мы, батюшка, решили у тебя Анну купить. Где бублик - тую. Где она мальчика своего на руках держит. - И подала Бриллиантову деньги. - Пока нам ее некуда деть. Пускай у тебя висит. Мы хотели ее в сторожку, чтобы всем смотреть, но нынешний-то священник - ты, случаем, не знаешь его? - угрюм. - Старуха еще чаю себе налила и Михаилу Андреевичу налила, и спросила: - А ты, батюшка, чего же на девушке той не женишься? Хорошая девушка - не скучная.
Так и висит Анна на видном месте, а деньги обратно старуха Кукова не взяла.
- Кабы мои, - сказала, - а то - всех…
В последнее время - наверное, причиной тому была его удачная торговля с иностранцами - Бриллиантов стал очень критичным, даже брюзгливым. Ни с того ни с сего он вдруг разъярялся.
- Для меня сейчас проблема состоит уже не в качестве цвета, а в качестве краски. Этим говном, - он брал в руки тюбик, сминая его в комок, - я ни женщину, ни девочку, ни вообще никакую тварь божью, животную и растительную, писать не могу - только портреты депутатов.
- Да, с красками у нас нехорошо, - поддакивал ему Василий.
- Ты иронист, да? Ирония - способ террора. Плохо не с красками - с мозгами. Меня один идиот в автобусе "дедулькой" назвал… Это и есть новый язык, выработанный Сигизмундом Малевичем, твоим любимым. В искусстве хороши только тот стиль и те правила, которые дают художнику возможность написать образ Матери Божьей, а не фаллос в лаптях.
- Ну, ты строг, отец. - Василий хмыкнул.
- Строг к себе. А ты распоясался…
На следующий день Михаил Бриллиантов перекрестился на свои картины, повелел Василию дом сторожить и укатил, как он выразился, в Санкт-Ленин-сбурх.
Братьев Свинчатниковых тянуло на Реку, как в зной. Говорят, убийцу тянет на место преступления - магнит такой есть в душе. А если души нет? Тогда тоска тянет.
- Вот здесь ты его глызнул, - сказал Яков Валентину.
- Не мог, в натуре. В натуре, говорят, он в Реке лежит, интеллигентами-браконьерами утопленный. Даже интеллигенты в него не верят.
- Идиот! - заорал Яков на брата. - Ты его камнем глызнул.
- Нету его! - заорал Валентин. - От алкоголя все!
Глянули братья, а Панька на бугорке сидит, ест сало с хлебом.
- Я говорил… - сказал Яков.
- Это я говорил, - сказал Валентин.
- Вы оба орали стыдно и безобразно. А теперь отдохните, - сказал Панька. - Хотите, я вам в Реке санаторий устрою. Хорошо там. Струи. Рыбки, Лежишь - в небо смотришь. Солнышку улыбаешься.
- А чего вылез?
- Скотину пасти нужно. У меня, видишь, забота. Столько скотины…
Вокруг бугра - и вдоль берега, и в Реке на мелководье - стояли быки и коровы с телятами. Тысячи. Сотни тысяч.
- Я же чего опасался, что при марксистах и волкаэсэм народ совсем одичает. С чего начинать придется? С приручения животных.
- С палки начинать надо, - сказали братья Свинчатниковы. - Русский народ без палки не может.
Панька кивнул и кивал долго.
- А палку вам в руки. Вы и от денег откажетесь, и от миловидных женщин, если вам палку в руки, или плетку, или зубы волчьи. Вы за ляжки хватайте, за ляжки, чтобы не разбредался народ-то, братья и сестры. А которые умные, тех за горло. Давайте, ребята, работайте, вон, быки разбредаются.
Братья Свинчатниковы почувствовали на ногах копыта, во рту клыки, на пальцах когти, по спине гриву: не волки, не кабаны - бесы.
Поскакали они сбивать скот в стадо. А быки не хотят, башкой мотают, рогами норовят ударить - выдох у них через ноздри горячий, как реактивные струи.
"Действительно, - подумал Яков. - Денег у нас много, а счастья нету". Прицелился он, прыгнул и вцепился белому быку в горло.
"И женщин полно миловидных, - подумал Валентин, - а счастья действительно нету". Прицелился, прыгнул и вцепился в горло быку черному.
И стало им хорошо.
Занимались братья Свинчатниковы шкурами. Организовали совместное по линии комсомола предприятие с Голландией. Скупали шкуры в Хакассии, в Туве. В Красноярске обрабатывали - двадцать здоровенных дураков ручным способом. Отправляли шкуры в Голландию, а оттуда шли дубленки. Голландцы подписались за шкуры новейшее оборудование поставить с канализацией. Денег много, перспектива широкая, а счастья у братьев нету. Видели они себя в слезно-счастливых грезах с красными дипломами Высшей комсомольской школы руководства, на коне вороном, с нагайкой, а вокруг братья и сестры, и все на коленях. А им задорно, широко в груди и весьма хорошо. Раздолье…
Быки шальные перестроили свои ряды, куда ни бросишься - рога. Задавят! Но тут одного быка слепень укусил в глаз, бык головой мотнул. В страшном прыжке Свинчатниковы перепрыгнули через него - и к Реке.
Паньки на бугорке не было. И скотины вокруг не было. Взяли братья Свинчатниковы лодку. Поплыли Паньку смотреть.