Родное, родовое, с привычной географией облупившейся амальгамы: справа внизу – ну в точности исчезающий Арал с руслами впадавших в него когда-то рек, а чуть повыше с перепрыгом через целый материк – мурманский хвост скандинавской собаки. Еще повыше посмотрел и вижу… Вижу, чего не может, не должно быть уже!
А просто в зеркале я увидал себя, обросшего серо-седой, неаккуратной бородищей; на голове – того же цвета, что называется, воронье гнездо… Ну бомж стоит и смотрит в зеркало недоуменными глазами.
Скорей нащупал стул, сажусь: чего-то ноги плохо держат. Так, так…
Что ж это означает? Выходит, если дома, то я – человек? У кого дом, своя квартира,- тот человек. Так, так… А может, зеркало само где-то в зазеркалье сохранило мой прежний облик и вот сейчас гостеприимно предъявило его мне? Я отмахнулся мысленно: когда это у меня раньше был такой вот жуткий вид?! Да это зеркало таким и не видало меня никогда. Нет, так можно и свихнуться!
Встал, снова к зеркалу шагнул, взмахнул рукой, и мой двойник послушно мне ответил тем же. Немного легче стало. Значит, я не совсем еще рехнулся. К тому, что мир вокруг меня перевернулся, я уже как-то попривык. Впрочем, он все-таки перевернулся не настолько, чтобы убийца непрофессионал спокойно мог в своем доме жить. Об этом мне напомнил шрам. Хотя у двойника там, в зеркале, он перекочевал слева направо, но есть он. Есть! В обеих мои ипостасях.
Так это я со зла, что не сумел убить, себя поранил? Или, наоборот, после того, как ей всадил, и себя тоже полоснул: дескать, и сам познай нож, боль? Тогда понятно, почему нож утопил. А иначе зачем бы это делать? И почему отшибло память мне? Да, да, да, да! А еще хуже, если я недоубил.
Перед глазами сразу пошли кинокадры – кровать в больнице, женщина лежит, а киноследователь в халате, накинутом на опогоненные плечи, записывает показания ее, положив лист на папку… А потом кадры уже не кинодопроса: представилось, как будут загонять мне в задницу бутылку и так далее! Я запаниковал. Я к двери бросился. Остановил себя. Нельзя, нельзя, а то увидят… Споткнулся на пороге кухни о завернувшийся линолеум. Уже ныряя в лаз, подумал: а как же я туда пролезу, ведь он немногим шире мужской ляжки?
Однако все как-то само собой ужасно просто получилось. Я не успел еще додумать, а мои лапы уже комки земли откидывали в стороны и узкое собачье тело умело ввинчивалось в лаз. Мгновенный ужас тесноты
– клаустрофобия, потом – я на поверхности уже. Отряхиваюсь солидно, как взрослый, бывалый пес, а сам бы завертелся, запрыгал по-щенячьи.
Вот и нашел я свой вервольфный пень с ножом! Теперь, как только захочу, как нужно будет, так и – туда.
Сразу же после этого открытия его отношение к стае изменилось. В голодный день однажды он, не разыгрывая Данко, взял да отправился на свалку один и досыта наелся там. Перед людьми, которые копались поодаль, он имел явное преимущество – свой нос: знал безошибочно, где можно поживиться. Потом отправился в другой самостоятельный вояж. Да и погода в это время как-то самостоятельности способствовала: вдруг среди осени решило почти лето возвратиться.
Но, кажется, не только собаки, но и люди тоже ни капельки не удивились этому. У кого были дорогие шубы, те все равно носили их напоказ, а кто имел нечто ветром подбитое, так те и при морозце бы его таскали,- другого нету. А удивляться-то чего? Если свой окружающий мирок перевернулся, то почему природе так же не вести себя?
И в стае никого не удивило, когда безухая не к сроку вдруг снова заневестилась. Конечно, все об этом сразу же узнали; и не в том дело, что у четвероногих нету памперсов, зато у нас – носы. Носы!..
Не знаю, что-то вдруг стихи полезли в голову… То ранний Бродский -
"Вот так, по старой памяти собаки На прежнем месте задирают лапу,
Хотя ограда снесена давным-давно", то Олжас Сулейменов – "Или жена умерла ненароком, Или жива, Но уже не пускает домой…". В общем, что-то подняло меня и потянуло к дому женушки.
Долго топтался там между подъездом и подворотней, куда она тоже иной раз, случалось, выходила. Светило солнышко… Слыхал, будто собаки воют на луну, а мне вот захотелось взвыть на солнце, когда увидел, как моя благоверная-неверная, чуть пополневшая, похорошевшая за время наших несвиданий, на улицу выходит с каким-то средних лет хмырем в одном костюме, без пальто. Но для чего верхнее ему, если он сразу направился к приземистой, породистой машине? Пластмассовый пенальчик из кармана вытащил, навел, средство передвижения послушно пискнуло, и сей хозяин жизни с питекантропьей рожей пошел к водительскому месту, даже не потрудившись перед дамой хотя бы заднюю дверцу распахнуть. Нынешние Паратовы – шуб в лужи не бросают. Даме самой пришлось корячиться: одна нога еще на тротуаре, другая уже там, в машине,- и на мгновение приоткрылся мне внутренний угол раскоряченного циркуля. Воображение еще дорисовывало подробности, а дверца уже хлопнула, машина пукнула в мой изощренный нос бензином экстра-класса и… И хоть ты вой или рычи, свой хвост кусай, крутясь волчком, а ничего тут не поделаешь. Надейся лишь на – "мне отмщение, и Аз воздам".
Но я и сам нашел способ отмщения. Вернулся в стаю и влез в очередь, оттолкнув тихонького пуделька, который с челкой. Он глянул на меня с такой укоризной, что впору бы прощения попросить, но я решил – как жизнь со мной, так и я! Жестоким буду. Наша безухая красавица за нарушение порядка меня слегка куснула для острастки, однако не отогнала меня и, кажется, потом осталась мной вполне довольна. Эх, если бы узнала та самка в юбке, куда излил я вспышку, рожденную видением ее "циркуля"! Хотя манерой поведения наша дама не слишком от четвероногих отличается.
Похоже, моя злая активность не очень-то понравилась бульдожистому вожаку, и ночью я на всякий случай забрался спать в самую гущу соплеменников, чего обычно избегал: питаемся мы всякой дранью – газы!.. Лежал, не мог заснуть, ворочалось в голове всякое, и я даже от поисков высокого мистического смысла моей прижизненной реинкарнации дошел до простейшего предположения: а вдруг это конторский наш мудрец в лаборатории попросту взял да намудрил сам? И мне подсыпал что-то в спиртик, когда мы с ним немного выпивали?
Тут я услышал какой-то легкий шум, напрягся, приготовился. Но пронесло. Ну спи ты, спи,- сказал я сам себе,- будем надеяться.
Надежда умирает последней, как говорится. И похихикал внутренне: значит, выходит, я подохну, а она, надежда эта, останется жить без меня, после меня?!
Не знаю, сколько времени прошло. Единственная временная единица для меня – день, от света до темна. Ну что, отметины когтями на полу я буду выцарапывать? Это легко. Грязища на полу такая, что след от лапы запросто останется, но и недолговечно ведь по этой же причине!
Давно пора бы нам стоянку поменять, причем не только из-за антисанитарии. И умный вожак, наверное, давно бы это сделал. А
"Черчилль" самодовольным дурнем оказался, не зря, видно, его когда-то выперли из органов, как я предполагаю. Галич еще давным-давно в одной из песен уверял, что "начальство умным не может быть, потому что не может быть…".
В общем, однажды ночью мы спим, лежим, от холода носы уткнув в подхвостья. Вдруг – тр-рах!.. ба-бах!.. Красные вспышки выстрелов, голубоватые лучи то ли автомобильных фар, то ли каких-то сильных фонарей.
Меня спасло… Что же спасло меня? Может, почти на уровне инстинкта полное знание инструкций и привычек моих бывших коллег? Звериная реакция? Я бросился к железному прилавку, благо лежал совсем близко, к открытому торцу его, и – ноги, ноги, спасайте задницу да голову!
Совсем не опасался, что со стороны витрины с несуществующими стеклами в меня вдруг тоже кто-нибудь пальнет: стреляют всегда только с одной стороны, чтобы своя своих не постреляша. Семенычи не любят подставляться под картечь.
Бежал я долго не в силах прекратить свой бег, остановился лишь совсем в незнакомом районе. Справа и слева от меня – изрытая траншеями земля, штабеля труб, огромные катушки с кабелем, жирафом свою шею вытянул башенный кран. Изо рта у меня пар валил, лапы дрожали и хвост тоже. Ну он-то с перепугу, вероятно. Вот это я рванул! Аж на окраину, в микрорайон какой-то занесло!
Снег тихо сеял с неба, в просветах облаков лучились колючие космические звезды, в каких-то железяках тоскливо подвывал студеный волжский ветер. В горле моем начал расти, толчками спазматически рваться на волю какой-то теплый, неудобный ком… Я запрокинул голову, разинул пасть и с облегчением испустил его куда-то к небу, к звездам. И получилось это у меня гораздо громче, заунывней воя ветра. Я обвывал, оплакивал себя и пуделька, который прозевал, проспал опасность, всех одностайников моих, что полегли на грязном полу гастронома, и спасшихся, и всех собак, и всех людей, как умерших, так и еще пока живущих. Ну-у, почему-у-у та-ак?! Почему-у?..
И, кажется, немного легче стало мне. Возможно, если б люди могли выть, инфарктов да инсультов меньше было бы.
Наверное, он мог прибиться к какой-то другой стае. Мог и свою создать, однажды встретив в подворотне, около мусорных ящиков, четверку недоростков и в их числе проспавшего облаву пуделька. Они его поскуливанием, тявканьем звали куда-то, видно, хотели свою лежку показать. Он не пошел. Его столовой была свалка. С ночлегом дело обстояло хуже. А еще хуже – с перспективами. Хоть в старой трансформаторной подстанции ночуй – в кладке фундамента там есть большая трещина,- хоть в брошенной на зиму лачуге бомжей возле свалки, повсюду ночью холодно, и на снегу следы ясно видны. А если уж стали облавы по ночам устраивать, преодолевши КЗОТ и раздолбайство, то уж при свете дня, когда видны следы… И ему снова выть хотелось!
Однажды я проснулся затемно от холода и потрусил куда-то с единственной целью, чтоб согреться. Мои следы тут же затаптывал рабочий люд, который, по выражению Зощенко, "тащился гордой вереницей на работу". И вот я так задумчиво, неспешно трушу, уже не труся, куда ноги несут. А принесли они меня… Куда? К той самой остановке за мостом, где я, старый дурак, Вике протягивал бумажку с номером телефона! Остановился и стою как вкопанный. Что я здесь делаю? Ведь тут неподалеку Семеныч на машине должен быть, сейчас меня хвостатого увидит – и тр-рах-ба-бах!.. Потом сообразил: навряд ли его новый напарник ему тоже здесь назначает рандеву…
Такой вот в голове моей переполох. Об меня люди спотыкаются уже, толкают, но дружелюбно как-то.
– Уйди с дороги! Еще тебя затопчут, дурака…
– Ты что, в автобус с нами собираешься, лохматый?
И действительно, подошел автобус, и стали вываливаться из дверей люди, тесня желающих сменить их в этом колесном утреннем ковчеге. И на мгновение мне, обалдевшему, в раме дверей то ли увиделось, то ли привиделось очень знакомое лицо под незнакомым мехом зимней шапки!
Мелькнуло и пропало, растворилось среди других голов. Я вывинтился из толпы, начал метаться, то вверх подскакивал, чтобы увидеть, то низко носом припадал к затоптанному снегу. На что надеялся? Ведь я и запаха ее не знал. Но оказалось – знаю. Собачий нос на самом деле – чудо. Уловил! Тоненький цитрусовый запах, едва заметный, вызвал какой-то смутный отзвук в моей памяти и потянул, повел, повел меня…
Наконец я увидел впереди уже знакомую мне шапку и припустился вслед галопом. Обогнал. Дядя Антон учил: "Не надо оборачиваться никогда.
Лучше уж даму обгони и развернись, иди навстречу". Именно так я поступил. Смотрю во все глаза – ОНА! Виктория, вполне живая, топает, походочка – носками чуть вовнутрь, полы доперестроечной дубленки разъезжаются, видать, заматерела, раздалась дамочка с тех пор. Она!
Она – нет сомнения. Прошла, с опаской покосилась в мою сторону.
Я стою и пялюсь в отвисший подол ее дубленки, а в голове проносится: так я никого не убил! И никаким следователям нет никакого дела до меня? А значит, можно мне в любой момент…
Других моментов дожидаться я не стал, подпрыгнул по-щенячьи и понесся. Промчался мимо остановки. Взлетел на мост. Там в самом деле было ощущение полета: замерзшая равнина Волги так далеко внизу, что голова кружится то ли от высоты, то ли от счастья. А мысли все практичные, простые. О том, что лаз под углом дома, наверное, замерз, засыпан снегом, но я разрою и пролезу все равно! И потом – сразу бриться, мыться, борода чуть не до пояса, пожалуй, доросла уже.
Потом пришлось мне перейти на рысь: уж очень запыхался. Вон уже скоро поворот – и сразу дом! Мой деревянный, родовой, с ободранной обивкой на двери.
Перед ним была стройплощадка и огромный щит с изображением будущего
Дома, высокого и светлого, похожего скорее на дом отдыха под Сочи где-нибудь. Пониже – крупнобуквенный призыв покупать "элитные квартиры в доме №… Кто не успел, тот опоздал! Строительство – в три смены. Все справки по телефону №…". Указанные номера были привычными, родными, почти как собственное имя, как та обивка на уже не существующей двери…
Потом даже непривередливые гастарбайтеры из ближней эсэнгэвии начали жаловаться на жуткий собачий вой по ночам где-то поблизости от стройки.
* Часть вместо целого (лат.).