Самое трудное было убедить Беса это сделать. Позвонить мужским голосом и наговорить гадостей. Я сказала, что может быть расследование о самоубийстве "писателя", и менты могут засомневаться. Ведь если у него всё хорошо, готовиться к выходу книга - это одно, а если ему всюду отказали - другое. Бес сомневался, не хотел звонить. Тогда я сказала:
- Зачем нам лишний шум? Будет готовиться книга, а тут автор покончил с собой. И что? Поднимется шум, реклама.
Бес подумал и согласился. А чтобы голос на самом деле звучал пьяно, он еще и выпил. Позвонил от лица "писателя" и заявил, что он гений и ему не нужно это вонючее издательство. Эти офисные крысы с менструациями. Так и сказал, по-ученому - менструации, а не минстра. Я заткнула ладонью рот, чтобы не расхохотаться. Бес был в ударе, он говорил с вдохновением. Затем мы занялись любовью, и это было прекрасно. Я люблю, когда муччина немного пьяный. Впрочем, когда он сильно пьяный, я тоже люблю. Кончив и вернув способность мыслить, я помыслила, что не зря в моей жизни был этот будущий покойник: он научил меня таким увлекательным штучкам, от которых мой любимый мужчина просто таял и млел…
Бес попросил принести ему щепотку этого вещества, из пузырька "писателя". Он решил провести надежный лабораторный анализ у своего знакомого инженера-химика.
- Что-то я не догоняю, зачем это нужно, - сказала я.
Бес ответил с раздражением:
- А вот прикинь. Порошок ему дала какая-то подруга, много лет назад.
- Ну да. Он рассказывал. Наташа какая-то Пчелкина. Она уже умерла, царство ей небесное.
- Порошок мог испортиться за эти годы, перестать действовать. Ведь все лекарства имеют сроки хранения.
- Хуя себе, лекарство! - прокомментировала я.
Бес рассмеялся:
- Это не для него лекарство, а для нас с тобой. Другое меня беспокоит. Срок хранения - не важно: доза будет лошадиная, весь пузырек высыпешь. Я вот думаю. А если эта Пчелкина его просто-навсего наебла? Вдруг там вообще - сода или сахарная пудра… Короче, надо проверить.
Я посмотрела в инете, уже из дома. На одном сайте было написано, что срок хранения цианистого калия 12 месяцев, на другом - 2 года, на третьем - срок хранения не ограничен.
Мне было страшно открывать этот боксик, отсыпать порошок. Вдруг сквозняк налетит или рука дрогнет, и порошок рассыпется, улетит, словно кокаин, попадет мне на пальцы, в нос… Ведь нужен лишь децл этого вещества, чтобы я откинула свои тонкие кости.
Справилась. Бес порекомендовал одеть резиновые перчатки и обвязать нос мокрой тряпкой. Так я и сделала. Перчатки и тряпку выбросила в мусорник. Потом пожалела: надо было бы сжечь. Привязалась какая-то дурацкая мысль, что вдруг какой-нибудь бомж найдет перчатки (а я все же просыпала порошок на пальцы) и будет их надевать, сунет палец в перчатке в рот, как ребенок…
Бес забрал порошок, а на следующую нашу встречу сказал с сияющими глазами (как мне нравиться это его сияние!) что знакомый инженер-химик проверил: порошок в рабочем состоянии.
Это, конечно, странное дело, подумала я: как это Бес будет соваться к знакомому инженеру-химику с просьбой проверить смертельный яд? Ну, да ладно. Его дело.
Со времени первой попытки прошел месяц. За это время произошли события. Внезапно умерла соседка, та самая свидетельница со свадьбы, тетя Лена. Тогда я уже читала эту тетрадь и знала, что многие годы она была женщиной "писателя". Широкая писательская душа. Эта женщина была ужасно толстой, такой же, как и мой муж. Может быть, некрасивые люди, у коих некрасота одна и та же, кажутся друг другу как раз красивыми? Тогда почему ему нравилась я!?
Вообще, об этой тетради. Я на нее наткнулась как-то в его картонной коробке, думала, старые какие-то записи, полистала… Тогда и увидела эту "предсмертную записку", осторожно вытащила и принесла Бесу. Затем тетрадь из коробки исчезла. Я заподозрила, что он заподозрил меня… Фу! Не всегда из меня получается "писатель". Я рассуждала здраво: а где он мог спрятать тетрадь? Дома, и больше нигде. Дальше - дело техники. "Писатель" подозрительно шелестел, опорожняя в туалете свой грандиозный живот, впрочем, теперь уже не столько грандиозный, сколько грациозный… Вот теперь да - фраза пошла, не хуже Тюльпанова. Короче. Я осмотрела туалет более пристально, проверила все старые канистры и обнаружила в одной из них тайник.
И я стала читать эту мерзкую тетрадь. Так же как и он, когда сидела в туалете. Места, где он писал обо мне, были мне, конечно, очень любопытны.
Я многое поняла. Например, я узнала, что "писатель" засек, что я вырвала страницу, даже на полях отметил место. Это хорошо, что он не помнил, о чем на этой странице сам спьяну набредил: ведь с одного взгляда ясно, что это будущая предсмертная записочка. Конечно, я сразу решила, что тетрадь надо будет уничтожить, так как внутри нее множество ключей к тому, что должно было с ним произойти. Внимательный читатель сразу все поймет.
Так-то, мой дорогой барбан! Ты-то думал, что будешь вечностью, это было для тебя главным, а на самом деле тебя не будет вообще, и будешь ты ТОЧНО ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ МЫ.
Перевернула сейчас страницу, а там уже занято, как в общественном туалете. "Писатель" имел манеру "писать" между строк.
"Рассказ" "писателя"
[Начало]
Я проснулся в ужасе и тоске. Какое-то время память хранила причудливые образы сна, но вскоре все треснуло и растеклось.
Я слышал странные звуки за окном, будто бы кто-то точил одно о другое лезвия длинных ножей. Циферблат часов над кроватью казался большим бесстрастным лицом с опущенными усами: без двадцати четыре утра.
Я пытался вспомнить свой сон, но видел лишь сочетания красок, как бы паря над морским дном, и водоросли облепили коралловый риф.
На полу, словно упавший лист бумаги, лежал чистый уличный свет - неоновое серебро. Минутная стрелка часов зримо ползла по циферблату, с глаз долой стирая луноликое лицо. Я снова заснул, и мне действительно приснилось море.
Утром меня разбудило солнце. Это был настоящий мороз, сменивший, наконец, усталую слякоть бытия. Фантастический, солнечный, белый с красным день!
За окном гранатовая рябина с крупными ягодами, а за ней - куст рябины черной, меж ними - сирень. Когда-то давно, невинным и маленьким, в бежевых сандалиях, я утаптывал эту землю, сажая здесь деревья и кусты, - но теперь все оно выросло.
Иногда, если есть желание благодарного труда, я делаю из этих ягод терпкое черно-красное вино.
В этом году ягоды достались птицам. Красная заснеженная рябина - кровь с молоком. Черная заснеженная рябина - клавиатура рояля. Казалось, что именно сейчас я смогу вспомнить свой сон, но тут будто кто-то стрельнул из рогатки в стекло, и все заволоклось паутиной.
Оказывается, вчера соседские дети повесили кормушку на сучок, состоящую из двух связанных проволокой банок из-под винного кулера. Банки терлись боками и скрипели на ветру.
Я вышел, снял эти банки и забросил на серый тополь, который рос в дальнем конце нашего двора, знал и помнил всю мою жизнь. Снежная тропинка предлагала идти дальше.
Я двинулся, вглядываясь в кристаллически блестящие сугробы. В этот момент воспоминание о ночном кошмаре выглянуло из снежной норы змеиной головой и снова бросилось в снег.
Я вышел на улицу, в трамвайный гул и звон. В киоске на углу купил красивую витую свечу - синюю, с серебристой осыпью. Она была ароматической, сладко пахла, и только тут я вспомнил, что с самого пробуждения не курил.
Все вокруг было полно свежих, мучительных запахов. Я зашел в магазин, медленно двинулся вдоль стеклянных холодильников, видя в них свое довольное лицо с гримасой веселого шопинга.
Но ничто не удовлетворяло меня. I can get no satisfaction…
Сыр с дырами столь большими, что в них можно хранить яйца… Бело-розовые кружева ветчины самых срамных оттенков… Срезы салями в роли голливудской расчлененки… Груды паштетов в стиле дерьма динозавра… А вот и язык! - как сказал Фредди Крюгер… Коровий язык, восставший в роковом оргазме… Сосиски… Ясно… Сардельки… Тоже… Рыбные ряды…
Я заглянул в холодильник и почему-то сразу, с охотой выбрал себе на завтрак филе кальмара - белый, гремящий кристаллами льда пакет.
Я купил ржаного хлеба и, сложив хлеб с кальмаром, удивился неожиданному сочетанию, подумал, что у некурящих обострены не только запахи и звуки, но и образы зрения, всегда принимающие форму камеи любимого лица.
Вернувшись, я промыл кальмара горячей водой, выдернул из тушек стеклистые пластины, мелко порезал мясо и быстро проварил в клокочущей воде, соленой, словно родная кальмару среда.
Обильно заправив блюдо майонезом, чувствуя сильный аппетит, неодолимый, как сексуальное влечение, я дал себе слово никогда больше не курить до завтрака, страстно отломил крупный кусок черного хлеба, черпанул деревянной ложкой лежащую в тарелке белую слизь.
И через секунду меня вырвало прямо на стол. Выпучив глаза, я с болью давился желчью, кланяясь, будто в молитве, я рыгал и плакал над собственным остывающим варевом. Потому что вспомнил, наконец, свой сегодняшний сон.
Мне снился большой черный кальмар, размером с взрослого мужчину.
Я увидел просторный зал, щедро освещенный через круглое отверстие в потолке. Посреди зала, на овальном каменном ложе лежала женщина. На нее напал кальмар, он душил и мучил ее, она громко кричала.
Я бросился вперед, но замер в нескольких шагах, потому что разглядел, наконец, что здесь на самом деле происходит.
Я не сразу понял, что эта женщина - ты, и не сразу понял, что чудовище вовсе не душит тебя, а ебет, и это доставляет тебе безумное удовольствие… Это были не боли и ужаса крики, а стоны наслаждения и животной радости.
Я проснулся в ужасе и тоске… Вот почему все это утро было таким напряженным и странным… Тем же вечером знакомая профессионалка истолковала мой черный эротический сон.
[Конец]
Не знаю, как назвать главу
1
Но все равно: пусть будет новая глава. После этого образца его творчества прошлых лет. Талант, несомненный талант! Умеет все же неожиданно ткнуть читателя носом в жопу. Только в одном месте подкачал: "размером с взрослого мужчину". МСВЗР - спотыкаешься о нагромождение согласных.
Одного не пойму: как это может взрослый человек, писатель, серьезно полагать, что кому-то может быть интересно, как кому-то там приснился кальмар, как он проснулся, пошел в магазин, купил кальмара и так далее. Если бы эта литература жить учила, с невзгодами бороться. Или, например - прочла и сразу поняла, как достойного себе мужчину найти. А для мужчин: прочел - и бабло научился рубить.
Этому меня компьютер научил, замечать такое. Как напишешь что-то такое, а он сразу и подчеркнет красным. О чем это я? О нагромождении согласных! Никакого фикшена нам не надо. Только нон-фикшен. Да и нить потеряла, про кальмара читая. Будто сама в этой слизи искупалась. Какое счастье, что я не вижу теперь с утра до ночи этого человека, что я снова с Бесом моим!
Я его, Бесика моего, очень люблю несчадно. Я обожаю мужчиночку моего. Мой мушкарчик. Мой! Мой! Мой!
Я его очень люблю. А он не любит меня. Ну и пусть. Он заставлял меня человечка ядиком отравить. Из-за этой любви я на убийство решилась. Впрочем, вру я, как всегда. Вот из-за таких "рассказов" я и пошла на это. Не должно быть в мире таких "рассказов". И людей, которые такие рассказы пишут, тоже быть не должно.
Впрочем, таким языком могла бы писать прежняя я, не Галатея. Подурачилась просто.
Вот что беспокоило меня все это время, с самого начала, как мы стали осуществлять свой план. Бес сказал, что навел о писателе справки в инете - о его состоянии и квартире. Но разве могут быть такие сведения в инете? Может быть, Бес знал "писателя" раньше? Может ли быть такое совпадение, что человек, на пороге которого я случайно свернулась калачиком, был знаком ему? Впрочем, у Беса пол-Москвы знакомых, как он не раз говорил, и ничего невероятного в этом нет.
Опять думаю о Бесе, кто он такой? Бессольнов Виктор Андреевич, сорока восьми лет, родился в Казани, москвичом стал еще в юности, женившись на какой-то лохине, которая полагала, что он на самом деле ее любит, и полквартиры отдала за эту "любовь". О своей жизни в Москве он почти не рассказывает, зато часто вспоминает Казань. Как устраивали гонки на моторных лодках, вечеринки на речных островах… В Москве он закончил какой-то "вуз". Когда я спросила: что за "вуз", он сказал: это совсем не важно. После "вуза" он работал "в одной конторе", в какой - опять же не важно.
- Не важно, не важно все это, - как-то сказал он. - Все наши прежние профессии не важны. В начале девяностых все мы умерли и заново родились.
Я сама родилась в начале девяностых. Получается, что не на тридцать с чем-то лет он меня старше, а ровесник мой. И этого человека я люблю. Я безумно, до самой настоящей дури люблю этого мужчину.
2
Но неожиданно он предал меня. Все уже было готово, просчитано, но в один прекрасный день он вдруг отменил операцию. Напрасно я уверяла его, что все получится, что огромный ненасытный желудок с нетерпением ждет порции порошка.
- Мы не должны этого делать, - сказал Бес.
- Что, почему? - возмутилась я. - Уж не сострадание ли в тебе заиграло? И где же вы с ним были так долго?
- Нельзя делать этого СЕЙЧАС.
- Да что случилось?
- Случилось НИЧЕГО. Но ты должна потерпеть еще немного.
- Сколько мне терпеть?
- Месяц хотя бы.
- Я и так на пределе. Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ С НИМ, СЛЫШИШЬ?
Примерно такой был обмен СМСками, и не один раз. Бес явно что-то скрывал от меня. Что-то произошло. Я не желала ломать голову. Мой план теперь отличался от плана моего музчины. Действительно, как он заметил, самоубийство счастливого мужа со стороны выглядело бы странным. День за днем я выносила идею, как беременная вынашивает ребенка. И однажды я решилась:
- Я бы хотела с тобой напиться. До потери памяти, до чертиков.
Он выразил было сомнения, но я шлепнула о стол козырного туза:
- Я хочу узнать тебя изнутри, с этой, самой страшной твоей стороны. Потому что ты - мой любимый человек.
Когда ходила по магазинам, то позвонила Бесу и объявила о своем решении. Он возражал, но я прервала разговор и больше не отвечала ни на звонки, ни на смс. Тетрадный листок с "предсмертной запиской" я осторожно вклеила на место. Заветный листочек я хранила среди своего белья, так и прошла в туалет с полотенчиком на плече. Флаконцик с клеем, тягучим, как семя любимого, стоял на полке в туалете, среди прочих хозяйственных веществ. Теперь пометка на полях о вырванном листке, которую сделал "писатель", выглядела нелепо.
Я приготовила закуску. Нарезала его любимый сыр, красную рыбку, колбаску. Зарядила перстень. "Писатель" просто отравится алкоголем. Несчастный случай.
Звонил городской телефон, я не брала трубку. Пусть Бес понервничает. Когда все будет кончено - успокоится. Я ошиблась, подумав, что это был именно он, ведь обычно он спокойно звонил мне на городской, зная, что "писатель" не возьмет трубку. Я говорила с ним, будто с подругой, обиняками. Конспирация доставляла мне настоящее духовное наслаждение. Это была настоящая игра в войну: русская рулетка, русская радистка, Вера Засулич, готовая бросить бомбу в царя.
Тут зазвонил у него мобус. Он глянул на аппарат. Погасил звонок и швырнул аппарат на подушку. Сказал:
- Незнакомый какой-то номер. Может быть, некий дурак из прошлого приехал. Из какого-то далекого города. Желает со мной выпить, в ЦДЛ сходить. Болтун, монстр общения.
- Откуда же монстр знает твой мобус, если он из прошлого? Когда мобусов вообще еще не было…
- Да спросил у кого-то, чего тут неясного…
И тут раздался звонок в дверь. Три звонка, по городскому, по мобусу и в дверь, прошли один за другим, но я и подумать не могла, что это звонит один и тот же человек. Я посмотрела на "писателя". Его вафельник выражал торжество Наф-Нафа в каменном доме. Звонок повторился настойчивее, казалось, что он перешел на другой тон, будто имел несколько музыкальных клавиш.
Я подумала, что надо все-таки открыть. Вдруг это сосед какой-то? Очень будет хорошо, если он увидит, что в этот день мы сидели, пердели и мирно, красиво обедали: пили и ели. И очень будет плохо, если никто не откроет в этот день.
Я посмотрела на дверь квартиры через дверь кухни и коридор. Краем глаза увидела, как "писатель" встает, обходит стол. Подумала было, что он хочет почему-то открыть сам, хотя не делал этого уже много лет, но тут, оказывается, было совсем другое желание…
С коротким свистом молнии и волнующей волной запаха теплый хуй ткнулся в мою щеку. Грациозным жестом Евы, срывающей яблоко, я поддела его ладонью и заправила в мой влажный, широко раскрытый рот. Дверной звонок задребезжал уже длинно, надсадно и член завибрировал в моем сладостном зеве в такт этой чарующей мелодии.
Звонок оборвался. Фаллос выплеснул мне в небо горячую струю. Я вытащила еще твердый, но уже мягкий член из моего рта и шутливо чмокнула его в головку, как чмокают в щеку на прощанье. В последний раз, - горестно промелькнуло в моей голове. И в этот миг мы оба услышали звук ключа, крутящегося в дверном замке. И вздрогнули от настоящего ужаса.
Легко, словно бабочка, бросилась я в коридор, на ходу вытирая губы, блестящие от семени моего любимого мужа. Дверь быстро распахнулась. На пороге стояла какая-то отстойного вида тетка, сильно накрашенная, довольно пожилая, но в короткой юбке. У нее и впрямь были красивые ноги. Я знаю таких. Такие ходят в коротких юбках до самой старости и смерти. В коротких юбках их и кладут в гробы…
Вошедшая глянула исподлобья и двинулась на меня, изогнув свое длинное тонкое тело, пошла в квартиру, ничего не говоря. Почему-то показалось, что это так и надо, чтобы она сюда шла, струилась. Ее миниатюрная сумочка из португальской ящерицы была слишком пухлой, скрывая что-то необычное, не по размеру дамской сумочки. На руке что-то блестело и гасло, будто пристала к ее пальцу чешуйка змеи.
"Писатель" вскочил, как только увидел вошедшую. Так резво вскочил, что стул откачнулся назад и замер на двух ножках, думая, куда ему двигаться дальше. "Писатель" оглянулся на стул. Так мы стояли все трое, смотрели на этот стул и каждый думал, понятно, одно и тоже: куда он упадет - вперед или назад?