Меня не вдохновляет ни одно учение. Решения я не знаю. Дарю вам сомнения и советую их утратить. Я показываю вам случайных людей, с их душевным настроем, с их грызней. Посмотрите, как удрученно старуха сравнивает цены. Посмотрите, как пенсионер ждет писем. Посмотрите, как старики медленно бредут мимо сверкающих улыбками рекламных щитов… Простите, что я лишь вполголоса советую: вглядывайтесь. Не говорите: другие дурно пахнут. Просто они пахнут по-другому. Не бойтесь героев. В тумане, дети, громко кричите: берегитесь!
Вы еще слушаете? - Вы не хотите быть улитками? - Вы хотите быстрее и пристойнее достичь цели? - Но ведь вы уже улитки: я вижу, как Рауль медлит, прежде чем что-то взять или отбросить.
Прошу вас, оставайтесь восприимчивыми. Здесь не место самодостаточности. Улитка - она всегда в пути - покидает прочные позиции.
Он помогает убить время своему хозяину Штомме, его дочери Лизбет и самому себе. Тяжелая это работа; но кто признается, что он по профессии убийца времени. (Это знает Раницкий, чья история здесь воскресает.)
В течение 224 недель, или 1568 дней, в особенности длинными зимними вечерами, Скептик демонстрировал, какое множество мелких знаний таскает с собой (и в себе) школьный учитель вместо багажа. Из всего можно сделать рассказ - будь то изобретение громоотвода, свобода воли, функциональность стула, причины приливов и отливов, строительство пирамид, землетрясение в Мексике и бегство Шопенгауэра от холеры. (На собрании в парадном зале отеля "Хёрхаммер" я рассказал, почему, как и где я купил себе баварский, в бело-голубых ромбиках, галстук, оживив тем самым политическую дискуссию, из которой уже выжали все соки.
Если ему ничего не приходило на память, Скептик придумывал что-нибудь новое, дабы поддержать свою репутацию. Ибо если он не мог рассказать что-нибудь новенькое, Штомма, помнивший все, уже рассказанное, снимал с себя брючный ремень. (Почему Штомма бил? Потому что - все-таки - верил в пользу побоев. Потому что от него ждали побоев. Потому что он чувствовал свою значимость, когда бил. Потому что он боялся.)
Сперва своим брючным ремнем, позднее велосипедными спицами. "Помогу-ка немножко!" - говорил Штомма и с воспитательной целью клал своего гостя поперек стола (еще и потому, что хотел поделиться полученными побоями.) После этого Скептик рассказывал новые истории. (Мне легче: свою историю - о покупке баварского, в бело-голубых ромбиках, галстука - можно всюду подавать как свеженькую, так как моя аудитория все время меняется.)
Когда улитка захотела полетать, она отправилась в Ульм. Там перед монастырем как раз был базар. Домохозяйки смотрели только на таблички с ценами. Никто не взглянул вверх, когда улитка, выставив щупальца, полетела с башенного шпиля в сторону Мемингена.
Научив своего хозяина писать, Скептик стал медленно диктовать ему басни Эзопа про животных. Иногда Скептик пробовал сам придумывать басни. Он рассказывал об улитке, о белке, о жаворонке, парящем над улиткой, о быстроногом коне, после каждых выигранных скачек мечтавшем превратиться в улитку. Штомма записывал басни в школьную тетрадь в линеечку, но читать свои записи не мог. Лизбет Штомма тоже слушала, когда Скептик своими рассказами старался убить время, но никто не мог бы сказать, что именно она слышала, слышала ли она больше того, что рассказывалось, или вообще что-то другое.
После вторжения на Балканы и незадолго до начала вторжения в Россию запас басен о животных у Скептика иссяк, и он стал пересказывать тексты Ливия, Плутарха и Геродота. Витебск и Смоленск пали, и Скептик начал рассказывать об Александре Македонском, Ганнибале и Наполеоне. Когда немецкие дивизии взяли Киев, но застряли в снегу под Москвой, Скептик обрек на гибель Александра и Ганнибала, разжег большой пожар в Москве и в жутких красках расписал отступление Наполеона. Погнав остатки наполеоновской армии вместе с кучкой добровольцев из Данцига и Диршау, с остатками батальона Липпе и разрозненными польскими легионерами через Кашубию, и заставив их ютиться в монастырских хлевах в Картхаузе, ему удалось зародить сомнение в блицпобедах немецкого оружия; вместе с тем он успешно убивал время, про которое говорят, будто оно особенно тяжко гнетет на равнинной местности.
Когда я на предвыборных собраниях рассказываю о песочницах, в которых задним числом выигрываются или отыгрываются проигранные войны и потерянные провинции, многие слушают, иронично склонив голову набок: это они и есть - игроки в песочек. Поскольку я родом из Данцига и знаю, что потерял, я вправе так говорить Скептик со мной согласится: там было хорошо. Совсем другие облака. Белый снег. Поездки на пароходе через Фишербабке в Кальте Херберге. Башни и башенки: серо-зеленые и кирпично-красные. Два фарверковых пакгауза фирмы "Райфайзен" на берегу Мотлау. И бывший амбар на Маузегассе, где старые запуганные евреи в лапсердаках все еще надеются…
Наслушавшись вдоволь рассказов Скептика, Штомма и его дочь оставили его в покое. Теперь он лежит без сна в своем подвале. Он собирает обломки былого, заглядывает в амбарные окна, бегает на коньках с учениками в сторону Крампица, то и дело катит на велосипеде по Мильхканненбрюке, по запутанным улочкам Старого города и - никуда не сворачивая - выбирается на дорогу в Картхауз. Деятельный бег ото сна. Правда, прыгающих улиток удается вообразить, но воображаемая улитка прыгает только в сравнении со скользящей улиткой, которую придумывать незачем. Даже если бы Скептику удалось (ради милой его сердцу Утопии) вывести прыгающих улиток, новый темп свидетельствовал бы лишь об одном: быстрее-то они быстрее, да только перепрыгнутые отрезки не желают поспешать.
Только под утро, когда затяжной дождь добрался и до подвала, Скептик забылся сном.
Я знаю это от д-ра Лихтенштайна, который цитирует дневник торговца Бертольда Вартского: в понедельник, 26 августа 1940 года, начался выезд последних евреев из Данцига. 527 человек из богадельни на Мильхканненгассе, из бывшего амбара на Маузегассе и из переполненных частных квартир - на Тепфергассе, в Пфеферштадте, на Штайндамме, Хундегассе, у кашубского базара, - собрались в четыре часа пополудни около портовой столовой на Фуксвалле. Многие жильцы частных квартир не имели продовольственных карточек и прибыли без провианта. Оберштурмфюрер СС Абромайт и его помощники разделили всех на группы. Отъезжающим пришлось сдать все наличные деньги. После чего группы по пятьдесят человек двинулись по Вальгассе, Шихаугассе, через Шихаускую колонию к новой грузовой платформе на территории верфи - сплошь одни старики, поэтому процессия двигалась медленно.
Многие горожане, столпившиеся на тротуарах, выглядывавшие из-за цветочных ящиков из окон или высыпавшие на балконы, во все горло орали вслед своим бывшим согражданам. Со всех сторон хохот, издевательские стишки, плевки. Особенно усердствовала молодежь. (Меня при этом не было, дети; но в свои тринадцать лет я вполне мог бы там быть.)
Поезд особого назначения состоял из двенадцати вагонов третьего класса для эмигрантов и двух вагонов второго класса, в которых разместились оберштурмфюрер СС Абромайт, уполномоченный по делам евреев Биттнер, два врача-еврея из Бреслау, несколько гестаповцев и санитарный персонал. В 20 часов 12 минут поезд выехал из города, не остановившись на центральном вокзале. Точно мы этого не знаем, но, кажется, четыреста евреев остались, - им, не отступившимся от надежд, вскоре пришлось нацепить желтую звезду.
Когда по дороге в Дахау мы сделали остановку для отдыха, я понаблюдал за кирпично-красной дорожной улиткой; она прогрызалась в самую сердцевину яблока, словно хотела - бездомная, как все дорожные улитки, - сделать его своим домиком. (Ездивший вместе с нами Томас Хёпкер счел улитку неподходящей парой, он хотел броско сфотографировать меня с живым петухом.)
- Ну? Они доедут?
- Или их тоже?
- А если б они не поехали?
- Они хотели или их заставили?
С некоторых пор Скептик и хозяин дома тоже любят пофилософствовать. Штомма спускался в погреб и говорил: "Я делаю что хочу!" Скептик спрашивал: "А если возможностей две, то какую из них вы выбрали бы по своей воле?" Штомма стоял на своем: "Я могу делать что хочу. И никто мне словечка поперек не скажет".
"Хорошо, - говорил Скептик, - вы по своей воле решите выдать меня гестапо, в результате чего после поражения немцев можете оказаться в неприятном положении; точно так же по своей воле вы можете и впредь предоставлять мне кров за незначительное вознаграждение, в результате чего после поражения немцев можете оказаться в привилегированном положении. Решайте же, дорогой Штомма, раз вы вольны делать одно, отказавшись от другого".
После паузы, достаточно длинной, чтобы еще раз перебрать все возможности, Штомма спросил: "Это что же, я, стало быть, не волен делать что хочу?"
Скептик пояснил: "Ваша свобода делать то, что вы хотите, ограничена необходимостью осуществить только одно из двух возможных решений. Вы - в плену у того или иного неосуществимого решения и, значит, не более свободны, чем я, вы только едите лучше. Кроме того, можете выходить на свежий воздух когда хотите. Но эта ваша свобода - все же свобода пленника непринятого решения. Что же до свежего воздуха, то тут вы и впрямь на зависть свободны".
Штомма и Скептик смеются. И пока смеются, оба довольны, что зависят друг от друга. А потом Штомма неторопливо расстегивает брючный ремень. Не дожидаясь приглашения, Скептик ложится поперек стола. (И отсчитывает двенадцать ударов.) Замахиваясь, Штомма свободной рукой придерживает штаны: ремень тоже не может одновременно справляться с двумя делами.
- Ну ладно, пожалуй, хватит.
- А что теперь?
- Чего вы хотите?
- Может быть, вы хотите принести мне ужин…
Штомма вылезает из подвала и через некоторое время возвращается с жареной картошкой и яичницей. На десерт ячменный кофе. Скептик ест стоя. ("Ну как, вкусно? - спрашивает Штомма. - Вкусно?")
После еды хозяина и постояльца снова разбирает смех. Оба - Скептик хихикая, Штомма фыркая - смеются над все новыми и новыми поворотами темы "ограниченность воли". Лизбет глядит на них, не понимая сути: она-то вольна ходить только на кладбище и больше ничего не хотеть.
Потом Штомма и Скептик играли в мюле. Штомма проигрывал, потому что, делая ход, он думал, какие еще ходы возможны. Лицо его было почти похоже на лицо думающего человека, когда он обалдело смотрел, как у него убывают фишки.
Поезд особого назначения прибыл в Прессбург 27 августа 1940 года. При погрузке на дунайский пароход "Гелиос" между отъезжающими возникла драка. Немногочисленные каюты были захвачены молодыми. При погрузке багажа Хаскель Негер, живший в Данциг-Оре, упал в Дунай. Его унесло течением. (Лишь позднее сионисты "хаганы" навели порядок. Жестко потребовали дисциплины. На переполненных судах установили порядок передвижения. За нарушение чистоты карали побоями.)
Когда "Гелиос" с данцигскими, "Шёнбрунн" с австрийскими, "Ураниус" и "Мельк" с пражскими евреями проходили мимо югославского порта Кладово, данцигские евреи махали стоявшим на берегу и тоже махавшим людям - это были те пятьдесят евреев, которые застряли здесь с декабря тридцать девятого и вместе с тысячью других евреев были потом расстреляны. Некоторые из махавших с берега были в родстве с махавшими с палубы "Гелиоса": братья-сестры-родители-дети…
- А им нельзя было?
- А как-нибудь обменять нельзя было?
- А разве капитан не был евреем?
Без остановок. 11 сентября эмигранты, общим числом 3595 человек, в порту Тулцеа были пересажены на трансатлантические пароходы "Атлантик", "Пацифик" и "Милос"; данцигские евреи попали на "Атлантик"…
- И все хотели в Палестину?
- Или хотели бы обратно домой?
Долгое время многие не хотели того, что потом пришлось захотеть. Государство Израиль основано на воле, воле столь сильной, что даже слабовольные пересилили себя: на воле к жизни.
Когда утром после собрания на элеваторе я вышел прогуляться и на ульмском базаре покупал у торговца-еврея лисички, он, взвешивая грибы, сказал: "Вечно одно и то же. Люди не знают, чего хотят. Или не смеют хотеть того, что, в сущности, желали бы хотеть: дешево покупать у меня".
Сидя в подвале, Скептик следовал своей воле (поскольку больше почти нечему было следовать). Чего-то он хотел, чего-то не хотел. Он хотел чего-то хотеть, хотел чего-то не хотеть. И важнее его воли чего-то хотеть, чего-то не хотеть была воля хотеть чего-то хотеть или хотеть не хотеть.
Как только Скептик начал задним числом исследовать свою волю, он обнаружил существование перед своей волей чего-то хотеть или не хотеть еще одну волю, и этой воле опять-таки предшествовала воля, за которой плелась еще одна воля - воля к воле. Его исследование зашло так глубоко, что даже своему безволию он - волевым усилием - приписал глубоко скрытую волю.
Обнажив все эти слои воль, Скептик никак не мог теперь установить, куда он, собственно, хотел попасть, катя на велосипеде по картхаузскому шоссе; ведь не хотел же он хотеть к Штомме.
- Чистый случай, что я здесь.
- А сколько времени вы собираетесь еще пожить тут, любезнейший?
- Это не зависит от моей воли.
- Проклятый жид! Вот тебе твоя воля! Вот тебе твоя воля!
Да, дети, побои. Зимой сорокового - сорок первого это случалось часто. Но Скептик не хотел покидать подвал Штоммы. И евреем быть не хотел. Он подробно рассказал хозяину о своих чисто арийских и вдобавок менонинтских предках, которые еще в шестнадцатом веке переселились из голландского Гронингена на данцигское побережье: "И с тех пор все мы жили в Мюггенхале и Нассенхубене, в Кеземарке и Нойтайхе. Мы всегда отказывались от службы в армии. А в 1780 году даже Пруссия официальным документом подтвердила освобождение нас от военной службы. Мы, менониты, всегда имели собственную волю. И даже если нам иногда хотелось стрелять, мы никогда не хотели стрелять, а также хотели не стрелять".
Но Штомма ему не верил: он хотел, чтобы в подвале у него был еврей.
17
Еще до того как "Аполлон-11" отправится в путь и в Штутгарте начнется церковный праздник, 24 ноября 1940 года вслед за "Пацификом" и "Милосом" в порт Хайфа вошел "Атлантик". Напротив "Атлантика" стояла под парами "Патрия", дымя из всех четырех труб. "Патрия" должна была принять на борт около четырех тысяч эмигрантов и депортировать в какую-нибудь английскую колонию: таково было решение мандатных властей. Когда 25 ноября началась вынужденная посадка, на борту "Патрии" взорвалась бомба. Ее подложили члены сионистского подпольного движения "Хагана", чтобы предотвратить депортацию. "Патрия" перевернулась и потонула за пять минут. 260 эмигрантов, среди них неизвестное мне количество данцигских евреев, утонули. (В Тель-Авиве до сих пор жив террорист, ответственный за этот взрыв. Процесса никакого не было: понятное дело, авария.) Оставшиеся в живых - среди них около тридцати данцигских евреев - были интернированы в лагерь Атлит и смогли осесть в Палестине. Остальных эмигрантов британская полиция, несмотря на их сопротивление, доставила на борт голландских пароходов "Нью-Зееланд" и "Иоганн де Витт". 26 декабря оба парохода бросили якорь в Порт-Луисе - в британской колонии Маврикий. (Вы знаете, дети, эту знаменитую почтовую марку на голубом фоне.) Женщин и мужчин раздельно интернировали в тюрьме Бью Бассейн. 124 депортированных, среди них много данцигских евреев, в их числе и торговец Вартский, умерли от малярии и тифа, Эпидемия тифа началась еще на "Атлантике" - пароходный кок умер в гальюне. (Карантинный флаг, дети, желтого цвета.) Лишь 26 августа 1945 года оставшиеся в живых покинули британскую колонию Маврикий и на борту "Франконии" добрались до цели: прибыли в порт Хайфа.
Больше не хочу об этом писать. Сейчас будет стартовать "Аполлон-11". Церковный праздник в Штутгарте проходит под девизом "Жажда справедливости". Повсюду выносятся приговоры. Как мне обосновать, почему у значков СДПГ будут оранжевые стеклянные головки?
После того как у нас на углу Хандьери и Нидштрассе снова врезались друг в друга две машины, Бруно спросил у Анны: "Если бабахнутся синий и желтый "фольксвагены", они позеленеют?" - Когда краски объявили войну друг другу, серое навязало им мир. - Бруно знаком с учением о цвете.
Мы хотим использовать в агитационной кампании оранжевый цвет - оранжевыми будут не только значки, но и плакаты, и наклейки, и листовки для разбрасывания: ярко и весело, вызывает положительные эмоции. Бумажные шапочки и воздушные шары. Инерция как движущая сила. (Проверено, успех обеспечен.)
Нет, серьезно, речь шла об оранжевом цвете. За нашим длинным столом на Аденауэраллее в Бонне (кажется, в мае) Маршан, Линде, Драуцбург и я обсуждали этот вопрос с Вишневским, Лео Бауэром и другими специалистами по предвыборной борьбе. Трезвые калькуляторы, никогда не моргающие при выборе цели, заклинатели тенденций развития и заведомые пессимисты совершали обмен веществ: пожирали статистические данные и выделяли прогнозы. Мы переполняли пепельницы и по количеству вываливающихся окурков определяли решающую цифру после запятой. Мы взвешивали так и эдак: Шиллер и Брандт или Брандт и Шиллер или только Брандт или только Шиллер вместе с Лебером и Шмидтом или против Лебера и Шмидта, минуя Венера, или совместно с Венером против Шиллера или вместе с Шиллером в главном вопросе (о курсе марки) могли бы договориться…
Кроме того, нам надо было выбрать цвет. Поскольку голубой цвет не возбуждает, красный считается устаревшим, желтый сомнителен, мы долго и со знанием дела говорили о проверенном рекламой воздействии оранжевого цвета; ведь сразу после летних каникул и с началом активной предвыборной борьбы Социал-демократическая партия Германии будет агитировать за себя в оранжевом цвете. ИНОМ, ИПОН и Алленсбах установили его достоинства: он радостно эмоционален, кажется активным-спортивным-современным, привлекает молодых, не отталкивает пожилых, светится зрелостью и здоровьем.
Тихий Вернер Мюллер, всегда немного гнусавящий, словно страдает, как и Скептик, сенной лихорадкой и живет, отгородившись от всех газовой занавеской, заявил, что оранжевый цвет нравится и меланхоликам. А кто-то добавил, что угрюмый студент Шопенгауэр будто бы говорил Гёте (противореча при этом Гегелю) об оранжевом цвете и его воздействии на женщин, пенсионеров и молодых избирателей: оранжевый больше всех цветов обладает способностью укреплять волю, он волеукрепляющ. (Вишневский пошел дальше Шопенгауэра: по его мнению, этот цвет жизнеутверждающ.) Так было принято решение, за которое нам придется нести ответственность перед историей (этим пугалом). Ни одного голоса против. Даже Венер, заметил кто-то, не высказывался прямо против оранжевого цвета.
Но Скептик, чье мнение и опыт жизни в подвале имеют по меньшей мере значение реплики в сторону, передал мне (через Гауса) лукавую мысль: в сущности, оранжевый - всего лишь псевдоним серого.