Беспокоило, что подумает Дорина, что подумает Мэтью, что подумает Гарс, и даже эти проклятые Тисборны. Ну почему он вечно должен быть рабом тех, кто его окружает? А так и есть. Рядом с Митци ему потому было так спокойно, что он нисколько не беспокоился о том, что она подумает. Или Людвиг. И рядом с ним ему было спокойно. Но остальные были мукой. Тисборны наверняка танцевали бы от радости, если бы он стал медбратом. "Остин нашел наконец работу, угадайте какую!" А тут еще Дорина. В ее глазах это было бы унижением, для него невыносимым. В день обручения он чувствовал себя таким гордым. Что же случилось с их браком, почему он вдруг так ослаб и раскрошился? Предстоит еще раз очаровать Дорину, покорить ее. Она поддастся колдовству, как раньше поддавалась.
Надо найти наконец работу. Надо вернуть свою квартиру. Он же ее даже еще не сдал. Надо изменить жизнь Дорины, какой бы она ни была сейчас. Она боится его? Как же он сам боится ее боязни, ее гнетущих, населенных призраками мыслей; для него она – роковое и губительное дитя. И при этом такое дорогое и любимое. Он убьет каждого, кто только посмеет к ней приблизиться. Сколько еще времени удастся продержать ее в Вальморане, безучастную, завороженную? Нет сомнения, она понимает, она чувствует его ревность, может быть, даже боится ее. Но она не должна двигаться, как испуганная мышка, как жертва. А вдруг ее кто-то похитит? Эти Тисборны, они уже предложили ей погостить у них. А если Мэвис вмешается, или Гарс, или…
Он услышал, что в комнате Митци открылась дверь, и выключил свет. Негромкий стук и голос Митци: "Остин, ты спишь?" Он не ответил. Дверь чуть приоткрылась. "Остин…" Он зажмурился. В какой-то книжке было, что зрачки отражают свет. Она не должна увидеть его открытые в ужасе глаза. Дверь со скрипом открылась пошире. Он лежал неподвижный и напряженный, чувствуя, что закричит, если к нему прикоснутся. Дверь закрылась, шаркающие шаги отдалились. Он на острове Калипсо. Но Итака, существует ли она еще? Он повернулся на бок, натягивая на себя одеяло. А не попросить ли Людвига написать рекомендацию? Неужели дойдет до того, что он попросит у Мэтью взаймы? Нет. А Людвиг, может, он одолжит несколько тысяч из невестиного наследства?
Начали появляться образы, окрашенные в чистые цвета, ласковые предвестники сна. Он снова увидел синее озеро посреди скал, в которое нырнул в тот жаркий летний день. Мэтью побоялся. Мэтью был трусоватым мальчишкой. Спускаться было легко, вот подниматься трудно, камни осыпались из-под рук. Мэтью потешался. Усталость, бессилие, обида затрудняли подъем, солнце слепило наполненные слезами глаза, не мог подняться. И Мэтью сверху бросал в него камешками и смеялся. А он, плача от бессилия, все карабкался вверх и никак не мог вскарабкаться. Вдруг удар, он упал, и лавина камней смела его вниз, к самой кромке синего озера. Руку повредил.
Остин заснул по-настоящему, и ему начал сниться сон, который и раньше снился много раз. Бетти все-таки не умерла. Ее похитили и увезли и держат в каком-то большом доме, кто-то поит ее наркотиками. Она жива, но вместе с тем как бы и мертва. Он видит с ужасом ее пустое, безучастное лицо. И все же не хочет, чтобы она очнулась. Этому не бывать… все, что угодно, только не это.
* * *
– Пчелка, – обратился Людвиг к Грейс, – Остин попросил у меня взаймы.
– И ты дал?
– Пять фунтов.
– Вполне достаточно. Надеюсь, больше он не подойдет. Да у тебя и выплат до сентября уже не будет.
Людвиг на миг задумался.
– Ты права, – сказал он. – Я это к тому, вдруг и ты захочешь ему одолжить какую-нибудь сумму.
– Я не захочу.
На этом разговор закончился.
Осознание, что совершенно случайно он стал женихом богатой невесты, подействовало на Людвига гораздо сильнее, чем он предполагал. Перспектива брака согревала и радовала его. В нем развилось не свойственное ранее легкомыслие. Так, он почти перестал беспокоиться о финансовых делах, которые раньше его неизменно занимали. И когда Остин попросил взаймы, ощутил жалость, смешанную с некоторым презрением, новое для себя чувство, самого его несколько удивившее. Элемент презрения он отметил с грустью. Как же быстро он перешел на сторону богатых! Расставшись с пятью фунтами, Людвиг с еще большей грустью понял, что до сентября ему самому придется занимать у Грейс. А она не предлагала ему денег, наверное, из деликатности.
Его повсюду представляли как жениха, и это пока было непривычно. Жениховство как-то претило его характеру. "Вы еще не знакомы с моим женихом, Людвигом Леферье?" Смешные слова. Ну а слово "муж"? "Вы знакомы с моим мужем?" "Разрешите вам представить мою супругу Грейс". "Слышали, Леферье женился на богатой?" Как к этому отнесется Эндрю Хилтон? Муж Грейс. Муж. Бессмысленное слово. Муж. Хозяин? Глава дома? Грейс и Клер поглощены подготовкой к свадьбе. Интересовались, приедут ли его родители. Он не знал, что сказать. Если захотят приехать, подумал, придется попросить Грейс возместить расходы. Все так сложно, требует тщательного обдумывания. А тем временем они с Грейс носились по Лондону, как заезжие путешественники. И все еще не были близки.
Людвиг много размышлял о Гарсе и пробовал с ним встретиться, но Гарс все время куда-то исчезал. В тот вечер, когда они все-таки встретились, Людвиг оказался не на высоте, потому что ждал тогда от друга только одного – подтверждения правильности своего решения. Когда решаешься на столь важный шаг, то не хочется от другого услышать: "Не так уж важно, как ты поступишь". Людвиг считал свое решение правильным. Наверное, надо было отчетливей предъявить Гарсу свои аргументы. Теории Гарса безумны, но сейчас они напомнили ему собственные мысли, бродившие в голове еще в школе, в тихие часы после уроков. С Гарсом он, разумеется, не согласен. Но ему сейчас нужно то, что способен обеспечить только Гарс, – убедительное теоретическое обоснование его поступков. Пока в решающих пунктах оставалась неясность. А ему так хотелось услышать слова ободрения от тех, кого уважал. Отношение родителей вынуждает его с напряженным вниманием прислушиваться к мнению других людей. Эти их ужасающе трогательные, мучительно трогательные письма не давали покоя воображению и отнимали решимость. Он теперь и во сне сомневался. Однажды громадная полунагая женщина в шлеме и звездно-полосатых панталонах, очень похожая на Митци Рикардо, замахнулась на него копьем и скомандовала: "А ну защищай меня!" Людвиг во сне бежал в панике.
– Муха упала в чашку, – заметила Грейс, – ты не мог бы ее спасти?
Людвиг ложечкой достал трепещущее насекомое.
– Положи ее, пусть крылышки просохнут. Господь Бог помогает мухам, которые сами себе помогают.
Они только что посмотрели выставку скульптур в Холанд-Парк, а сейчас сидели в чайной на Кенсингтон-Хай-стрит. Грейс успела съесть два шоколадных эклера, а сейчас лакомилась безе.
– Я закурю, мартышка, ты не против?
– Кури, варвар. А почему на одном конце сигареты дым серый, а на другом синий?
– Это скорее всего зависит от…
– Знаешь, тебе надо познакомиться с Мэтью.
– Как раз об этом думаю.
– Почему?
– Сам не знаю. – Меня интересует его мнение, подумал он. Столько наслышан о Мэтью. Множество суждений, и все разные.
– Ты встретишься с ним на этом ужасном коктейле у родителей.
– А наше присутствие обязательно?
– Но ведь его устраивают в нашу честь. У меня есть план насчет Мэтью. Он – наша судьба.
– Я не совсем понимаю, зайка. А как же я? Это я твоя судьба!
– Несомненно, дорогой. Я хочу сказать, что он нам пригодится. Он такой милый.
– Хорошо, розанчик. – Людвиг уже усвоил, что женатые люди охотно употребляют ласковые имена. Его отец называет мать "муся", а мать называет отца "шляпка", а почему, он никогда не понимал. Обращения для Грейс он еще не выбрал окончательно.
– Он намного умнее Гарса и Остина, – сказала Грейс.
– Кстати, ангелочек, у меня к тебе послание от Гарса.
– От Гарса?
– Да. По его мнению, ты должна попросить тетку Шарлотту, причем как можно скорее, чтобы она оставалась жить в доме. Понимаешь, он навестил Шарлотту, и у него сложилось впечатление…
– Ты не шутишь, Людвиг? – Грейс отложила вилочку. – Ты серьезно? Ты считаешь, мы должны поступать так, как велит Гарс Гибсон Грей?
– Не должны. Я ему, разумеется, не возражал. По-моему, тебе и не надо ничего говорить. Вот только он считает, что тетка может совершить какой-нибудь необдуманный поступок… Он пришел к выводу…
– Меня не интересует, к чему он пришел. Слишком много он о себе воображает и суется не в свое дело, как мои родители. Не хочу слышать о его фантазиях. Он какой-то холодный и мертвый, от него веет смертью… Фу!
– Грейс, любимая, я думал только…
– И просить тетку остаться не собираюсь. И требовать, чтобы ушла, тоже не буду, потому что она сама это сделает, без всяких просьб.
– Но Грейс!
– Людвиг, тебе надо учиться думать о таких вещах. Поверь мне. Если я сейчас попрошу ее остаться, потом будет очень невежливо просить уйти. А ведь я не знаю, как именно мне захочется распорядиться домом. А вдруг я пожелаю его продать?
– Да, понимаю…
– Или мы там захотим жить. Дом в городе нам понадобится. И не только нам, но и нашим детям.
– Нашим детям… ну да…
– Лишь кто-то очень близорукий и недальновидный может позволить себе убеждать Шарлотту, что она по-прежнему хозяйка дома, а именно так она себя и почувствует, если и дальше там будет жить. Безусловно, я не чудовище и что-нибудь постараюсь для нее потом сделать. Но меня прежде всего волнует собственное благополучие. Ни о чем так человек не жалеет, как о неразумно проявленном великодушии. А берется оно из чванства, из желания выглядеть самым благородным. Не это ли желание снискать себе одобрение заставило Гарса просить за тетку? В таком случае он получил огромное удовольствие.
– Гарс достаточно уверен в себе, чтобы искать чьего-то одобрения, я знаю…
– Где там, он боится жизни, он трус, как его отец, но только более тщеславный. Такое ханжеское тщеславие ничего не порождает, кроме лишних хлопот. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Да, разумеется…
– А то, что он нам смеет советовать, это обыкновенная наглость.
– Да, наверное, ты права… – Людвига удивил ее подход к вопросу. Через минуту он понял, что она может быть совершенно права. Поселятся вместе в доме? С собственными… О Господи!
– Как хорошо бы уже сейчас иметь свой собственный угол, – произнес он. – Может, мне удастся снять где-нибудь другую комнату, куда ты согласилась бы приходить. Пойми, Грейс, я все же мужчина, и мы как-никак помолвлены…
– Страшно жаркое лето…
– Бутончик, не дразни меня.
– Время в моих руках, а ты в моих объятиях…
– Грейс, не надо. Ты хочешь, чтобы я разъярился, рассвирепел и бросился на тебя?
Неужели придется ждать до свадьбы? О Боже.
– Нет, Людвиг, дорогой. На следующей неделе родители собираются на уик-энд к Одморам.
– Прекрасно! Значит…
– Людвиг…
– Что, рыбка?
– Ты никогда не расскажешь об этом… не расскажешь Гарсу… обещаешь?
– Ну что ты, котенок, клянусь всем святым.
– Я вообще не хочу, чтобы ты с ним слишком часто разговаривал, он убивает все вокруг своей ненавистью.
– Обещаю, клубничка.
Через несколько минут они ехали, держась за руки, на верхнем этаже автобуса. Людвиг вспомнил, что хотел сказать Грейс: несмотря ни на что, ему надо проведать Дорину. Но поскольку он не вступился явно ни за Гарса, ни за Шарлотту, было бы глупо упоминать о Дорине. А Бог с ними! До уик-энда всего три дня! Ура-а-а!
* * *
– Иметь столько чудесных воспоминаний, как это прекрасно, – восторгалась Клер. – Ты достиг таких высот, и, конечно, так приятно это сознавать.
– Надеюсь, ты одаришь нас воспоминаниями? – подхватил Джордж.
– Ты наверняка посетил столько прославленных мест, ты был буквально везде. Я тебе завидую белой завистью, у тебя, несомненно, есть целые альбомы фотографий.
– Увы, никогда не увлекался фотографией, – ответил Мэтью.
– Чарльз разочарован тем, что ты не хочешь войти в состав комиссии, – сказал Джордж. – Но я тебя не осуждаю. Это все такие скучные вещи. А ты по праву заслужил отдых.
– Как ты собираешься проводить время? – поинтересовалась Клер. – Возможно, купишь дом и поместишь в нем ту прекрасную коллекцию китайского фарфора, о которой мы так много слышали?
– Еще не решил.
– Что бы ты ни планировал, мы готовы помочь, – сказала Клер. – Еще джину?
– Благодарю, но мне пора идти. Если будут новости от Шарлотты, дайте мне знать.
– Мы не слишком о ней беспокоимся, – сказал Джордж. – Это так на нее похоже, поверь мне, – исчезнуть без следа, оставив на прощание только загадочную записку. И лишь с одной целью – чтобы мы волновались. А сама, верно, сидит в ближайшем отеле.
– Не ожидала, что она способна на такую черствость, – сказала Клер.
– Ей самой сейчас нелегко, – возразил Джордж.
– Да, но хоть каплю великодушия…
– Со стороны Грейс?
– Со стороны Лотты.
– Значит, уговоры остаться в Вилле ни к чему бы не привели? – спросил Мэтью.
– Верно, но… – начал Джордж, поглядывая на жену. – Кажется, ее никто не уговаривал. Мне думается, после этого безумного завещания Шарлотта все равно отказалась бы. У нее есть пусть небольшая, но рента, она не останется без средств.
– Знаешь, я думала об этом, – вмешалась Клер. – Мама перед смертью просила позвать Древса… Древс – наш семейный адвокат… может быть, она хотела изменить завещание в ее пользу. Я уверена, что именно это она и хотела сделать. Бедная мамочка.
– Это мы бедные, – возразил Джордж. – Древс был так смущен, когда сообщал грустную весть о лишении наследства.
– Да, я помню. Плохая мамочка!
– Неблагодарность – последняя привилегия умирающих.
– Но ведь Грейс не собирается одна всем владеть? – предположил Мэтью. – Она наверняка разумно все разделит?
Муж и жена переглянулись.
– Должно быть, вы плохо знаете нашу Грейс, – сказала Клер. – Она так часто нас удивляет. Грейс заберет все себе и глазом не моргнув. Ей во всем везет. Она у нас любимица богов.
– Мне пора идти, – вновь сказал Мэтью.
– Грейс огорчится, что тебя не застала. Все эти дни она только о тебе и говорила, Людвиг должен порядочно ревновать.
– С удовольствием познакомлюсь с Людвигом.
– Он такой милый. Ты с ним встретишься на нашей вечеринке. Ты ведь придешь?
– Вызвать такси? – спросил Джордж.
– Нет, такой чудесный день, я прогуляюсь парком.
* * *
Парк приглашал отпраздновать красу юного лета. Затененные участки перемежались островками сочной зелени, топорщившими длинные перья некошеной травы. Воздух, напоенный ароматом цветов, просился в легкие. В просветах между деревьями виднелся памятник Альберту и розовел фасад Кенсингтонского дворца, а по длинным золотистым коридорам аллей прогуливалась ярко одетая публика. По обе стороны аллей росли скумпии и винные пальмы. Там, где они спускались к воде, важно расхаживали фламинго и бродили белоголовые лысухи. На куст села сойка и затрещала, покачивая голубым хвостом.
А где-то, думал Мэтью, в каком-то дешевом отеле сидит сейчас в душной комнате на чемодане Шарлотта, решительно настроенная встречать и отбивать удары судьбы. А еще он думал об Остине. И о себе.
Во время разговора с Каору в Киото все казалось ясным. Каору был опечален, но тем не менее поддержал Мэтью в его решении. В вопросах духа расстояние между правдой и ложью может быть тонким как волос, но только для избранных оно исчезает совершенно. А ведь Мэтью так долго мечтал о маленьком монастыре, о месте, которое ждет именно его, не такое, правда, величавое, как пустые троны, которыми воображение Джотто обставило рай, но зато предназначенное только ему. С точностью экономиста он высчитал, как именно будущее заплатит ему за настоящее. Дня ухода на пенсию ждал с нетерпением влюбленного, считающего минуты до свидания. Заранее наслаждался этой минутой, будто медом. Когда она наступит, он наконец обретет покой и жизнь начнется заново.
Но в его жизни, как и в жизни каждого человека, что-то пошло не так: вмешался злой гений, изменил какую-то мелочь, но этого хватило, чтобы и все остальное изменилось неузнаваемо. Все время делая какие-то движения, выдающие беспокойство, Мэтью сидел на полу в маленькой, уставленной бумажными ширмами комнатке Каору, который, как раз наоборот, сидел совершенно неподвижно со скрещенными ногами; и мало-помалу они приблизились к окончательным выводам. На дворе шел снег, солнце золотило склоны гор, темнеющих на фоне бледно-голубого неба. Вечнозеленая ветка извивалась на стене позади бритой головы Каору. Мэтью чувствовал, что ступни костенеют от холода и слишком долгого сидения на полу. Сквозняк покачивает ширмы. Прозвучал колокольчик. Каору вздохнул. Ничего обнадеживающего в этом вздохе не было. У человека только одна жизнь. И Мэтью уже прожил свою.
Что же принесла в результате эта жизнь, думал он. Такая, казалось, великолепная карьера, и вот ничего от нее не осталось. Исчезли надежды и амбиции, исчезло чувство собственной исключительности, а осталось вот что – кучка мусора. В то время как другие посвятили эти двадцать – тридцать лет искусству, семейной жизни, воспитанию детей, он не сделал, пожалуй, ничего путного, ничего, что осталось бы надолго. Ни одной из этих высоко ценимых и легко уловимых ценностей. Он не создал ничего великого в области искусства, он не совершил ни одного выдающегося поступка. Даже страстной любви и той не встретил. Заработал состояние, это бесспорно. Но нечто столь банальное разве можно считать достижением? "Владел большим состоянием", – однажды мрачно процитировал он перед Каору, а тот рассмеялся. Каору часто смеялся в самых неожиданных местах. Мэтью было не до смеха.
Преувеличением было бы сказать, что жизнь его утомляла. Оказывается, жизнь может быть интересной, захватывающей, наполненной делами государственной важности, но в конечном счете обернуться пустотой. Он видел вещи важные, вещи страшные. Видел нужду и войну, насилие, жестокость, несправедливость и голод. Был свидетелем ситуаций, в которых решалась человеческая жизнь. Однажды видел, как на Красной площади арестовывали демонстрантов, к ним вдруг подошел самый обыкновенный прохожий, который куда-то шел по своим делам, и его тоже арестовали. О судьбе некоторых из тех демонстрантов Мэтью знал. Одни до сих пор находятся в лагерях. Другие – в "психушках". Их жизни подрезаны под корень. Да, он часто становился свидетелем таких сцен, но всегда как посторонний, как чужестранец, пользующийся дипломатической неприкосновенностью, возвращающийся вечером в посольство, где полы устланы коврами, а на стенах красуются полотна Гейнсборо и Лоуренса. В сущности, он никогда не брал на себя таких обязательств, последствия которых разрушительны для налаженного образа жизни.