* * *
Мэвис спускалась по ступенькам. В доме было жарко и сумрачно. Она включила свет. Как Дорина поступит утром? Если честно, то ей и в самом деле лучше куда-нибудь перебраться. Я засорила ее мысли. И Остин в некотором смысле тоже. Ей нужно общество людей, на которых она не была бы так сосредоточена. В самом деле, ей лучше уехать отсюда. С моей стороны тут нет ни эгоизма, ни желания причинить боль.
Миссис Карберри и Рональд все еще смотрели телевизор. Какой-то немыслимый сериал о супругах, неутомимо подбирающих бродячих собак. Маленьких, больших, лохматых, гладкошерстных, полных грустного достоинства и смешных. Рональд от восторга ерзал на стуле и хохотал так, что падал на пол, а мать втаскивала его обратно и усаживала. Сама миссис Карберри тоже смеялась – потому что фильм такой смешной, потому что Рональд смеется и счастлив, но и смеясь, она все же поплакивала. Мэвис тоже разобрал смех. Какая нелепость – столько собак! Мчатся всей стаей по ступенькам – нет, вы только посмотрите! И тут Мэвис поняла, что тоже плачет. В полумраке у экрана телевизора она плакала вместе с миссис Карберри.
Завтра поможет Дорине собрать вещи и Клер увезет ее. Это правильный поступок. После этого перед ней откроется радостная страна любви и вечного счастья рядом с Мэтью. В глубине кухни, в темноте, оживляемой отблесками экрана, Мэвис плакала от предвкушения счастья. А миссис Карберри плакала от горькой радости, видя веселье сына и понимая, какое будущее его ждет.
* * *
Дорина сидела на кровати. К еде она так и не притронулась. Глаза были сухими. Все ее доводы не смогли убедить Мэвис, открыть ей глаза. Сестра опьянена собственным счастьем. До нее не достучишься.
Стемнело. Поковыряв остывшую яичницу, Дорина снова прикрыла ее тарелкой и выставила поднос за дверь. Потом вновь легла.
Завтра в одиннадцать Мэвис соберет ее вещи и посадит в машину, после чего она торжественно отбудет. У Тисборнов наступит неописуемое веселье. Гости начнут приходить толпами, чтобы на нее полюбоваться. С лучшими намерениями, но убийственным результатом.
Остин обещал прийти. И не пришел. Прислал открыточку с заверением, что вскоре появится. Но к Тисборнам он не придет, это точно. Можно представить, с каким рвением Клер будет стремиться к тому, чтобы воссоединение наступило под ее контролем и чтобы заслугу целиком приписали ей, и какой непоправимый вред это рвение нанесет всем и каждому. Ну почему Мэвис вдруг оставила ее и перестала понимать? И с каким упорством видит теперь только одну сторону медали.
Этим вечером не было призраков, только полная отзвуков тишина, расширяющая темную комнату до размеров концертного зала, пустого, наполненного этой звенящей тишиной. Звон нарастал, оглушительно валился со всех сторон, поглощая ее крик. Неужели она и в самом деле кричала? Лавина звуков накрыла ее с головой.
Дорина села, чувствуя дурноту и головокружение. Завтра она поедет к Клер и никогда уже не вернется к Остину. Их разделит стена кривляющихся обезьяньих рож. Она предаст его, а он в отместку убьет их любовь. Была драгоценная тайная верность, которую она должна была хранить до тех пор, пока не наступит момент, когда они снова смогут быть вместе. Переезд к Тисборнам будет означать, что она может жить без Остина. Говоря о накоплении сил, Мэвис на самом деле подразумевала измену и гибель любви.
"Мэвис соберет мои вещи, – думала Дорина, – и я, как заколдованная, спущусь к автомобилю. Клер схватит меня за руку, будто полицейский, и затащит внутрь".
Дорина сжимала голову ладонями. Снова разыгралась буря звуков в огромном зале. Спасите, молила она, спасите. Impossible de trop plier les genoux! Она опустилась на колени возле кровати.
Коленом коснулась чемодана. Вытащила его, потом встала и включила свет. Сняла халат, надела блузку, юбку, туфли. Побросала вещи в чемодан. Собрала волосы, завязала ленточкой. Набросила дождевик. Отыскала сумочку с деньгами. Постояла, прислушиваясь, возле двери, потом тихо сошла по лестнице. Из кухни доносился оглушительный смех. Дорина вышла и неслышно закрыла за собой дверь.
* * *
– Давай уедем в Канаду, – предложила Митци.
– Еще чего, – возразил Остин.
– А что, начнем жизнь заново.
– Не получится. Признаем честно – мы свое отжили.
– Ты ужасный нытик, – заметила Митци. – Налей себе еще виски. У тебя всегда находятся отговорки. Ты же знаешь, что ругаюсь я только потому, что тебя люблю. Хорошо знаешь, разве нет?
– Знаю.
– И прощаешь?
– Да. Знаю, что ты меня любишь. Мы многое можем друг другу простить. Не думай, что мне наплевать на твою доброту и любовь. Я, конечно, плохой человек, но не до такой степени.
– Я тебя очень сильно люблю, мне так хорошо с тобой разговаривать, нам хорошо, правда?
В комнате Митци горела только одна лампа; они оба сидели возле стола, а бутылка стояла между ними. Сумерки душные, дверь распахнута настежь, но воздуха все равно не хватает. Расставленные вокруг стола пухлые кресла напоминают зрителей. На каминной полке неясно виднеются фарфоровые гномики и девичья фигурка – немецкая пастушка. Остину тепло, уютно, он чувствует желание. Рукава закатаны, рубашка расстегнута, он вспотел. Капельки пота стекают по шее, прикрытой отросшими спутанными волосами. Капельки пота стекают по груди. Он потирает грудь и с удовольствием замечает, что на ладони остались следы грязи. Украдкой нюхает пальцы. Ему хорошо, хорошо вот так, слегка под хмельком. Под мышками рубаха потемнела. Так же точно, как платье Митци – голубое, с вырезом, в котором видна темная влажная ложбина между грудями. Он гладит ее руку, она – его. Ее пухлые руки покрыты рыжеватым пушком, под светом лампы золотящимся, как молодая поросль.
– Какие у тебя голубые жилки, жаркие и вроде как упругие, я чувствую, как по ним течет кровь, – сказала она, ведя пальцем по его шее.
– Щекотно…
– Кстати, о Канаде, почему бы нам и в самом деле не выехать и не начать все сначала? Тут у нас с тобой жизнь не удалась.
– И там не удалось бы спрятаться от нужды и безнадежности.
– Можно хотя бы попробовать. Там хорошо платят. Я пошла бы работать машинисткой, ты тоже начал бы искать…
– Сладкие бредни, и ты сама тоже сладкая. Боже, какая жара. – Он наклонился и поцеловал у сгиба локтя мягкую, влажную и чуть грязноватую руку.
– Ах, Остин, если бы ты знал, как я тебя люблю…
Он посмотрел на ее крупную голову, округлое, загорелое лицо, простодушное, здоровое, коротко подстриженные рыжеватые волосы. И глаза – какого же они цвета? Зелено-синие с легким серым оттенком. Большие, полные нежности. Хорошие.
– Я подлец, – произнес Остин, – и поступаю бесчестно. Я тебя предупреждал.
– Не надо так говорить, Остин, лучше расскажи мне о Дорине.
– Нет. Никогда.
– На мой взгляд, никуда бедняжка не годится, разве что на помойку.
– Не груби!
– Извини, но она и в самом деле очень странная, сбежала, какой толк… и какая тебе радость от такой семейной жизни?
– Никакой. У меня и не было настоящей семейной жизни.
– Ты, наверное, ее боишься. Она страшная, как утопленница.
– Нет, она ангел.
– Но какой-то жуткий…
– Именно.
– Мне ее жаль. Самое плохое в жизни – стать ненормальным.
– Верно.
– Ты хотел детей?
– Детей, с ней? Да ты что!
– Налей себе виски, дорогой.
– Нет с ней ни опоры, ни опеки… А я ее и опора, и опека.
– Тебе нужна жена сильная, как конь.
– Будь моим конем, Митци, – рассмеялся Остин. – Разреши тебя оседлать, и помчимся в Виннипег, где будем жить-поживать долго и счастливо.
– Если бы ты только захотел!
Остин вместе с креслом подвинулся еще ближе. Положил голову на крепкое, теплое, ядреное плечо. Через ткань платья он почувствовал губами теплоту кожи и задрожал.
– Ах, Остин…
– Говори дальше, мой першерон.
– Я и в самом деле твой першерон?
– Я свинья, ты свинарка, прекрасная пара.
– Нет, нет, мы сейчас почти как боги.
– Мы так близки сейчас и можем говорить обо всем.
– Прошу, расскажи мне обо всем. Бьюсь об заклад, что с Дориной у тебя в постели ничего путного не выходило.
– Правда. Отсюда отчасти все неприятности.
– У нас все было бы как надо. Ты, наверное, чувствуешь?
– Ты тоже можешь почувствовать, если хочешь.
Он взял ее руку и положил туда, где она могла почувствовать. Снял очки. Оба со вздохом закрыли глаза. Сначала колено, а потом и рука Остина проникла под голубое платье. Он поднял голову и начал елозить губами по щеке Митци.
* * *
Через несколько минут Остин очнулся. За дверью что-то загрохотало. Такой грохот мог означать только одно: кто-то скатился по ступенькам до самой входной двери. Остин вскочил. Он чувствовал себя пьяным и грязным. Накинул пиджак. Вышел на площадку и включил свет.
Внизу, скорчившись, лежала Дорина. Взгляд ее был устремлен вверх, на него. Потом она дернула ногой, встала на колени, поднялась. Будто парализованный, Остин глядел на судорожно двигающиеся ноги, растрепанные волосы, руку, вцепившуюся в сумочку, маленькую ступню, шарящую потерянную туфлю. Потом что-то завертелось, что-то взорвалось, и она исчезла, только хлопнула громко входная дверь.
Остин бросился вниз по ступенькам. Споткнулся обо что-то – сумка, брошенная в темноте. Дверь не сразу подалась, будто ее заклинило, но все же распахнулась. И прямо в лицо – жаркая чернильная ночь. Вдалеке, кажется, еще слышался стук каблуков. И он побежал следом.
Огляделся по сторонам. Кажется, никого. Звук шагов как будто еще звучал, но оранжевый свет фонарей ослеплял его, мешая видеть. Остин задыхался в плотном воздухе, хотел выкрикнуть ее имя, но не получилось, горло словно что-то сдавило, и идти было трудно, будто ноги связаны резиновыми шлангами. Он дошел до перекрестка, все время оглядываясь. Легкие танцующие шаги цокали впереди.
– Дорина! Подожди!
И он снова побежал.
И тут чернота над ним неожиданно еще больше сгустилась. Что-то огромное, ужасное вылетело из тьмы и как будто село ему на голову. Остин закричал в ужасе, стал всматриваться во тьму, но не видел ничего, кроме ночи и фонарей. Тут в воздухе опять что-то закипело, и сверху что-то сильно его ударило. Боль пронзила лоб, а удар был такой, что он покачнулся. Его охватил страх. Кто это мог быть? Мститель? А может, призрак, родившийся в глубине его сознания? Он побежал и остановился, потому что увидел это – ужасную маску, совсем рядом со своим лицом. Овальную, плоскую, крючковатый нос, горящие глаза…
Позади виднелась куча кирпичей. Заслоняясь правой рукой, Остин схватил кирпич и замахнулся. Существо сделало круг и снова начало приближаться, целясь ему в голову. Остин метнул кирпич.
Пронзительный писк ударился в мрачный свод ночи. Какой-то автомобиль затормозил возле кучи кирпичей.
– Что тут случилось? – раздался испуганный голос.
Остина вдруг окружили люди.
– Я обо что-то ударился.
– Это какая-то птица.
– Слава Богу, я думал, ребенок.
– Голубь?
– Да нет же, это сова, огромная.
– О Боже, наша милая красивая совушка!..
– Вы переехали нашу сову!
– Водитель не виноват. Вот этот человек убил нашу сову кирпичом.
– Грудная клетка вдребезги!..
– Ой, какая жалость!
– Но сова была опасна, однажды на девушку напала.
– Такое случается, когда они охраняют гнезда.
– Этот ужасный тип убил нашу сову кирпичом.
– Убийца!
– Такая красивая, даже смотреть жалко…
Мертвая сова лежала на тротуаре под фонарем. Кто-то осторожно взялся за ее крыло, раскрывая веером красивые, блестящие перья.
Остин сел на ступеньки и заплакал.
* * *
Вернувшись с собрания Королевского общества керамики, Мэтью приводил в порядок свою коллекцию. На какое-то время забыл даже о Нормане Монкли, по поводу которого переживал весь день. Он приобрел несколько вместительных горок красного дерева и, убрав из ниш в зале стоявшие там овальные столики, установил вместо них горки. Теперь расставлял на полках самые любимые предметы. Тарелки династий Сун и Тан лежали все вместе на столе в гостиной. Несколько самых любимых вещиц он решил оставить дома, а остальные отдать на некоторое время в музей Фицвильяма. Но выбрать оказалось довольно трудно. Он стоял, держа за носик изящный чайничек из famille noire. Безусловно, образцы фарфора эпохи Мин и Тан превосходны, а Сун в этом смысле еще прекрасней, но по абсолютной легкости ничто не сравнится с фарфором династии Цинь.
Кто-то настойчиво звонил в дверь. Мэтью нахмурился, спрятал чайничек в горку и закрыл дверцу. Кто может добиваться в такое позднее время? Грейс и Людвиг в Ирландии. Кто же это?
Он нарочито неторопливо подошел к двери и открыл как раз в ту секунду, когда снова зазвучал звонок. Выглянул, стараясь разглядеть: кто же там в темноте?
На пороге стояла молодая женщина. В широко открытых глазах застыл испуг. Это была Дорина.
– Входи, детка!
Он не видел Дорину много лет. Помнил ее робкой, худенькой девочкой, школьницей, с короткой светло-каштановой косичкой. И вот снова она перед ним, почти не изменившаяся – с короткой косичкой, в плащике, без чулок, робко смотрит на него, прижимая к груди сумочку. И тихо моросит дождь.
– Дорина, заходи, ты же промокнешь.
Старый дипломат, как старый солдат, всегда сохраняет спокойствие.
– Мэтью!
– Ну да, это я, кто же еще. Входи, скорей. – Он подал ей руку.
Дорина отступила на несколько шагов, будто хотела убежать, оглянулась и вошла, не протянув руки. Внутри оглянулась. Мэтью пошел за ней.
– Мэтью!
– Это я, кто же еще. Грейс позволила мне здесь жить. Садись. Дай-ка сюда плащ, я повешу.
– А где Шарлотта?
– Ты ничего не знаешь? Шарлотта переехала к вам. Остин сдал ей вашу квартиру. Тебе не сказали?
Она уронила плащ на пол. Опустилась в кресло.
– А, теперь припоминаю… Остин говорил… но я забыла… я так волновалась… пришла… к Шарлотте… я думала… не знала, что ты здесь… – И тут она стала плакать, ритмично раскачиваясь.
Мэтью смотрел на нее. Конечно, откуда ей было знать, что он поселился здесь. Наверное, и не подумали сказать. Дорина пробуждала в нем нежную заботливость, сострадание, опасение, удивление. Сейчас она казалась ему повзрослевшей, хотя вместе с тем удивительно похожей на ребенка: волосы растрепаны, короткое зеленое платье все в грязных брызгах.
– У тебя колено разбито?
– Да, упала.
У нее были загорелые ноги. И кровь на грязной коленке.
– Надо смыть грязь. Погоди, я сейчас.
Мэтью пошел на кухню, налил воды в тазик, добавил порошка для дезинфекции. Поискал чистое полотенце. Минуту стоял, вслушиваясь в усыпляющий, еле слышный шорох дождя. Подумал: что же мне с ней делать? И сердце его наполнилось еле уловимым сочувствием. Почему, в самом деле, никто не может помочь этому бедному ребенку? Почему она вынуждена ночью убегать из дома? Вот и упала где-то, ушибла ногу. Он пошел в гостиную, где Дорина все еще плакала. Крупные, непослушные слезы, капая на платье, оставляли на нем темно-зеленые пятнышки.
Как только Мэтью придвинул кресло, она насторожилась.
– Дорина, – сказал он, – будь умницей. Ты же не ребенок.
– Я не…
– Тебе надо думать по-взрослому и то, что обычно, воспринимать как обычное. Сейчас вымою тебе колено.
Он приложил полотенце к засохшей крови. Она вздрогнула, всматриваясь в краснеющую ткань.
– Ну вот и все. Еще протру чистым платком. Перевязывать не будем.
Колено было теплым. Мэтью взглянул на нее. Придвинул кресло ближе. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, нижняя губа дрожала от страха. Сейчас с ней начнется истерика, подумал он, надо срочно что-то сделать.
– Дорина, слушай, – начал Мэтью, – я тебя сейчас обниму, а ты не будешь ни кричать, ни вырываться. Обопрись на меня и ничего не бойся. Ну, начнем.
Он пытался втиснуться в угол кресла, в котором она сидела. Не получилось, собственная толщина мешала.
– Ну-ка, привстань, – сказал он, поднимая ее. Притянул к себе, сел на ее место, усадил Дорину на колени, и когда она со слезами прижалась к нему, почувствовал, как напряженное тело расслабляется и горячий лоб касается его шеи. Она вся дрожала. Мэтью притянул ее сильно, но не грубо, ожидая, когда она успокоится. Дорина, глубоко вздохнув, успокоилась.
Казалось, она спит. Лежала неподвижно, дыша спокойно, головой опершись о него, ладонь в его ладони. Мэтью сквозь путаницу каштановых волос всматривался в кремово-белые воздушные эллипсы, на которых цветы выступали из прозрачной молочно-белой глубины. Он держал Дорину, как колдовской талисман, или священную реликвию, или чашу Грааля. Им владело удивительное чувство триумфа и всемогущества, будто на этот раз невинная любовь навязала ему свою безошибочную, лучистую волю.