– …Сам знаешь!
– А, – понял я. Видно, Жоз знал все. Как мальчик на печке из романа "Война и мир", который подслушал знаменитый кутузовский
"Совет в Филях".
– Хотят, чтобы Горы с Долиной покруче сошлись. Чтобы дружба победила – но с кровью. И ты завтра – снова участвуешь!
– Кто тебе сказал?
– Петр твой – кто же еще?
– Все еще не угомонился?
– Эти не угомонятся, пока… А ты у них вроде прокладки.
– Отлично!
– Он и кобылу твою угнал. Завтра будешь опознавать ее кости!
– Как?
– Как вещий Олег! Решили на классику упор сделать – народ любит ее!
– И – змея? Козюлька? – догадался я. Отличником все же был!
– А то!.. Но я-то им завтра вмажу! Придумал уже как! А тебя я предупредил! Все! – Жоз поднялся. – Насчет Соньки не беспокойся
– она у меня уже! Ждет!
– Точно ждет?
– …В позе ласточки!
Стукнув дверью, Жоз вышел.
Я скрутил обои. Заметался по комнате. Та-ак. Надо срочно отсюда бежать, пока не укокошили. Та-ак. Все вроде? Обои под мышку. Побег.
– Э-э! Куда!
Проклятый омоновец.
– …Казенным имуществом интересуемся?
– Да!
– Давай лучше выпьем! – предложил он.
– Давай!
– …А ты знаешь, как я тут живу? – уже через три минуты говорил он. – Вот о чем надо писать! Ни бронежилета не выдают, ни маски, ни каски! Голый, как жопа, стою тут!
Он упал лицом на стол, обессиленный. Смежил веки. Теперь можно было уже выйти… но – нельзя?! Не подводить же героя?
Я вернулся. Утро вечера мудренее. Тут еще появился Кир – я уже валялся на полу на матрасе, он навис надо мной.
– Скажи, ты веришь в это дело? – спросил он.
– Да!
– А я – нет! – произнес он с горечью.
– А я – да!
– Тогда давай поглядим в глаза друг другу!
– …Давай! – я охотно согласился.
Долго пытались это сделать, но не смогли. Все время промахивались.
– Ну ладно. – Кир встал. – Пошли тогда купаться.
– Нет! То есть – ты иди. А я тут немножко еще поползаю.
УЖАС ПОБЕДЫ
Проснулся от топота. Открыл один глаз. Лежу-таки на полу, а мимо ежики топают. На иголках у них вместо листьев сухих – стодолларовые бумажки! Серьезные ребята! Где взяли? Тут, ясное дело, – где же еще? Шурша, стали вить под кроватью гнездо из стодолларовых бумажек. Сухо, тепло.
Но странно. Откуда такие валютные потоки? Как старый друг животных, с боем отнял у ежей деньги, к себе положил. И не успел еще дыхание перевести, как, отворив дверь прелестной ножкой, новая горничная вошла. Вежливо поклонившись, поставила поднос на стол. Я пригляделся к нему – золотой! Чашки стоят серебряные.
Ложки – платиновые. Сама – пригляделся к ней – фарфоровая. Все ясно! Телемагнат приехал, на месте тут всех перекупать! Надо валить отсюда, пока он меня не перекупил. Собрал манатки, рулон обоев выкинул для маскировки из окна в кусты. Сбежал вниз, огляделся. Буквы, естественно, нет – будто корова языком слизнула. Ведь знал, что, раз Буква белая, стало быть, будет невидимкой. Как в воду глядел.
Штаб уже клокотал.
– Все! – кричал МБЧ в трубку. – Бери его! Я ясно сказал тебе – бери! Интеллигентность моя? Все, кончилась моя интеллигентность!.. Будет тебе транш!
Телемагнат кричал в другой телефон – видимо, мобильный:
– Да, я смотрел! Смотрел! Отличные могилы! Да! Я просто любовался ими. Говорю тебе: лю-бо-вался! Да!
Я вошел, сел. Еще один сюрприз: демократы, то есть Соня и Жоз, демонстративно, я думаю, отсутствовали, как говорят, блистали своим отсутствием, зато тут оказался неожиданный гость. То есть ожиданный, но не очень: кореец Е сидел в углу по-турецки, занимая весь кожаный диван. Он же меня разыскивал, спрашивал у моей жены – я в перископ видал! – но на появление мое здесь почему-то абсолютно не реагировал, даже не повернул головы. Я рвался к нему, но сам же себя одергивал: сиди! Явно не видит он тебя. Похоже, накачался барбитуратами.
Тут вдруг с треском ворвался Ездунов, так с вечера и не протрезвевший, но зато в своей любимой папахе из насмерть испуганного им ягненка. Набросился на телемагната, ухватил его за жилет, стал бить головой об витражи. Витражи с мелодичным звоном осыпались.
– Ах ты фарфоровая твоя душа! – орал Ездунов.
Телемагнат, будто все это его не касалось, продолжал разговаривать по телефону:
– Да-да! Искренне рекомендую. Как друг тебе советую! Могилы прекрасные… Да!
Я тоже, несмотря на трудную ночь и странное утро, чувствовал себя хорошо, легко и остро. Самозаточился во сне.
– …Все! Будет тебе транш! Давай! – МБЧ бросил трубку так, что она подпрыгнула, и тут же кинулся к бойцам, распихал своими маленькими, но сильными ручками Ездунова с телемагнатом. Брек!
– Все! Могилы твои! – Телемагнат закончил разговор, захлопнул телефончик и спокойно уселся.
Ездунов рухнул на табурет и внезапно икнул.
– Ну? – МБЧ грозно глянул на Ездунова, потом на меня. – Просрали кампанию? Какой-то дождик не могли сделать? – Снова взгляд на меня. – Почему вы, мудаки, никогда ничего не можете? Почему этот все может? – МБЧ радостно ткнул суперкорейца кулачком в живот. -
Почему, я спрашиваю? – Снова резкий тычок в живот. Кореец пружинил, но больше никак не реагировал, видимо погруженный в нирвану. – Почему? – (Удар.) – Почему, я спрашиваю? – (Удар.) -
Почему?! – (Кореец пружинил.) – Почему он собирает стадион у себя в Вашингтоне, заставляет всех молиться – и идет дождь?! И сегодня здесь это сделает… Но кому это уже достанется – большой вопрос! – Взгляд на магната.
– Наш стадион – это не их стадион, – вынужден был я заметить.
– Это верно, – вскользь одобрил мою мысль МБЧ и накинулся на
Ездунова: – А если ты будешь пить как лошадь, то мы можем на хер бросить тебя! Нам твои выборы, понимаешь сам, – дело десятое! У нас, сам понимаешь, – поднял глазки к небу, – другое на уме! Так что – прикинь… – МБЧ вдруг задумчиво умолк, уставившись на
Ездунова. – Продай папаху!
Ездунов безвольно снял папаху и отдал МБЧ. Тот протянул ему доллар. Е вдруг изменил позу – поднял вверх палец – и снова застыл. Телемагнат поставил перед ним золотой поднос и стал выкладывать пачки денег. Всё. По-моему, я тут лишний. Я поднялся и вышел. Никто даже не повернул головы – все понятно куда смотрели.
Я нашел в кустах свой рулон, перешвырнул его через ограду и перекинулся сам. Посыпался по едкому известковому склону, царапая все, что можно, затормозил наконец на каком-то относительно пологом месте, отыскал рулон, отдышался. Еж с козюлькой во рту вдруг подбежал:
– Перекусить не желаете?
– Нет. Пока нет. Спасибо.
Он деловито затопал в гору. Он-то прав. А я – точно не в ту гору пошел. Но это уже в прошлом! Валить!
Но не вышло. Только перевел дыхание – пошел сверху треск, и Соня с Киром ссыпались словно снег на голову.
– Смотри-ка, – насмешливо проговорил Кир, отряхиваясь. -
Оказывается, совесть у него есть!
Соня молча погладила мне макушку. Так. Уходим в партизаны?
– Все же совесть в нем заговорила! – не унимался Кир.
Как заговорила, так и замолчит. Надоел уже!
– Мы сейчас с Соней идем на радио. Устроила она по своим каналам, хотя магнат всех перекупил. Но полчаса студия будет наша. Пойдем?
– М-м-м-нет!
– Боишься?
– М-м-мда!
Но не уточнил, правда, что его и боюсь, – чтоб Кира не обидеть.
– Да, боюсь. Но пойду!
– Люблю я этого гада! – воскликнула Соня.
– Ну… прямо так? – Я указал вниз по склону. – Пешком?
– Пешком он отвык уже! – съязвил Кир.
Тоже мне – "глас народа"! Своеобразный у нас получится дуэт!
Такой и получился. Когда мы прокрались на радио через какой-то хоздвор, забитый мешками цемента (видимо, основная тут валюта), и вошли на цыпочках в глухую, полутемную студию, Кир сразу же подгреб микрофончик к себе и больше фактически с ним не расставался.
– Мы хотим вспомнить о том, – заговорил он проникновенно, – о чем сейчас не принято вспоминать, – о доброте, порядочности, сострадании…
– Почему же? – чуть было я не вставил. – Все только об этом и говорят!
Но плавную речь Кира нельзя было перебить: из тридцати отведенных нам минут двадцать девять с четвертью говорил он, причем об особой необходимости именно в наши дни порядочности, сострадания, терпения и взаимопонимания, – мне не дал и слова сказать, хотя и упомянул меня вначале. Думаю, нормальные люди, которые это слушали, поняли, какое отношение к состраданию имеет он! Не умолкая ни на секунду, он говорил, какие гуманитарные программы он внедрил бы, если бы ему дали такую возможность: центр изнасилований, дискотека с госпитализацией, шоу инвалидов.
В самом конце уже, сообразив, что как-то глупо выгляжу, я открыл рот, чтобы как-то уравновесить поток прекрасного, но успел только произнести: э-э-э – и был тут же перебит поборником справедливости, который в оставшуюся минуту говорил о сострадании к одиноким детям, одиноким матерям, старикам-ветеранам… Финиш! Соня подняла скрещенные руки! Да, хорошая вышла передача о доброте, сострадании и взаимопонимании особенно. Все, думаю, поняли. Я встал, посмотрел на взъерошенного, раскрасневшегося Кира. Молодец. Битва добра с добром закончилась со счетом тридцать – ноль в пользу добра же!
– Пусть наконец услышат! – проговорил Кир. – А тебе что – сказать было нечего?
Тут – нечего. И слава богу! Сказала бы – не так выразительно получилось. А так поняли все! Самая гнусная ложь – это та, которая состоит целиком из правды, которую Кир тут выложил, раздавив меня. Все удачно!
– Выйдем через главный вход! – горделиво произнес Кир. – Пусть теперь видят!
Но никто так и не увидел. Мраморная "купеческая" лестница была фактически пуста.
– Финансирование практически прервано! – гордо сказала Соня.
Ничего, скоро наладится, скоро правда всем понадобится: дорогой товар.
Кир шел почему-то с обиженным лицом. Что еще, интересно, надо ему? Комплимент? Запросто.
– Про доброту это ты правильно подметил. Доброта нынче во как нужна!
– Да. – Кир, так и не удовлетворенный, кинул на меня злобный взгляд. – Особенно это странно от тебя слышать!
– Пач-чему?!
– Читал я твои обои! – Кир кивнул на рулон.
Я заметался по площадке. Читал? Куда бы спрятать? Под рубаху?
Кир демонстративно ушел вниз. Я, чтоб дать ему продемонстрировать это, задержался.
– Ну что же ты? – с отчаянием сказала Соня. – Я с таким трудом пробивала тебя! Все были против! А ты хотя бы слово вякнул.
– О чем? Все же было.
– Ну… о дружбе, например. О верности. О любви, которая выдерживает все испытания… Ты что же – не веришь в это?!
– Не-а.
– Я тоже, если честно, не верю! – тесно прижавшись ко мне, жарко шепнула Соня.
Мы прошли через пустой холл, как пророки через пустыню, оказались на крыльце. Вот тут-то нас как раз ждали – особенно почему-то меня.
– Беру, Петро! – рявкнули сразу два крепыша в душных черных костюмах, схватив меня под руки. Меня-то за что? Я же ни-че-го не сказал!.. Это меня и выдало? Раскусили? – Беру, Петро! – поволокли меня под руки к машине.
– Я бы тебе помог! – Кир бежал рядом. – Но совсем не представляю, как это делать. Ты же знаешь – я непрактичный человек!
Непрактичность, доходящая до хамства.
Орлы впихнули меня в машину – сами корректно остались.
Петро, друг! Но держался суховато.
– Где ты шляешься?
– Да тут по радио не выступал, в знак протеста.
– Радио давно отключено – пора бы это знать! – вздохнул устало – мол, всем приходится заниматься. – У нас куча дел!
– Куча как-то не вдохновляет.
– Ты бы лучше там, где надо, разговаривал!
– А где?
– "Песнь о вещем Олеге" помнишь?
– А.
– Едем опознавать кости.
– А.
– Все "а" да "а"! Лучше б сам написал что-нибудь подобное!
– Ну зачем же? Уже ведь есть.
– Можно вообще пробудить в тебе что-то человеческое?! – вспылил
Петр.
– Сложно будет! – вздохнул я.
– Тормози! – сказал Петр.
У небольшого раскопанного холма стояла аккуратная толпа.
Сверкали телекамеры.
– Можешь хотя бы слезу пустить? Истлела уже Буква твоя, кем-то зверски убитая, – и мы знаем кем! Ну, будет слеза?! – рявкнул
Петр, уже заметно зверея.
– Ну… как выдаст глаз, – сказал я скромно.
Мы пошли к толпе. Толпа расступилась, зажужжали камеры.
В свежей, черной выкопанной земле желтели лошадиные кости.
– Вот… Один юннат случайно нашел, – проговорил Петр.
Знаем мы этого юнната.
– Всем отойти от скелета! – скомандовал Петр. Мягко подтолкнул меня: – Иди!
Я пошел к скелету. Что они сделали с Буквой, сволочи? Череп лежал с краю, нижняя челюсть отскочила в сторону.
– Пошла слеза! – крикнул Петр.
…Что они сделали с Буквой, сволочи?! Я присел на корточки – и чуть не захохотал. То не Буква! То какая-то старая кобыла! Я тоже юннатом был, и в ночное ездил, и знаю хорошо: у молодой лошади зубы круглые. А треугольными они становятся лишь в глубокой старости, как у этой. Недоработали ребята. Но ликование свое не стал выдавать – все же у вещего Олега другая задача.
Тут из черепа полезла козюлька, шевеля ушками. Э-э! Буква фальшивая, а козюлька настоящая? Нет! Я отпрыгнул. Такой ымыдж мне ни к чему!
Тут, грязно матерясь, выбежал ежик, схватил козюльку за тулово и, громко хрумкая, съел. Привет от Шаца и от Шварца? Я вытер холодный пот. Чуть не погиб, а главное – зазря! Мы, конечно, любим классику, но не настолько же!
– Что – и это тебя не трогает? – процедил Петр.
– Не-а. – Я зевнул. Тоже вариант памятника! Со змеей на ноге, возле скелета лошади. Новый медный всадник без головы.
– А еще нас называют бесчувственными! – произнес Петр.
– Ну так я пошел? – Я сделал шаг.
Петя швырнул меня к машине:
– Сидеть! – Распахнул дверку. Я покорно сел. – Я из тебя сделаю человека! Люди молиться на тебя будут! – с угрозой произнес он.
Машина поехала. И тут мой имиджмейкер окончательно меня потряс.
– Тебе Гера велел кланяться! – прошептал он. – Сказал: если у тебя что получится, то остальное – его забота!
– Да он уже обо мне заботился. А вы с ним теперь?
– Да, человек он не простой судьбы, – проговорил Петя мужественно. – Но не то, что эти суки! Он за народ! Эти сволочи фальшивую кость тебе подсунули, а Букву загнали за триста тысяч баксов!
– Кому?
– Это мы уже знаем!
Я был потрясен: сделали меня дураком, к тому же еще и вещим!
– А козюлька-то настоящая была?
– Козюлька-то настоящая! На это они денег не жалеют! То есть ты был бы сейчас труп!
– Что-то я не заметил, чтоб ты мне помог!
– Нет уж! Пусть они думают, что я на них пашу! – зловеще усмехнулся Петр.
Да, доказательство было бы убедительное. Если бы не Шварц. А может, это природный ежик? Нет, он же явственно матерился.
– Ну так ты с нами или нет?
– Прям глаза разбегаются! – сказал я.
– Тебе этого, – назад указал большим пальцем, – мало еще?
– Нет. Этого мне много. Чувствую некоторую слабость.
– Не время сейчас слабость чувствовать! На карту поставлено все.
На какую карту-то?
– Сейчас кореец будет дождь вызывать, – сказал я.
– Корейца мы взяли, слава богу. Сидит. А мы сами вообще можем что-либо или нет?
– …В каком смысле?
– А хоть бы в каком!
– На стадион я не пойду больше.
– Пойдешь! Если дождь сделаешь – Гера озолотит тебя. До самого верха с ним дойдете!
– Туда? – Я показал пальцем в небо.
– …Может, и туда, – прошептал он. – Останови!
Машина остановилась, и те же крепкие хлопцы впихнули в машину
Жоза, почему-то с разбитой мордой. Да, имиджмейкеры трудятся не покладая рук.
– Вот еще один непонятливый, – проговорил Петр. – С вами добром пытаешься, а получается кровь. Ведь святое дело делаем! Общее!
Общее с кем?
– Ну ладно. Слушай меня, – заговорил Петр деловито. – Выведут вас в наручниках. Рожи разбитые…
Он сказал – "рожи"? Я не ослышался?
– Народ вас поддержит.
А кто его знает, этот народ.
– Может, еще стреножить нас? – проговорил Жоз дерзко.
– А чем ты будешь мяч вести?
– …! – ответил Жоз.
Но по лицу неожиданно получил я.
– Я сделаю из тебя человека! Кровь из носа! – сообщил мне Петр.
Это уже есть.
– И с него ты пример не бери! Он сам уже с себя пример брать не хочет! Правильно, Жоз?
– …Правильно, – хмуро ответил тот.
– А ты выйдешь в повязке. – Имиджмейкер повернулся ко мне: – И что она в крови будет немного – это даже хорошо!
Это даже отлично.
– Но сорвешь ее! И, смело ею размахивая, побежишь в центр поля.
– В наручниках буду размахивать-то?
– Ладно. Тогда без них.
– Тогда и он, – я указал на Жоза, – без них.
– Кто же тогда на трибунах переживать-то за вас будет? – вздохнул Петр. – А выше? – Он показал пальцем -…Тем более! Есть в вас что-то святое или нет? – воскликнул он. – Работать с вами
– вспотеешь материться! И проигрывать будете: понял, нет? – Он поднес кулак к носу Жоза. – Чтоб вчерашних шуток не повторял.
Проигрывать будете с треском! – Он потряс кулаком -…И тогда, если есть у людей души и если Он хоть чуть их слышит, – хлынет дождь! Да еще какой! И судья матч отменит. Ему проплачено. Ясно все? – Грозно, но весело он глянул на нас. – Второе пришествие фактически делаем! – торжественно произнес он. – Иди с ними в раздевалку, – сказал он водителю. – Я, тьфу, тьфу, сглазить боюсь! Этому, – на меня указал, – надень тоже командные трусы.
Чтобы он тоже ассоциировался, – (грамотный имиджмейкер, а с трудом выговорил), – с нашей командой. Ну… идите! – Он стер непрошеную слезу. -…Родина вам доверила, – хрипло произнес он.
И повязал мне полотенце, утыканное терниями.
Загнали Бога в западню? Ну нет уж!
– Понял, – сказал шофер. – Выходи.
– Р-р-р-р-я! – азартно выкрикнул Жоз.
…Очевидно, что-то не поняли мы. Выскочили с Жозом на поле, размахивая атласными форменными трусами, и более никакой одежды на нас не оказалось. Я, впрочем, был не совсем гол: прихваченный полотенцем, болтался рулон обоев – приличия мы все ж таки соблюли! Трибуны встретили нас овацией… Наконец-то победа! Мы обежали полный круг, и тут-то, опомнившись, нас стала ловить милиция, но от нее мы отбились. Им главное было – выкинуть нас со стадиона. Удалось затеряться в народе. Бомжи помогли нам переодеться к ужину…
Ночевали мы с Жозом на Морвокзале, из-за которого, в общем, все это и началось. Тут тоже победа полная: народ ночевал теперь абсолютно свободно, я бы сказал, чересчур – даже лежа на батареях. Нам, фактическим освободителям, нашли местечко только лишь в туалете, в углу, на кафеле, на полу. Гримасы свободы.