– Ну как же не мочить-то? – воскликнул счастливый Петр. – Сухая она на вас и не налезет. Только мокрая! После, ссыхаясь, стягивается. В этом вся идея!
Идейный товарищ! Стряхивая излишнюю влагу, зашел сзади. Стал натягивать. Бр-р-р! Я торопливо – не забыл, оказывается! – языком проверил дырочку для рта. Стянуло пока не очень сильно…
Пока! Наступила тьма.
– Ну вот так примерно. – Петр отошел. Судя по голосу, он любовался мной, точней – своей имиджмейкерской работой.
– Ну так давайте же! – с некоторым нетерпением произнес я.
Рука одного молодого новатора легла на плечо. Ну а второй где же? Поодиночке решили? Вспышка даже сквозь тряпку ослепила меня.
– Спасибо!
Другой новатор прилег на другое мое плечо. Вспышка.
– Ну спасибо вам!
Ушли к своим ежикам.
– Все… снимайте. – Я покрутил головой, ища Петю.
– Ну, смотрите… второй раз так удачно не ляжет! – обиделся Петр.
– А чего… смотреть-то?
– Вас вообще сегодня многие ждут!
– Многие? – удивился я.
– Мы вообще-то с народом работаем! – Обида прочно, кажется, укоренилась в нем. – Если вас это не интересует…
Главное тут, похоже, – угодить ему.
– Ну хорошо… А… где?
– Да тут… – Судя по движению воздуха, он засуетился. – Да мы с вами такого наделаем! – радостно сказал он. – Понимаете, главное в нашей работе – имидж. – Он бережно прикоснулся к полотенцу. -
Создать его нелегко, – снова в нем заиграла гордость, – а разрушить, особенно в наши дни…
"Когда нет ничего святого", – должно, очевидно, следовать за этим?
Он уже меня куда-то бережно вел.
– Тут осторожней, пожалуйста!
Опять мне за всех отвечать! Хотя Петр вроде все знает наперед
(или – на назад), но надо, я думаю, его подкорректировать…
Сели на что-то мягкое. Аромат бензина. Качнуло сначала назад, потом вперед.
– Куда едем-то?
– К морякам, военным.
– Ого!
– Вот тебе и "ого"! – проговорил Петр ликуя и на радостях перейдя на "ты".
Зачем военные моряки-то?.. Революционные матросы? Видать, Петро сразу решил взять за рога ситуацию в регионе.
Имидж только зверски болит!
– Можно сказать – земной шарик держат в руках! – с треском переключая скорости, сообщал Петр. – А зачем – не знают!
Придется им объяснять?
– Зажмурься теперь!
– Зачем? Повязочки мало, что ли?
– База секретная все-таки!
– А.
Соленым ветром подуло, потом обрезало. Вошли в какое-то помещение, поднялись по крутой лесенке… видно, на сцену.
– Волнуетесь?
– Да.
Громогласное объявление по трансляции: "Всем свободным от вахты собраться в зале. Приехал лектор". Сразу уж – лектор! Пытался волосики, которые из-под полотенца торчали, слегка пригладить.
Гулкий зал. Шум – как волны. Петро стал рассказывать морячкам, что я как бы железная маска, которая поклялась вечно (?!) носить повязку, напоминающую ей (мне?) про годы (?!) унижения и позора
(?!), испытанные мной при прежнем режиме. Но сегодня, в такой день, она (я?) решилась снять повязку и показать свое лицо.
Жидкие аплодисменты. Торжественно смотал с моего лица портянку.
Аплодисменты еще более жидкие. Судя по сбивчивым Петровым объяснениям, все, похоже, надеялись бабу увидеть. Ничего, поправим.
В зале негусто совсем сидят матросики, в основном в отдалении, в полутьме, – к лектору вовсе не рвутся. Все в будничных, застиранных, серо-голубых фланелевых робах (сам на флоте служил), на левом кармашке пришиты тряпочки с указанием БЧ – боевой части, – на корабле их несколько. Впереди только один матросик сидит, бледно-рыжий, БЧ-2. Это, кажется, радиолокационная?
– Савелий! Ты чего вперед вылез? В артисты метишь? – цеплялись к бледно-рыжему, он бойко всем отвечал: чувствовалось, что он у них лидер и клоун по совместительству, поэтому выставился.
Глядя на него, я начал рассказывать, как десять лет назад тут в тюрьму загремел, правда ненадолго. И направили меня в
"пресс-хату", чтоб уголовники из меня выбили нужные показания.
Но главный там, Гера, вдруг проникся ко мне и решил не бить, а
"компрессик" сделать – вот этим полотенчиком. Лицо как бы все избитое, но кости целы. Так что и там хорошие люди оказались!
– Так ты за Геру нам тут агитируешь? – встал в глубине зала мичман, видимо воспитатель.
И Петро крякнул испуганно: не на того работаешь!
– Нет. С Герой я вам встречаться не советую!
Смешки в зале – уже в мою пользу.
– Тем более в роли губернатора!
Хохот. А у меня ужас: Гера узнает наверняка, что я выступил против него, – и "имидж" мой доработает до точки! Но – надо сказать!
– А в тюряге за что оказался? Спер что-нибудь? – Рыжий брал реванш.
– Да нет… не спер.
Стал рассказывать, как при прежнем тоталитарном режиме в роскошный Морской вокзал, построенный к какому-то юбилею
Брежнева, не пускали ночевать народ, чтобы мебель не пачкали. И пришлось мне вспылить, когда беременную женщину из дверей выпихнули.
– От тебя хоть беременная-то? – крикнул рыжий.
– …Нет. Но мне она понравилась.
Засмеялись.
– А как вы… вспылили? – вдумчивый, интеллигентный парнишка спросил.
– Булыжник кинул… И попал – случайно, наверное, – в "СЛАВУ КПСС!".
– Так нарочно – или случайно? – пристал рыжий "затейник".
– Честно… случайно! – ответил я.
– А сейчас хоть… пускают в вокзал ночью? – неожиданный чей-то вопрос.
Тут я растерялся:
– Пускают… наверное.
– Вы лучше нам вот что скажите, – въедливый мичман просил. – Вот вы, диссиденты, боролись с нашей системой за лучшую жизнь. Так почему же она такая паршивая стала?
Все почему-то радостно захохотали.
– Ну почему ж она такая паршивая? Такая, как вы сделаете.
Рассказал вдруг про трех горцев, перед которыми наш богатырь стул уронил, а старец, подумав, сказал, что это так, ветром опрокинуло. Простил.
– Это потому, что мы врезали им! – крикнул мичман.
– Да нет… Доброта, я думаю, не оттого появляется у человека, что ему врезали. Она раньше бывает, чем злость! – ответил я.
– Ладно, про доброту ты нам не заливай! – воскликнул мичман. -
Ты на мой вопрос не ответил: почему жизнь паршивая?
– Печальная – да. Ну а паршивой… мы сами ее делаем. Да, несчастий в жизни хватает, но от нас уже зависит, как мы горе свое будем пить. Из красивого сосуда… или из грязной лужи.
– А это уж как получится! – сообщил рыжий.
– Из какого сосуда-то? Не понял! – гаркнул мичман.
– Ну… можно с горем в грязи валяться…
– А можно – на трибуну подняться! – Рыжий на время вернул себе успех.
Но я вдруг расчувствовался почему-то перед матросами, которых никогда раньше не видел и вряд ли увижу еще когда… Не важно!
Главное – самому себе это сказать.
– Вот я сейчас… очень бедно живу, – услышал я вдруг свой голос,
– и часто, проходя мимо помойки в нашем дворе, ловлю вдруг себя на том, что завидую, какие хорошие вещи там иногда валяются.
Пальто… посуда… антиквариат. Но, стиснув зубы, заставляю себя мимо проходить. Все-таки я человек семейный, с образованием… когда-то уважали меня. Стараюсь туда не глядеть. Но однажды, уходя из дома, глянул: какой красивый стул стоит! Резная спинка, витые ножки, удобное сиденье… Вот бы мне на каком работать, подумал, а не на том тупом, фабричном, на котором сейчас! Но по делу спешить было надо. Подумал – потом заберу.
Сделал паузу, глотнул слюну… не перебивают.
– Обратно иду через два часа, гляжу – какие-то типы уже там возятся: быстро, сноровисто разбирают картонные ящики, складывают плоско, упаковывают. Один в такой ящик аккуратно сует почти новый чайный сервиз – сам бы пил из такого с удовольствием!
Матросы засмеялись.
– Но главное – их руководитель, в тельняшке… – продолжил я.
– Это ты, что ли, Борисов? – крикнули рыжему.
– Нет, другой… Облапил мой любимый стул – уносить собирается. И тут вся моя гордость испарилась куда-то – прыгаю, хватаю мой стул, пытаюсь вырвать. "Ты чего это?" – тот удивился. "Это… мой стул!" – "Нет уж – теперь мой!" – выдернул из моих рук. "Я… давно уже заметил его!" – кричу. Кинулся снова – тот, как тореадор, увернулся, я в бак вмазался. Тут на меня его дружбаны накинулись, выпихнули: "Иди, пока цел!" К дому шел в отчаянии:
"Господи, до чего я дошел? Когда-то меня женщины любили, друзья уважали!"
Я вдруг отчаялся здесь больше, чем на помойке. Помолчал. Поймал ртом слезу. Матросы молчали.
– А потом, к дому подходя, засмеялся: это же я, как Киса
Воробьянинов из "Двенадцати стульев", пытался стул свой отнять!
Надо же, обрадовался, на знаменитого литературного героя похож!
Молодец! И стало гораздо легче. Можно размазаться по помойке, как мусор, и мозг свой засрать, а можно – с чем-то ярким сравниться. То есть не из луж страдание свое пить, а из сосуда.
Книги – такие сосуды! Вот. В них все то здорово сделано.
Страдание оформлено… в красивый сосуд. В каждой хорошей книге… гигиена страданий – вот что важно. А от страданий и несчастий не денешься никуда!
Матросы долго молчали. И я. Главное – чего это я так расстроился сам? Тем более со стулом все выдумал, и не я даже, а Ильф и Петров.
– Какая же гигиена тут, раз дело на помойке? – пытался взять реванш бледно-рыжий Борисов, но поддержки не нашел.
Я пошел за занавес, слегка запутался в нем. Потом спустился по лесенке в коридор, шел наобум. Петр, растерянный, догнал меня.
– Ничего, а? – Он заглядывал сбоку мне в глаза, сильно уже опухшие ("намордничек" свое дело сделал!).
Щеки щипало. Довел себя до слез.
– Неплохо вроде? – поспешая за мною, бормотал Петр.
– Понятия не имею! – ответил я.
– По-моему, ничего, а? – Петро, душевный хлопец, разволновался не меньше меня.
– Не знаю, как там матросы твои, а мне плакать хочется! – сказал я.
Но осуществить эту богатую идею не удалось – Петро завел меня в большой кабинет со старинными знаменами по углам, портретами флотоводцев по стенам. За столом сидел бравый капитан первого ранга в полной форме.
– Командир базы Чашечкин! – браво представился он. В репродукторе на столе шуршал, затихая, шум зала. Слушал мое выступление? – Спасибо вам за то, что воспитываете нашу молодежь, сеете доброе. Но то, что вы говорили сегодня им, – это так, сопли без адреса!
– А какой у добра может быть адрес?
– Где вы видали таких добрячков, про которых рассказываете?
– Да тут вот… на набережной! – Я показал в окно на мыс, за которым должен быть, как я думал, поселок.
– Слышал я ваш анекдот про хороших горцев, – усмехнулся он. -
Отдыхали небось после теракта!
– Значит, мне повезло! – сказал я.
Петро стал тяжко вздыхать, теряя уверенность.
– Ну, это до поры до времени! – сказал командир. – Иллюзиями питаетесь!
– Нет, встречаются иногда все же люди, – сказал я. – Вот недавно… (ей-богу не вру!) хотели мы поменять квартиру, на центр… – (Зачем я Чашечкину это гуторю? Ему другое нужно!) – И пришел к нам человек. Меняться. Достал клеенчатый сантиметр, стал комнаты мерить, потом стену на кухне, сантиметр свой прижал за концы… и вдруг уши его заалели, как фонари! Стало ему вдруг почему-то стыдно, осознал вдруг какой-то обман. "Извините!" – пробормотал и вышел. Разве это не хороший человек?
– А может, он понял, что это вы его обманываете? – усмехнулся он.
– А что? – Я согласился: – Очень может быть. Но не сказал ведь.
Постеснялся! Хороших людей полно! Главное, как ты сам смотришь!
Каперанг задумался.
– Хотите командный пункт посмотреть? – предложил вдруг он.
Наверное, это самое щедрое, из глубины души?
– Но ведь нельзя, наверное?
– Со мной – все можно! – отчеканил Чашечкин.
Петро шел за нами, волоча "боевое полотенце", наше знамя. Душа его, чувствовалось, то ликовала, то ужасалась. Не ожидал, наверное, что так его заберет? Наверное, запретить должен посещение КП? Буквально разрывался. Мы подошли к белой узкой башне вроде тех, что торчат в аэропорту, поднялись на лифте вместе с Петром, растерянно утирающим полотенцем пот. Все то же многострадальное вафельное полотенце!.. Хорошо, что не кафельное.
– Да, жизнь не та стала на флоте! – Пока мы поднимались, расчувствовался и каперанг. – Раньше, помню, в девятибалльный шторм в Африку шли – в полстапятом году! А сейчас – хоть вообще в море не выходи! Оружие таким стало, что прям отсюда, от стенки, куда хошь достаем! Избаловался народ!
– Идеалов нет! – Петро утер пот. Видимо, предчувствует головомойку от начальства: контроль за ситуацией утерял!
– Идеалы прежние! – рявкнул Чашечкин.
Вышли из лифта. Светлая восьмиугольная площадка. Сверканье моря с трех сторон. С потолка свисали два коленчатых перископа.
– Сми-рня! – скомандовал дежурный. Все встали за пультами. -
Вахтенный офицер Рубанцук! Вахта идет по графику. Цель нарабатывается.
– Вольно. Хотите глянуть? – Чашечкин кивнул мне на перископ.
У Петра пот выступил градом. Полотенце уже насквозь промокло.
Гуляет Чашечкин – похоже, недолюбливает за что-то Петра.
– Куда… глянуть? – неуверенно спросил я.
– А хоть к себе домой! – лихо произнес командир.
– Как?
– А так. – Он кивнул на глазные резиновые присоски перископа. -
Берешь и смотришь! Через спутник – любая площадка на ладони!
– А можно тогда – на дачу? Комары! Деревенька под Петербургом.
Песчаная улица, дом шесть.
– Рубанцук!
– Е! – откликнулся Рубанцук, прилип скулами к присоскам перископа, как на флейте, поиграл кнопками. – Е! – отлип с легким шелестом и почему-то с изумлением уставился на меня: -
…То ваша жинка?
– Что там? – Я кинулся к перископу. Рубанцук продолжал изумленно смотреть на меня. Я прилип к окулярам… Нет… Все ничего вроде…
Ничего.
Я увидал нашу дачу и жену с дочкой. Окруженные радужным, чуть размытым силуэтом-повтором, они стояли на высоком подоконнике и мыли окна. Из таза шел пар. Да-а-а. Видно, холодно у них! При этом они о чем-то спорили – у дочки даже ноздри побелели. Что ж такое?!. Ну вот, улыбаются… Слава богу!
Я отлип от потных присосок, вздохнул, выпрямился. Слеза, что ли, жжет щеку? Торопливо утерся. И снова – пока не переключили – припал к окулярам.
О! Новое дело! У сосны, ниже подоконника, стоит какой-то маленький коренастый мужчина и спрашивает у жены что-то трудное, судя по тому, как напряженно она морщится, сосредоточиваясь.
Вот, улыбнулась! Поняла? Что именно, интересно? Радостно закивала. Мужик повернулся в профиль, и хотя профиля у него почти не оказалось, я мгновенно узнал его – именно как раз по этому! Кореец Е, который в Вашингтоне конгресс возглавлял, а потом однажды сюда приезжал, перевел две строки из моих сочинений на корейский. Меня ищет! Неужели эта дура не понимает?
– заерзал, но от присосок не отлип. Пусть хоть неполная информация, но будет… Меня ищет! А эта никак не может ничего объяснить ему, крутит красными от воды ладошками, выгибает их, показывает куда-то за угол хибары. Что там?.. Да-а, крупно повезло мне!
Весь извертелся, и почесуха мной овладела, но даже не почесаться
– за трубу руками держусь.
Кореец за угол ушел!.. Нет, это невозможно!
Отлип, стал чесаться, потом на Чашечкина взглянул.
– А со звуком нельзя?
– Не… со звуком нам ни к чему! – Командир как-то странно раскраснелся, покачивался и немного икал. Успел, похоже, выпить, пока я так страстно глядел в пространство.
– Вижу цель! – вдруг гаркнул Рубанцук, прильнувший к соседнему перископу.
"Цель"?! Это что – "цель"? Я снова согнулся к присоскам, сдвинув даже самого командира. Тот – чувствую его плечо! – прильнул к соседнему, оттеснив Рубанцука.
И за стеклышками уже – ни корейца, ни дачи!
Серая стальная граница неба и моря, и на ней – длинный приплюснутый силуэт танкера.
– Товсь! – отрывистая команда каперанга.
За пультами защелкали тумблерами, завыли какие-то движки… На картинку опустилась цепочка из крестиков – самый большой крест наползал на танкер.
– Пли!
Прошла секунда – может быть, все это не правда? – и вдруг точно на крестике, на середине танкера, вспыхнуло пламя и поднялся дымок.
– Цель поражена!
Как жестяная мишень в тире, корабль стал переламываться, задирая нос и корму и проваливаясь серединой.
Я отлип от присосок, желая глянуть в глаза Чашечкину или
Рубанцуку, но им было не до меня: они радостно глядели в глаза друг другу! Все, что досталось мне, – это не очень уверенный взгляд Петра.
– Знал бы ты, чью нефть они возят! – воскликнул Петр.
– Чью?!
Петр открыл рот… потом захлопнул. Понял, что, даже узнав, "чья нефть", я не успокоюсь.
– Ну… все?..
– Э! Это куда ты? – Петр, догнав меня у лифта, ухватил за плечо.
– До хаты.
– Нас люди ждут!
Опять – "люди"?.. А заменить их на что-нибудь нельзя?
– Сейчас уже… сладкое будет! – Петро лихо подмигнул.
Друзей наших уже не оторвать было от перископов. Мы ушли. Выйдя, я оглянулся на башню – эта "доставаемость" любой точки земного шара взволновала меня. Наверняка скоро "достанут" что-нибудь не то – из-за чего и башне не поздоровится: Чашечкин не угомонится.
– Маленько опаздываем! – сказал Петр.
– Ну, тогда надо было их попросить, чтоб нас в ракету зарядили!
– Да нет – тут близко! – Петро, сочтя этой шуткой, захохотал.
Мы сели в машину.
– Имидж-то будем делать? – Петро поднял полотенце.
– Закинь эту портянку куда подальше! – крикнул я.
– Да нет, эта штука теперь поглавнее нас будет! – Петр бережно убрал "портянку" в портфель.
На его дребезжащей "Ниве" полезли в гору.
На высокой точке хребта вдруг остановились.
– Глядите… Вас ждут! – указал он вниз.
Полная, даже переполненная чаша стадиона, и со всех сторон еще поспешают люди, шустрые, как муравьи! Я изумленно посмотрел на
Петю. Вот это да!
– Фирма веников не вяжет! – гордо произнес Петр.
Помчались – чем ниже, тем становилось жарче. И – уже движемся в толпе.
– Все жаждут вас. – Петр остановил авто. – Давайте все же наденем. Они ж вас "в образе" ждут!
– А что вы… пообещали им? – проговорил я уже гнусаво, сквозь тряпку, смутно различая сквозь нее лишь блик солнца. – Что я им… могу-то?
– Ну, это… планируется… как бы "Снятие со креста". Типа
"Вознесения".
– Ну и что ж должен я? Пойти странствовать… кое-кому являться?
И все?
– Да не только! – деловито сказал Петр. – Тут вот дождя нет вторую неделю. Только перекати-поле растет. В это время мальцами мы в степу уже такую касатку брали: торчат два листика, как ласточкин хвост. А в земле клубень, сладкий. Так нет даже ее – про поля не говорю!
– Ну… это мне вряд ли по силам!
– А в Америке, говорят, весь стадион молится – и пошел дождь!
– Кто это сказал тебе?
– МБЧ!
– Вот пусть он и молится!