Пару раз замечаю, что она поглядывает в мою сторону, но ее взгляд не выражает ничего: теперь в нем ни следа той напряженности, того немого отчаяния, что я уловил тогда в шатре Бея. Даже закралось сомнение - может, я превратно истолковал тот взгляд… Но ведь кофейное зерно было вложено в мою ладонь.
На второй день нашей стоянки в Биокобобо я просыпаюсь неожиданно рано. Вздохнув, поднимаюсь, потягиваюсь, выхожу наружу. В полутьме вижу стройный силуэт, окутанный голубым покрывалом, поспешно движущийся к вади. Фикре.
Мелькнув между пальм, она исчезает из виду. Ну да, вчера искупаться ей не удалось, в воде плескались мужчины, и вот, чтобы никто не видел, идет сейчас. Я не колеблясь пускаюсь по другой стороне вади и успеваю как раз в тот момент, когда она распускает свое покрывало.
В тусклом свете утра ее кожа сверкнула полированным металлом. Она ступает в воду, и я ловлю взглядом темную поросль, россыпь семян душистой гвоздики, у нее между ног: соски ее небольших, крепких грудей также темны до черноты. Я нетерпеливо и жадно взглядом поглощаю ее, глоток за глотком, как крепкий кофе. Вот она поворачивается ко мне спиной. Зачерпывает воду, чтоб умыть лицо; спина у нее литая, узкая, по-змеиному гибкая. В занимающемся рассвете водные брызги, вспыхивая, летят алмазным дождем. Она погружается глубоко в воду, с всплеском выныривает и плывет прямо к тому месту, где стою я.
Я прячусь, чтоб она меня не заметила. Но вдруг почему-то передумываю и уверенно делаю шаг вперед, чтоб она знала, что я за ней наблюдаю.
Так же уверенно она встает из воды. Воды в водоеме ей по пояс. Вода течет с нее, полируя черную кожу. Яхонты капель спадают с грудей.
Я чувствую шеей, как учащается пульс.
Бесконечный миг мы смотрим друг на друга. Вдруг в рассветном воздухе звякает козий колокольчик.
Она поворачивается и идет обратно туда, где осталась ее одежда, ее ноги медленно ступают по кристальной воде.
Без поцелуя нет любви.
Без крови нет копья.
Пока это единственные слова на английском языке, услышанные мною от нее. Я снова слышу их - произносимые с ее причудливым французским выговором, - и понимаю, что становлюсь безнадежно ею одержим.
Глава тридцать вторая
Я жажду поговорить с ней наедине, но в этом мне препятствует Гектор, настроенный использовать нашу передышку, чтобы постранично проработать монографию "Кофе: выращивание и прибыль", - а также Ибрагим, настроенный к разговорам о поэзии.
- Ваш будущий тесть говорил мне, Роберт, что вы писатель. Знакомы ли вы с творчеством Хафиза?
- Боюсь, что нет.
- Тогда, быть может, вы читали стихотворные произведения Саида Акля?
- Это имя мне не известно.
- А сонеты Шекспира?
- Ну, разумеется, читал!
Я несколько уязвлен тем, что меня можно счесть полным невеждой оттого, что не читал ничего арабского.
- Как-нибудь я прочту вам стихи Хафиза из Шираза. Это был перс, но как глубоко мыслил. "Взвесив влияние разума на любовь, я открыл, что оно как капля дождя, падающая в море, оставит легкий след на поверхности и исчезнет…"
- Весьма любопытная мысль.
- Роббэ? - гудит рядом другой голос. - Послушайте-ка: "Посадив кустики кофе на горе Килиманджаро, автор по истечении шести месяцев эксперимента обнаруживает, что молодые саженцы превосходно развиваются".
- Весьма впечатляет, Гектор.
- "Подобно Хафизу, пей вино под звуки струн, ибо и сердце звучит шелком струн своих". Как я завидую вашему занятию, Роберт! Воистину поэт царь над людьми.
- Как это верно, Ибрагим.
- "Порой при недостатке времени известны случаи, когда землю в местах, предназначенных для посадки, ковыряют и рыхлят ломами, но это мера негодная и неблагодарная. Делайте посадочные ямы глубже, как только позволяют вам средства и ваше терпение".
- Благодарю, Гектор. Непременно приму это к сведению.
Это просто несносно. В тисках между рассуждениями Бея о любви и рассуждениями Гектора о вбивании кольев, о посадочных ямах, выращивании саженцев и мульчировании, мне не оставалось ничего иного, как ждать, когда караван снова двинется в путь.
Я тайно лелеял образ грациозного обнаженного черного тела, ступающего в водоем среди пустыни. Я столько времени уже не имел женщины.
- Не хотите ли кофе, Роберт?
Я поднимаю глаза. Это подошел Бей, хочет присесть рядом. Я пытаюсь читать рассказ в "Желтой книге", некий салонный юмор Мередита. Но, признаюсь, сосредоточиться никак не мог, даже до этого вмешательства.
- У вас есть с собой?
- Разумеется. Никогда не путешествую без мешка с зернами. - Бей хлопает в ладоши. - Фикре - Мулу! Кофе, прошу вас.
Оба поспешно приближаются. В мгновение ока разводят огонь, распаковывают кофе, находят глиняный кофейник и чашки, мелют зерна. Разведенный огонь доводят до нужной температуры. Откуда-то извлечена миниатюрная чаша с розовой водой.
Пожалуй, все готово, чтоб мы насладились кофе.
- Гектор! - окликает Бей.
- Айэ, если насчет кофе, я присоединяюсь.
Фикре подходит, чтобы оросить нам лица розовой водой, - вся в поту, на черной коже крохотные серебристые капли. Я заглядываю ей в глаза. Но они пусты, невыразительны.
И тут чувствую: мне в руку скользит кофейное зерно. Я наклоняюсь и дотрагиваюсь до единственного места, недоступного взглядам Бея и Гектора, провожу рукой по ее лодыжке, на мгновение сжимаю.
Ее глаза по-прежнему не выражают ничего. Совершенно ничего. Но внезапно чувствую: она дрожит, будто стоять вот так ей стоит неимоверных усилий.
По пути из Биокобобо мы пересекаем плоский бассейн реки Дахелимале, и начинается подъем в горы. Иногда мы проходим мимо возделанных земель - длинные узкие полоски разбросаны явно беспорядочно среди зарослей. Рослые чернокожие расхаживают все как один с палкой поперек плеч, согнутые в локтях руки перекинуты через нее вперед, кисти болтаются на ходу. Женщины обернуты тонкой алой, бирюзовой или зеленой тканью. На лбу украшения из монеток. Дети голы. Хижины их в виде бугров, покрытых кожей или ковриками. Возникает ощущение, что все это времянки.
Бесконечное путешествие уже начинает изматывать. Теперь исчезло чувство опасности, возникавшее, когда шли через пустыню, но горы к концу каждого ночного перехода кажутся все такими же далекими, как в начале пути.
Милая Эмили.
Я тупо смотрю на чистый лист. Он как соляная пустыня - яркое белое сияние, по которому пляшет слепящими бликами солнце. Похоже, слова, как и мысли, из меня испарились.
Я прикрываю глаза. Лицо Эмили всплывает передо мной. Она хмурится.
- Роберт, сосредоточьтесь! - говорит она.
Я улыбаюсь, открываю глаза. Но передо мной все тот же назойливо чистый лист.
- Кофе! - призывает Бей.
Запах жареных зерен стелется по лагерю; я сворачиваю листок, засовываю в карман.
- Иду.
Кажется мне или Бей в самом деле сегодня пристальней, чем обычно, останавливает свой взгляд на мне и Фикре, когда она готовит кофе. Взгляд из-под нависших век тяжел и непроницаем. Фикре омывает нам лица, потом подносит чашки с кофе. Передать что-либо нет никакой возможности.
Но, допивая кофе, я обнаруживаю на дне что-то. Зернышко среди гущи.
Часами я ломаю голову, что могут означать эти дары. Возможно, разгадка таится в разновидностях каждого зерна? Но рассмотрев зерна, обнаруживаю, что все они обычный харарский "мокка", те самые, из которых приготовлен кофе.
И вдруг меня осеняет. Не в зернах заключен смысл: смысл в самой тайной их передаче. Она дает мне этим понять, что в этом заключено ее ко мне доверие - единственное, чем она в этой жизни располагает, единственное, что способна предложить.
Наконец, во вторую ночь после Биокобобо, внимание Бея переключается на нескончаемое перемалывание с Гектором достоинств и недостатков контракта. Я замедляю шаг, потихоньку пробираясь к хвосту каравана, туда, где Фикре. Она оглядывается по сторонам, потом тоже убавляет шаг. Как бы случайно мы с ней оказываемся среди бедуинов, их верблюды заслоняют нас от прочих глаз.
Всегда есть вероятность, что кто-то нас может подслушать. Мы изъясняемся недомолвками, вернее, обмениваемся пустыми, ничего не значащими фразами.
- Ты очень хорошо говоришь по-английски, - шепчу я.
- По-французски лучше.
- Je suis Robert. Robert Wallis.
- Oui. Je sais. Je m’appele Fikre. По-абиссински это значит "любовь".
- Боюсь, мое имя совсем ничего не значит.
- Но это хотя бы твое настоящее имя, - говорит она, зло скривив губы.
- Так, значит, Фикре…
- …это то, как вздумал назвать меня хозяин. У меня, как у собаки, ничего нет, даже собственного имени.
Впервые я ощутил силу ее… как тогда выразился Бей?.. "непокорности"? Я бы скорее назвал это неистовостью. Эта хрупкая девушка - вся как мощный кулак, сжатый в яростном сопротивлении.
Но вот она резко скакнула вперед. Бей, насупив брови, оглядывается через плечо на свой караван. В мгновение ока между ней и мной пространство уже в три десятка футов.
Теперь мне становится ясна суть и еще одного послания этих зерен. Я превратно истолковал в ней дрожь, напряженность как боязнь. Нет, главное жизненное чувство этой девушки не страх. Глубинная, всепоглощающая злость. Как иная женщина может быть охвачена неистовой любовью, так и эта девушка охвачена неистовой ненавистью к купившему ее человеку. И ко мне ее отчасти влечет сладкая возможность мщения.
Глава тридцать третья
"Нежный" - приятный, чистый и мягкий кофе, лишенный всяческой остроты.
Л. К. Смит. "Терминология дегустации кофе"
Ужин удался на славу. Наряду с Артуром Брюэром, Пинкер пригласил еще и старика Лайла, ныне почетного союзника в борьбе против Хоуэлла, а также несколько прочих сторонников свободного рынка. Эмили ловит себя на мысли, что ей хотелось бы за столом оказаться рядом с членом Парламента. Что и случилось: они входят в зал, и она обнаруживает, что ее место как раз по его левую руку. Одновременно с радостью возникает тревога. Ее настораживает не то, что ей придется его развлекать, - она не сомневается в своем умении вести глубокий разговор на политические темы, - а то, что она понимает: отец ни за что не посадил бы ее сюда, если б не считал, что это приятно обоим, ей и соседу.
И впрямь, не успели покончить с супом, как Брюэр, переключил внимание с соседки по правую руку на Эмили.
- Итак, - говорит он с улыбкой, - что вы думаете насчет попытки Лайла подорвать сахарную монополию?
- Она закончилась весьма трагично, - отвечает Эмили. - Но скажите мне как либерал, разве внутри блока Свободной Торговли нет никаких противоречий?
- В каком смысле? - удивленно вздымает брови он.
- Если, предположим, цены на сахар будут искусственно поддерживаться высокими, разве не позволит это, скажем, сэру Генри Тейту лучше заботиться о своих рабочих?
- Возможно, - кивает Брюэр, - хотя вовсе не обязательно.
- Между тем, если дать волю рынку, рабочим всегда будут платить по скудному минимуму.
- Это так.
- Значит, Свободная Торговля может вступить в противоречие с личной свободой рабочих, - продолжает Эмили, - отказывая им в возможностях, которые должна была бы дать им их личная свобода. Они не будут свободны от болезней, от нищеты, от моральной деградации, как не будут иметь возможности или стимула подняться над их нынешним положением.
Брюэр в восхищении смотрит на нее:
- Мисс Пинкер… Эмили… как красноречиво и емко вы отразили всю суть разногласий, которые в настоящее время заботят нашу партию.
- Правда? - Эмили до смешного льстит этот комплимент.
- Разумеется, Гладстон полагает, что если просто оставить все как есть - то laissez-faire, все это сработает во благо. Но мы начинаем открывать для себя изъяны такого подхода. Знаете ли вы, что половину тех людей, которых призвали воевать против буров, пришлось отправить назад на фабрики? Они просто не годны, чтобы воевать. Кое-кто из нас поговаривает теперь о некоем конструктивном либерализме или позитивной свободе, когда правительство стоит на страже свобод и благосостояния индивидуума.
- И что это практически означает?
Брюэр разводит руками:
- Не больше не меньше, как полное изменение роли государства. По сути, мы должны бы принять на себя немало обязанностей как просвещенные служащие. Скажем, почему не предоставить всем работающим некую форму медицинского страхования? Выплаты по болезни? Даже и пенсионные выплаты?
У Эмили едва не перехватывает дыхание:
- Значит, в этом суть вашей новой политики?
- Ну да.
- Как будет производиться выплата?
- Ну, разумеется, не за счет ввозных пошлин на кофе или чай - мы считаем своим долгом их сократить. Мы рассматриваем некую схему государственного страхования, куда каждый рабочий должен вносить некий вклад в зависимости от своих возможностей. - Брюэр улыбается. - Хочу подчеркнуть, что путь к этому довольно долог. Даже и в нашей партии тень, брошенная Гладстоном, весьма ощутима. А, - он переводит взгляд на стол, - те, чья добровольная поддержка нам так необходима, еще не вполне к этому готовы.
- Могу ли я чем-то помочь?
- Вы серьезно?
- Для меня нет в жизни ничего более серьезного.
Это как раз то, во что Эмили всегда верила: некий баланс между патернализмом просвещенных тори и алчностью свободного рынка. Но так радикально… так потрясающе ново… не какой-то призрачный компромисс, но совершенно новый путь вперед. Сердце ее учащенно бьется.
- Готовы ли вы, - спрашивает он с сомнением, - скажем, вести работу с избирателями? В моем административном округе Илинг мы крайне нуждаемся…
- Да, да! Пожалуйста! Какую угодно!
- Что такое? - взволнованно вопрошает Линкер, который сидит во главе стола. - Что это вы там замышляете, Брюер, вместе с моей дочерью?
Не сводя глаз с Эмили, Артур отвечает:
- Мисс Линкер вызвалась предложить свои услуги, Сэмюэл. Я и понятия не имел, что ее так интересует политика. Конечно же, первым долгом я бы испросил вашего позволения…
Линкер благосклонно улыбается:
- Пусть Эмили в свободное время занимается, чем ей заблагорассудится. Если вам, Артур, она может быть полезна, ради Бога, подключайте ее.
Глава тридцать четвертая
"Насыщенный" - определяет газы и пары, присутствующие в ярко выраженной крепости напитка.
Тед Лингл. "Справочник дегустатора кофе"
На следующий день, едва мы пытаемся вздремнуть, поднимается дикий шум. С тяжелой головой просыпаюсь под звуки стрельбы. Трое бедуинов держат, прижав к земле, четвертого. Он молит о пощаде, исторгая свои мольбы нескончаемым потоком. То и дело пытается вырваться, но его поднимают, снова валят на землю, со всей силы пинают ногами. Похоже, он был схвачен, когда пытался бежать, прихватив кое-что из товара Бея.
Собрали импровизированное судилище - бедуины на корточках образовали круг, в центре стул для Бея, по обеим сторонам от него стулья для Гектора и меня. Предчувствуя, что должно произойти нечто малоприятное, пытаюсь устраниться, но бедуинов это огорчает.
- Вы должны присутствовать, Роберт, - весьма категорично говорит Бей. - По их разумению, они оказывают нам большую честь, представив вора на наш суд.
Нехотя я усаживаюсь. Вора выволакивают в круг, пинком заставляют пасть перед Беем на колени. Краткий диалог: обмен парой фраз, не более. Извлекается сабля и подается купцу.
Двое бедуинов поднимают вора с колен, растягивают его с двух сторон за руки. Непрерывный протест несчастного перетекает в вопль. Бей делает к нему шаг. Свист сабли. Один из держащих виновника отступает назад. Мгновение, и тот падает в противоположную сторону.
Державший вора за левую руку, продолжает его держать. А вор в ужасе смотрит на истекающий кровью обрубок. Кровь жутко, толчками исторгается наружу.
Не спеша, как дело привычное, один из погонщиков затягивает жгут вокруг кровоточащего запястья и, поддерживая, уводит виновника. Отрубленная кисть отброшена на землю перед Беем, который не удостаивает ее вниманием. Отбросив саблю, он покидает пределы круга. Бедуины, до этого хранившие настороженное молчание, принимаются буднично обмениваться впечатлениями, точь-в-точь как зрители после какого-нибудь домашнего спектакля.
Позже застаю Бея у мешков с товаром. Он хмур. Не хочу ему мешать, но он подходит ко мне.
- Наверное, вы считаете подобное делом неприглядным, - бросает он.
- Не берусь судить.
- Если бы я не вынес такой приговор - а он вполне соответствует их законам, - они бы его убили. При этом меня - и вас, и всех нас, ferengi, - они считают слабыми, немужественными людьми. А в здешних краях слыть такими для нас весьма опасно.
- Понимаю.
- Понимаете, да?
Бей впился в меня взглядом, как будто искал во мне что-то, опровергающее мой ответ. Видимо, удовлетворившись увиденным, он хмуро изрек:
- Если бы лондонские любители кофе могли представить, какой ценой он достается, а, Роберт?
Теперь мы поднимаемся в горы. Полуразрушенные дворцы гнездятся на недостижимых скалах, над их зубчатыми стенами совершают свой облет орлы и коршуны. Видим коров - низкорослых и тощих, их головы венчают высокие, изогнутые в виде лиры рога. Даже у деревень вид иной. Вместо приземистых шатров кочевого люда здесь деревянные, крытые соломой хижины. Наружность жителей аборигенская: круглые лица, плоские носы. Странное смешение средневековья и древности: вряд ли меня удивит, если из-за поворота выскочит на боевом коне крестоносец.
Разбиваем лагерь у горного озера, заселенного пеликанами, и покупаем рыбу у местного жителя. Его весы ослепительно сияют, как будто выкованы из металла. Разводится огонь, жарится нанизанная на пруты рыба. Бедуины едят, тихонько переговариваясь между собой. После один за другим отправляются на ночлег.
Земля тверда, и ночь холодна. Я встаю и придвигаюсь поближе к огню.
Внезапной вспышкой высвечивается лицо за костром. Ее взгляд прикован к пламенеющим углям. В неистовом блеске глаз, как и на гладкой коже, играют отблески огня. Под покрывалом лицо волшебной красоты. Любая лондонская красавица жизнь отдала бы за такой овал.
- Ни о чем, кроме тебя, думать не могу, - шепчу я.