Господи! Я же о нормальной жизни мечтал! Рядом с нашей аркой большая витрина: пышная дубленка под руку идет с отличным пальто. "Вот, – говорил ей, – это мы с тобой идем!" – "В прошлом?" – грустно усмехалась. "Нет. В будущем!" – отвечал. Но будущее – другим оказалось. Все убила она! За стакан водки все отдала! Заметил вдруг плотно сжатый синеватый ее кулачок – жадно ухватился, стал пальчики разжимать. Какой-то смятый фантик изъял. Расправил: сто долларов.
– А остальные где?!
Не отвечала. Лишь все большей ненавистью наливался ее взгляд: комсомолка в лапах гестапо! Тряс ее. Вот что она сделала со мной!
Веселым некогда человеком!.. Как зиму теперь проживем? Холодно уже.
Луна в облаках. Возбуждение сменилось унынием. Надо помирать. А – на что? С новым порывом ярости до пивной ее доволок. За дверью амбал светился, почему-то в ливрее. Элитное место! Попроще не могла найти, чтобы мне не комплексовать, не унижаться? А?.. На милость ее ты напрасно надеешься! Это не жена уже. Это – враг.
Лакей почему-то грубо себя повел – сначала вообще не хотел открывать, отмахивался пренебрежительно. Потом, когда увидал, что я дверь с корнем вырываю, открыл, но узкую щелочку. Не пролезть нам нынче в красивую жизнь!
– Что еще надо?
Значит, что-то было /уже?/ Может, деньги удастся отбить? – жалкая надежда взметнулась.
– Простите… она заходила к вам?
– Заходила? – неожиданно тонким голосом произнес. – Так кто ж пустит ее?
Драка тут не спасет! И на его – да и на любой взгляд – зрелище жалкое. Правильно, что не пустил. Но где ж деньги?
– Постойте! – всунул в щель ботинок. – А деньги она, извините, давала?
– Да показывала стольник баксов! Но такую и за тыщу нельзя пускать!
Я задрожал.
– Между прочим… у нее высшее образование!
– У меня тоже, – сказал он равнодушно. – И что? Милицию вызвать?
– Так денег вы… не брали у нее? – совсем уже униженно бормотал.
Что она сделала со мной! Пластаюсь перед надменным швейцаром.
– Послал ее… – Тут что-то человеческое трепыхнулось в нем. – В смысле – в ночной ларек. Но тут как раз вы появились.
Нормальный парень! Это только она…
– Спасибо вам!
Дверь захлопнулась. Стояли с ней на ветру. Вот она, наша с ней действительность! И не будет другой. В этой надо… как-то себя вести.
Обнял за плечи ее, осторожно к дому повел – пусть швейцар учится, что /всегда/ надо нежным быть. Пусть видит, что не все еще выгорело в нас.
Дома я, конечно, обшмонал ее, нарушил слегка ту идиллию, что на улице представлял. Бесполезно! Несчастья она исполняет до конца!
– Зачем ты пьешь? – проговорил как положено.
– А ты зачем… был там? – пальчиком на окно мотнула, что напротив.
Темное, как всегда. Опять я был "там"! А где-нибудь, интересно, я бываю еще? Ну все. Три часа ночи уже. Думаю, даже она в ближайшее время никаких ужасов не способна совершить. Но ошибся. Пихнул ее на кровать. Наискосок плюхнулась. Ничего. Годится! Для тех, кто последние деньги из дома уносит, очень даже неплохой ночлег. Почти сразу же безмятежно захрапела. Глубокий, освежающий сон!
…Но не таким уж он освежающим вышел. Проснулся от какого-то тихого, монотонного лязганья. Взметнулся, привычно уже. "Медицинская тревога"! Она сидела у меня на койке в ногах и точила большой узбекский сувенирный нож о белую пиалу. Мои любимые вещи. Чуть смерть не принял от них!
– Зарезать меня хочешь?! – закричал я.
– Себя! – завизжала она.
Вывинтил из ее пальцев ножик, вытащил пиалу. Обнял за плечи, к ее кровати отвел. Обмякла, не сопротивлялась. Только какая-то очень горячая была.
– Веч! Мне страшно! Кто-то чужой поселился в меня! Что делать, Веч?
Сама же "чужого" этого подселила! Но что теперь говорить? Стоя на коленях у кровати, гладил ее по голове. Уснула тихо. Но это уже, надеюсь, вся ее программа на сегодняшнюю ночь? Уснул – но как бы все вокруг видя. Во всяком случае, видел, как рассвело. Бледные окна напротив засветились сквозь туман. Скоро я снова "там окажусь"! Не угомонится. Надо Стасу звонить. Хотя еще рано, наверное. Телефон дал служебный, видимо? Может, домашний у Насти спросить? Да нет, пусть уж она отдыхает. Страдания все переведем на себя. Походил по квартире, все более светлеющий. Поглядывал на часы. Полдевятого уже.
Наверное, можно? Психиатры, наверное, рано заступают?
Слушал гудки с колотящимся сердцем.
– А Станислава Петровича можно?
– А Станислав Петрович ушел уже. Сегодня он в ночь дежурил. Полчаса как ушел.
Как раз – когда ты маялся, не решался. Никак не врубишься ты, что совсем новая жизнь у тебя. И прежний облик – приятного человека, соблюдающего приятности, – забудь. Выть будешь по телефону по ночам, и все за это ненавидеть тебя будут! Прежнего симпатягу – забудь.
Неприятная пошла жизнь, с неприятными отношениями. "Третье дыхание" мучительным будет! Знай!.. И это все она сделала, такая маленькая, невидимая под одеялом почти! Блеснули узоры на коже – поглядел на них с кротким вздохом. Такая роскошь – с ума сойти – мне в сердце должна была вонзиться! На место отнес! Прилег на минутку и снова как-то прозрачно заснул, видя эту же комнату… чуть-чуть разве другую. И самое важное упустил – проснулся от бряканья. Утро уже!
Быстро на кухню пошел. Она, сладостно чмокая, прищурив глазки, пила чай… но что-то быстро убрала в хлебницу!
– Что там у тебя?
Поглядела лукаво, потом открыла хлебницу, смущенно сияя, вытащила огромный, на полбатона, бутерброд с джемом.
– …Захотелось, Веч!
Так бы и жить!
– А! Сделай и мне!
Сидели, чавкая. И еще какое-то нетерпение подмывало ее – весело, загадочно поглядывала на меня.
Ну, с ней просто запаришься! – подумал я радостно. То так, то так!
– Ве-еч! – мечтательно проговорила она. -…Какой сон мне снил-сы!
Она была так счастлива, что я почти забыл даже, какой мне "снился сон". В раю оказались! Отлично же сидим!
– Рассказать? – спросила, сияя.
От волнения не мог ничего выговорить, только кивнул. Вдруг так и продержимся? Хорошо б!
– Ну… – Она смущенно потупилась, потом выпрямилась. – Как будто я приезжаю в какой-то южный город – весь в зелени, цветах. Понимаю, что это Ровно, где дядя Саша, когда я была еще маленькая, начальником станции служил. Но и где-то помню, что на самом-то деле
Ровно, особенно возле станции, вовсе не такое… Но кто-то специально мне сделал хорошо! И это я понимаю – и от этого счастье совсем какое-то… безграничное. И вот – оборвалось бряканье.
Остановился вагон. Тишина. Солнце. И я так в блаженстве лежу, сладко потягиваясь, потому что знаю, что дядя Саша самый главный тут и меня любит, поэтому можно не вставать, понежиться. Тишина. Солнце. И никого. Счастье. Потом зеркальная дверь отъезжает – "зайчики" пробежали по купе, – и входит дядя Саша, седой, в белом кителе, с ним какие-то начальники – тоже в белом все и красавцы.
– Вставай! – дядя Саша улыбается. "Не хочу-у-у!" – потягиваюсь.
– Ну, тогда, – его заместитель, красавец, говорит, – мы будем на вас брызгать!
Все улыбаются, и появляется пиала…
Пиала – я знаю откуда.
И все они окунают в нее свои пальцы и брызгают в меня. Золотые капли летят. Я смеюсь, отмахиваюсь. И просыпаюсь… Что это, Веч?
Может, это прощанье со счастьем? Вслух я этого не сказал. Мы смотрели друг на друга. Резко как-то ворвался телефон.
– Не надо, а? – вдруг проговорила она.
Вздохнув, я взял.
– Вы меня разыскивали? Что-то случилось? – строго и как-то больно громко, на всю квартиру, проговорил Стас. Нонна застыла.
– Э-э-э… – Никогда еще не было мне так неловко излагать при ней, хотя звонки неудобные бывали.
– Опять обострение? – жестко произнес он.
– Да, да! – радостно вскричал я, словно сообщая о чем-то приятном. О неприятном при ней не могу говорить! Раздирали меня в разные стороны он и она!
– И что вы решили делать?
Хоть бы потише говорил!
– С кем ты разговариваешь? – нахмурилась она.
– Да так! – Я махнул рукой. Вряд ли Стасу понравится такое отношение. А без него – вспомнил я ночку – не обойтись.
– Хотелось бы… э-э-э… встретиться, – мямлил я.
– Привозите ее сюда! – проговорил Стас жестко. – Дома это все бесполезно.
Нонна все поняла. Руки ее дрожали – особенно большие пальцы ходили ходуном.
– Веча! Ну что я такого сделала? Я тебе рассказала сон!
Ну вот и хорошо. И пора проснуться! – заводил себя я. Лепит какую-то чушь про раннее детство. А сейчас возраст немножко другой!
– Когда можно подъехать? – прямо спросил я.
Место уже знакомое: теща померла там. Надоело кривляться. У меня тоже нервы есть!
– Собирайся!
– Куда? – Теперь и лицо ее дрожало.
– В больницу! Здесь ты всех сведешь с ума… включая себя.
– Я… не пойду! Не пойду! Убей лучше меня здесь! – Она схватила узбекский ножик. – Или я тебя убью!
Улыбаясь, я выставил руку.
– Немножко погоди… А… извините – вы машину не пришлете?
Состояние… не совсем транспортабельное, – сообщил в трубку я.
За тещей присылали!
– Это я слышу, – сухо сказал Стас. – Но, к сожалению, транспортом не располагаем. Время приемки – до двенадцати. Жду вас!
Убежала куда-то. Теперь ищи! Дрожала в кладовке, вместе с ножом.
– Я не поеду, Веча. Не подходи!
Я сел за стол, уронив лицо на ладони. Ведь не может же быть, чтоб ужас конца не имел! Попробую друга Кузю подключить к этому счастью.
Занято! Хорошо устроился.
Строго глянув, прошел мимо отец. Видимо, рассчитывает на завтрак.
Оптимист. Твердокаменный оптимист, я бы отметил. И в аду потребует завтрак. "А?.. Что?!. Почему это – нельзя?" Брякнул задвижкой ванной. Водные процедуры? Это умно. Но боюсь, что сегодня будет не совсем обыкновенный день.
– Алло! – Кузя наконец прорезался.
– Салют! – весело произнес я. Нельзя отпугивать. – Ты прокатиться не хочешь сейчас?
Самое мерзкое – не в самом отчаянии, а в том, что его надо скрывать!
– На чем прокатиться?
– А на авто!
– Странная у тебя какая-то игривость с утра! И куда ж?
Нелегко игривость эта дается!
– А… Надо женку в больницу отвезти! – произнес легкомысленно.
Долгая пауза. Давал, видимо, понять. Судя по длительности – много чего. И прежде всего давал понять неуместность такого тона! В следующий раз буду рыдать. Тогда-то он точно испугается и сбежит. А сейчас, что ли, не точно? Если б хотел – таких пауз бы не устраивал!
– Извини… но она – согласна?
Вон какую высокую ноту взял! Решил отказать не просто так, а по причине своего благородства. Умно.
– Ты же знаешь конвенцию… За которую и мы с тобой, кстати, сражались: в психушку нельзя сажать без согласия клиента. Кроме… -
Кузя произнес.
– Кроме? – спросил.
– …Ну, я не помню, старик!
Измотал я его с утра непомерными своими требованиями: конвенцию наизусть знать… Но главное он четко усвоил. И я за это стоял. В общечеловеческом смысле! Но – не в таком!
Объяснить ему разницу? Впрочем, понял бы, если хотел!
– Ну, извини. Подзабыл немножко. Подучу, созвонимся. Извини.
Трубку положил.
Я на часы глянул. Пешком не дойдем. А в транспорте будет за всех цепляться – боюсь, что не хватит моих сил.
Бобу, может, звонить? Его вроде бы принципы не мучают в такой степени, как интеллигента Кузю, – боюсь, что многие в таких конкретных делах услугами беспринципных пользуются, не то замучаешься.
– На связи! – Голос Боба совсем рядом возник.
– Хелло! Это я. Твой тренер по этике.
– А-а.
– Встретиться хотелось бы…
– Голяк лепишь. Что надо-то?
– Да тут… женку в больницу закинуть!
Тут какой-то нарастающий грохот в трубке нас перебил.
– Что это? – закричал я.
– Сукодробилка врубилась! – заорал он ликующе. – Приезжай! Напишешь
– денег дам!
– Позвоню. – Я положил трубку и с гулких просторов вернулся в свою тесную квартирку. Да. Это не его масштаб. Это – твой масштаб. Ты и действуй. Никто не сделает вместо тебя. И желательно – в темпе. Как правильно тот же Кузя говорит, лучше сразу действовать жестко, чтобы потом не пришлось действовать жестоко. Вот только боюсь, что стадию жесткости я давно пропустил – осталась только стадия жестокости.
В кладовке не оказалось ее! Убежала? Но я не слышал, чтобы хлопала дверь! Но она могла и не хлопать. На бегу в спальню заглянул – и затормозил резко: она плашмя на кровати лежала. Вытер пот. И душу вдруг защемило. И облегчение, и жалость, и любовь: не оказывает яростного сопротивления! Она вообще, бедная, на сопротивление не способна.
– Собирайся, – мягко ей сказал.
Хорошо, что как бы в шутку "сбирайся" не произнес. Так мать ее говорила, что в свое время (или с опозданием даже) "сбиралась" по тому же маршруту, что Нонна теперь. Лучше не напоминать.
– Вставай, – качнул ее за плечо. Стадия мягкости. Которая, увы, несколько затянулась – и вот к чему привела.
Тут, как всегда вовремя, раздался уверенный скрип половиц: Командор приближается. Отец на пороге возник, свесив большую лысую голову в комнату, пытливо, как настоящий исследователь, изучая ситуацию. Но сейчас исследователи не нужны. Нужны исполнители – хоть чего-нибудь.
– Утро доброе! – произнес благожелательно.
Кривым кивком я этот факт подтвердил.
– А завтракать мы будем сегодня? – поинтересовался он.
Правильно! Всякие мелкие происшествия не должны сказываться на пищеварении. Тут он прав – и этим и крепок. Это вот только меня всякие мелкие происшествия доконали.
– Ближе к вечеру! – довольно резко сказал и добавил ласково: – Хорошо?
Усмехнулся как не очень удачной шутке и медленно – так он ходит – приблизился. Господи! Если посылаешь несчастья – то зачем их еще и нагружать дополнительным багажом?
– У меня к тебе разговор, – словно не замечая ситуации, доверительно произнес. А зачем ему замечать посторонние ситуации? Он прав. Ему, в девяносто два года свои, дела соблюсти – нелегкая задача. Свой бы путь разглядеть! Понимаю.
– Ты к зубному меня не можешь сегодня отвести? – сморщился вопросительно, глядел мне в глаза.
На Нонну, распростертую на кровати, я указал:
– По одному, ладно?
Довольно твердо это сказал. Но в мягкости – утонешь и не сделаешь ничего.
Некоторое время он еще постоял, усмехаясь, – показывая, что мой отказ не унизил его, да и не мог унизить, – потом с громким хрустом могучего костяка медленно развернулся – и половицы тяжко заскрипели под ним… Несколько позже, батя! Хорошо?
Зато Нонна – ну просто ангел мой – со вздохом уселась, потерла синеватыми кулачками красные глазки и на ножки встала. Нижнюю челюсть, дрожащую, прихватила верхними зубками, немногочисленными уже. Несколько раз вдохнула глубоко, на самом краю удерживая слезы.
– Ну хорошо, Венчик, – мужественно произнесла, – если ты хочешь, чтобы я скорее ушла, – я уйду. Хорошо.
Обнял ее:
– Да не хочу я, чтоб ты скорее ушла! Хочу, наоборот, чтоб ты скорее вернулась!
Постояли, обнявшись, потом она отпихнулась кулачонками, обошла меня.
Трагическая версия ей ближе. И, может, – верней? Не будем размышлять об этом – размышлять будем потом, когда что-то хоть сделаем.
На кухне ее застал. Глянула грустно: теперь каждой минутой ее буду попрекать?
– Чайку? – бодро потер ладошки.
Счастливая, кивнула. Но для счастья уже мало у нас резервов – она не запасла: заварки нет ни в чайнике, ни в буфете. В наши годы от одних только вдохов-выдохов счастья не почувствуешь, надо что-то более капитальное иметь!.. не имеем.
А впустую улыбаться… только морщины гонять! Вот так. Сел за стол мрачно. У нее слезы закапали в чашку с кипятком. Не хочу кипятка!
Она вытащила какой-то жалкий пакетик на тесемочке, стала окунать. Из него вдруг темно-фиолетовое облако поперло. Смородиною запахло.
Молча вдыхали. Господи! Вот – хорошая сейчас, а ее в психушку надо волочь. Но когда она ножом начнет размахивать – этого ждать? Сейчас надо!
– Скус-на! – сладко сощурившись, проговорила она.
Я поглядел на ходики. Над засохшими бутербродами с сыром (сколько уж они пролежали тут у нее?) какая-то сонная муха прожужжала, Нонна помахала над сыром рукой. Может, последний раз это? Поднялась.
– Халат берем? – бодро крикнул из ванной. Ответа нет. Лицо ее сморщилось беззвучным плачем – и я с удовольствием бы заплакал, но этой роскоши мне, увы, не видать! Мой удел – жалкая бодрость.
В уборной теперь защелкнулась! В отчаянии глянул на часы. Потом шкаф распахнул, стал в сумку метать ее лифчики, трусы, полотенца! У нее – возвышенные страдания на горшке, а мелочевкой – уж мне заниматься!
Она бы в больницу меня собрала? Как же! Мои болезни никого не волнуют, мое дело – обслуживать всех! Ага: полблока сигарет!
– Опаздываем!
Дернул в уборную дверь.
– Чего тебе? – дрожащий ее голосок послышался.
Злодей и в уборной не позволяет посидеть.
– Надо мне! – ответил грубо-добродушно. Такая вот мягкая версия – мол, не в спешке вовсе дело, а не терпится мне самому! Последний, пожалуй, мягкий подарок, который могу ей в этой спешке преподнести.
Задвижка щелкнула. Поддалась она. Сердце сжалось: как легко ее победить. Еще несколько таких же "побед" – и меня тоже можно будет госпитализировать! Только вот кто сумку мне соберет?!
Ей сумку ее показывать, наверно, не надо – тяжело будет ей. Грузи давай. В ванную метнулся, расплющив пальцем нос, думал – так-так, так… Паста, зубная щетка… Наверно, шампунь. Я его люблю – но уж ладно! Вдруг почему-то в кафельную стенку его метнул, пластмассовый флакон отпружинил. Говорил же: истерика – недоступная роскошь для тебя. Теперь надо лезть под ванну, вытягивать тот флакон. Тяжелее же делаешь!.. Но какую-то роскошь могу я позволить себе?
В прихожей пальто ее не оказалось: ни пальто, ни Нонны. Ушла? Тут я разорвался, привычно уже, – одна половина на лестницу ринулась, другая назад. Нонна, в шапке и пальто, на кухне сидела, разглядывала клеенкин узор.
– Насмотришься еще, увидишь! – добродушно проворчал. То, в чем не был сам до конца уверен. Глянула, со слезой, на сумку в моих руках.
Сама могла бы собрать – для слез, может, меньше времени бы осталось!
– Пошли!
Остановилась. В комнатку поглядела, косо освещенную последним лучом.
Помню, как мы в Венгрии были с ней. Прелестная поездка! Венгры тогда любили меня, и она была еще веселая и красивая. В отеле у нас комната была – солнечная, тихая, напротив – костел, звон оттуда летел. Вся жизнь еще была впереди, неприятностей всех и тени еще не было – но как грустно было ту комнатку покидать: часть жизни исчезала навеки. Мне приходилось – тогда уже – толстокожего изображать: что за слезы, мол, мы же из маленького городка в
Будапешт едем!
– Прощай, комнатка! – сквозь слезы улыбаясь, помахала ладошкой.
Чувствительность ее тогда прелестной казалась, за это я ее и любил.
И осталась такой – только не радость мы уже вдыхаем, а больничный аромат.
"Прощай, комнатка"! – чуть было не напомнил ей. Но с комнаткой, где вся жизнь прошла, тяжелей прощаться. Скомкать это надо! За рукав ее потянул.