- Крым! - Мария что-то вязала не поднимая головы. - Крым у нормальных людей дома, никуда ездить не надо. Я вот со своим, с отцом Михасика, пожила в своем Крыму после лагеря полтора года - до сих пор вспоминаю. Тоже вор был, как и эти… братья! Божатся, что не они его, а охрана на станции, - не верю: волки. Тот же Петр, золотой красавец, однажды от злости своей Катьке палец откусил. - Подняла голову и посмотрела на Машеньку с усталой улыбкой. - Настроение у него такое было, неудачно дело обернулось, а тут Катька под руку - он ее схватил и откусил ей палец. И выплюнул собаке. А Катька утерлась. Меня не трогают, я у них вместо лекарки, но и то бывает… - И добавила, как добила: - А Крыма на самом деле нету, Машенька. Он только на географической карте существует. А приезжаешь туда - вонь, дома, собаки, очереди за пирожками, грязная вода - и больше ничего. На настоящих, секретных картах это место так и называется - Ничего.
- А дети у них у кого-нибудь есть?
- У Петра. Он его подальше от Берлоги держит, у бабки какой-то, а потом, говорит, в интернат сдам. Моему ровесник.
Сын ее Михасик был тихий дурачок лет шести-семи. Он мог часами сидеть у Машенькиных ног, слушая сказки, которые она рассказывала ему по памяти.
Перед сном Михасик раздевался донага, растопыривал руки и закрывал глаза.
- Машенька, глянь, какой Михасик красивый! - говорила со слезами в голосе Мария. - Чудо!
- Чудо, - соглашалась Машенька. - А почему с закрытыми глазами, Михасик?
- С открытыми я некрасивый, - отвечал мальчик.
Иногда он ложился спать с Машенькой. Ему очень нравилось, когда девушка, пожелав ему спокойной ночи, целовала его в губы. После этого он мгновенно засыпал.
- Хотела бы себе такого? - спросила Мария. - Ну, не дурачка, конечно, а - такого. Маленького, сердечненького…
Машенька кивала. Да, маленького и сердечненького - хотела, хотя никогда раньше об этом не задумывалась.
В ночь перед отъездом наконец развязали веревку и открыли чемодан - Машенька ахнула: братья щедро расплатились с нею дорогой одеждой и пятью золотыми ложками.
- И мою возьми, - потребовал Михасик, протягивая Машеньке ярко блестевшую серебряную ложечку.
Мария покивала - Машенька взяла, поблагодарив Михасика поцелуем.
Мальчик разулыбался, а Мария, схватившись за лицо обеими руками, быстро вышла из дома.
Рано утром приехал на мотоцикле улыбающийся золотыми зубами Петр. Он должен был отвезти Машеньку к поезду.
- А хозяйка где?
Хозяйку нашли в рощице, спускавшейся к оврагу. Петр снял ее с дерева и отнес в дом.
- Видишь ты, - задумчиво проговорил он, - и твоя веревка сгодилась. Но это уже не твое дело.
- А что же с Михасиком будет? - спросила Машенька, стараясь не смотреть на тело Марии, кулем лежавшее в углу с веревкой на шее и высунутым языком. - Он же погибнет один.
- Может, и погибнет, - пробормотал Петр. - А может, и нет.
Цыганам его сдать, что ли? Им всегда дети нужны, а тут настоящий дурачок - денежное дитя…
- А если я… - Машенька запнулась, но выдержала тяжелый взгляд Петра. - …я его с собой возьму? Мы с Марией договорились: в случае чего я его себе возьму…
Петр усмехнулся:
- Врешь, конечно. Просто поймала она тебя. Давно хотела на себя руки наложить, да за мальчишку боялась. А ты на мальчишку клюнула. Ну да дело хозяйское. Садитесь в коляску оба. А я бабам по пути крикну, чтоб прибрали ее.
- Веревку верни.
- Чего? - Петр вдруг отвернулся. - Верну. Чужого имущества не надо.
Машенька вернулась домой ночным поездом. Встречала ее одна
Смушка, по такому случаю вырядившаяся в яркое платье и даже прошедшаяся сапожной щеткой с черным гуталином по седым ресницам.
Она приняла чемодан и полусонного мальчика.
Поцеловались - со свиданьицем.
- Мальчик-то чей?
- Мой.
- Вижу, что твой, - рассердилась Смушка. - Но - чей?
Маша с улыбкой пожала плечами.
Смушка вздохнула, выдохнув облачко черной угольной пыли.
- Вот тебе и Крым.
Узнав про мальчика и не обнаружив у Машеньки знаменитого крымского загара, люди вслух засомневались, была ли девушка в раю. Тогда она при свидетелях пошла в рентгенкабинет, где обезьянка Цитриняк по всем правилам поставила ее где полагается и включила аппарат.
- Вот сердце, - ткнула пальцем в экран мадам Цитриняк. - Точь-в-точь Крым. Мыс Тарханкут. Сарыч. Чобан-Басты. И даже Такиль различим. - Палец врача замер на темной узловатой полосе, двинулся севернее. - А тут жила моя бабушка. - Она вздохнула и закурила папиросу, что строжайше было запрещено в больнице. - У нее был красивейший дом на склоне горы, а вокруг сады… Татары называли ее усадьбу "Карылгачлар дуасый" - "Молитва ласточек".
Поэты… Но ласточек там гнездилось и впрямь много.
Когда посторонние тихонько разошлись, мадам Цитриняк выпустила густой клуб дыма и задумчиво сказала Машеньке:
- Я не знаю, как называется этот новый горный хребет на карте Крыма, но у кардиологов это именуется инфарктом. Ты меня поняла, девочка?
Машенька кивнула: да.
- Клавдия Лейбовна, неужели души и в самом деле нету?
- Есть. Поэтому и не видать ее на рентгеноснимках. На пленке только смертное запечатлевается, а душа бессмертна. Из-за этого она так и неудобна людям. Как твой ежик. Что-то ведь не позволяет людям в скотов превращаться. Не страх же - это было бы вовсе глупо. Ежик и мешает. Его на самом деле нет, а - мешает. Я тебе больше скажу: пока человек бессмертен, он и жив. - Она погасила папироску в чашке с холодным чаем. - Не бойся меня, девочка. Просто к старости все обезьяны сходят с ума. Мне уже не нужно ничего знать, потому что я все помню. Это и называется старостью.
Зимой Михасик сильно заболел. Родившийся и выросший на юге, он свалился в страшной горячке из-за сырых морозов, неважного питания и плохой одежды. Вдобавок нужны были лекарства, много лекарств.
Машенька сняла все деньги со сберегательной книжки, но этого оказалось мало. Тогда она отнесла в скупку "берложьи" ложки.
- Пять золотых, - определил скупщик, - но шестая-то - алюминиевая, миленькая. Красиво, конечно, изукрашена, но - алюминиевая.
Машенька вдруг обрадовалась:
- Вот и хорошо, что алюминиевая! А я-то, дура, думала, что серебряная!
И, схватив деньги, весело помчалась домой, где ее ждал мертвый Михасик, тело которого успело затвердеть, как глина на морозе.
С кладбища Машенька возвращалась об руку со Смушкой.
- Ты б только глупостей не наделала, - проворчала старуха. - А то у вас в семье чуть что - и в омут…
- Я ж кошка, - смирно ответила Машенька. - А у кошки девять смертей. Я только две прожила - докрымскую и послекрымскую.
Теперь надо третью начинать.
Смушка недоверчиво посмотрела на нее, но промолчала.
Вернувшись домой, Машенька повесила на стенку рядом с автографом Достоевского рентгеноснимок своего сердца в рамочке, а ложечку спрятала в коробку, где хранился билет до станции Симферополь.
Легла спать. Слезы уже были все выплаканы, одинокой она себя почему-то не чувствовала. Она долго лежала без сна, глядя в потолок, думая о Михасике, наконец с улыбкой закрыла глаза: с закрытыми глазами люди красивее. И сердце не так сильно болит. В раю боли нет. Впереди еще столько жизней и столько смертей.
Карылгачлар дуасый. Вечный ежик, согревшись, уснул. Спи, Машенька, - бессмертная, пока живая…
На ночь она привязывала себя за ногу к спинке кровати "висельной" веревкой: каждую ночь ей снилось, будто могучий порыв ветра ее спящую возносит на небо, в бездну то ли райскую, то ли адскую, - а она хотела остаться на земле.
ЧУЖАЯ КОСТЬ
После двух ожесточенных штурмов и прорыва танкистов к дорогам на Кёнигсберг поредевший полк майора Лавренова оставили в тылу, а его самого наскоро назначили комендантом взятого городка у слияния рек Прегель и Алле, - да какой городок - горы битого кирпича, над которыми еще не рассеялись клубы дыма после двухдневного артобстрела и массированного налета английских бомбардировщиков с Борнхольма.
Майор занял более или менее сохранившийся дом пастора, где доживала свой век полуслепая старуха-вдова, - массивное двухэтажное строение красного кирпича, с просторным кабинетом, уставленным книжными шкафами, и просторной же гостевой спальней наверху, обычно пустовавшей и служившей хранилищем для яблок, сложенных в прорезные ящики. Старуха пообещала привести свою племянницу, которая приготовит спальню и будет прислуживать господину майору, если тому будет угодно.
- Три дня отдыха, - приказал Лавренов своему начштаба. - И готовься к приему пополнения. - Он остановился перед книжным шкафом, провел пальцем по тускло-золотому корешку.
"Historia calamitatum mearum" - "История моих бедствий" Пьера Абеляра. Рядом том Грегара "Lettres complète d’Abelard et d’Héloïse".
- Любопытно. Но холодно. Пусть затопят камин… или что тут… печки?
Он поднялся в комнату с незанавешенными окнами, в которые било яркое весеннее солнце, где головокружительно пахло яблоками, отодвинул ящики, снял шинель и сапоги и в одежде лег ничком на широкую деревянную кровать, уткнувшись лбом в резную высокую спинку, и мгновенно заснул.
Он спустился вниз под бой часов.
Из кухни пахло едой.
Рослая синеглазая девушка с широким лбом и бледным лицом, окаймленным чуть вьющимися каштановыми волосами, расставляла приборы на столе, накрытом чистой скатертью, и при виде майора сделала книксен.
- Надо перевести часы, - хмуро сказал майор. - Разница с Москвой - час сорок девять минут.
Девушка кивнула.
Пасторша больше мешала, чем помогала повару, который, вполголоса чертыхаясь и легонько отталкивая старуху локтем, быстро разложил еду по чистым тарелкам.
- Свободен. И дай им чего-нибудь… консервов, масла, сгущенки, хлеба… и мыла!
Он налил из своей фляжки в узкий хрустальный бокал, залпом выпил и, не обращая внимания на женщин, набросился на еду. Старуха и ее синеглазая племянница с интересом наблюдали за тем, как майор ловко управляется с ложкой, вилкой и ножом: наверное, они были убеждены, что варвары едят руками.
Солдаты принесли консервы и мыло.
Старуха, наконец сообразив, что все это ей и племяннице, принялась путано благодарить господина офицера, который после сытной еды и выпивки - он пил чистый спирт - сонно смотрел на ее испятнанное мелкими родинками лицо.
Девушка спустилась в столовую и с книксеном сообщила, что приготовила спальню для господина майора.
- Как вас зовут? - Он налил себе еще спирта и выпил, после чего наконец закурил папиросу.
- Элиза, - ответила пасторша. - Ее предки из старинной гугенотской семьи… - Старуха вдруг улыбнулась: - Настоящее ее имя - Элоиза.
- Вы замужем?
- Нет, господин офицер. Мой жених погиб на фронте. В Африке.
Он смотрел на нее тяжелым взглядом.
- Помойте ноги.
Девушка посмотрела на тетку, но та лишь пожала костлявым плечиком.
- Здесь, - уточнил майор, пыхнув папиросой. - Пожалуйста.
Девушка принесла в тазу теплую воду, чуть приподняв юбку, села на табурет и осторожно опустила узкие ступни в воду. Сжав юбку коленями, стала намыливать ноги.
Майор не шелохнувшись наблюдал за нею.
Наконец она вытерла ноги полотенцем, которое принесла из ванной старуха, надела туфли и посмотрела на офицера. Он выпил спирта и встал:
- Спасибо. Я пойду спать.
- Il s’est insensé, - прошептала старуха.
- Il est peu probable, - возразил майор, уже ступивший на лестницу. - Je suis le dernier des hommes… homme épuisée… seulement, mademoiselle Héloïse… Просто у вас очень красивые ноги. Très joli.
Широкая кровать с аккуратно - углом - откинутым одеялом слепила белизной белья. Чертыхнувшись, Лавренов разделся и лег под пуховик.
Пахло яблоками.
Майор заснул.
На следующий день за завтраком пасторша, не поднимая глаз на офицера, смущенно проговорила:
- Господину майору, вероятно, нужна женщина. Элиза…
- Не нужна. - Лавренов мотнул головой. - Ни вы, ни Элиза, ни черт, ни дьявол…
- У меня есть сестра, - донесся сверху голос Элизы, которая, убрав в комнате майора, вышла на галерею, опоясывавшую столовую на уровне второго этажа. - В отличие от меня она стройная, худенькая и…
Майор закурил и с интересом уставился на Элизу. Лицо ее было бесстрастно.
- Милые дамы, - наконец сказал майор. - Я трижды ранен и дважды тяжело контужен. Мне хочется спать, и мне не нужна женщина вообще. Моя жена и дочь погибли в блокадном Ленинграде от голода. Соседка рассказала мне, что, когда девочка просила есть, жена слегка надрезала вену и давала ей попить теплой крови, а потом аккуратно заклеивала ранку. До следующего раза. Их похоронили в огромной братской могиле. - Он помолчал, задумчиво глядя на кончик дымящейся папиросы. - Я не думаю, что в этом виноваты вы или даже ваш африканский жених, фройляйн. Война… - Он встал. - Извините, но я ранен в голову и хочу спать. А продукты и мыло у вас будут и без этого… и у вашей сестры тоже… Извините.
Так и не сообразив, за что он только что извинился, майор поднялся наверх, старательно обогнув замершую на галерее девушку, и лег спать поверх покрывала.
- Полчаса, - шепотом скомандовал он себе. - Тридцать минут.
Весь день он провел на железнодорожной станции, куда прибывали наступающие части, пополнение и где танкисты развернули свою вторую ремонтную базу. Вместе с главным врачом дивизии решали, где лучше расположить госпитали.
- Один - в бывшем военном училище: на крыше башенка с птицей, узнаете, - распоряжался Лавренов, - другой - за водонапорной башней у переезда, метров двести - двести пятьдесят по мощеной улице от тюрьмы. Третий - в ста метрах от собора, два целехоньких здания под такими крышами-колпаками… к ним надо только дорогу расчистить… Куравлев!
К нему подбежал офицер с капитанскими погонами.
- Пополнения нашего уже сколько?
- Две роты, товарищ комполка.
- К церкви на расчистку подъездных путей для дивизионного госпиталя! Привлеките местное население, Куравлев, и заплатите им за работу… ну, едой, конечно…
С начальником штаба на всякий случай проехал до магистрального шоссе, откуда полку было приказано в течение часа-полутора выйти на северо-восточную окраину Кёнигсберга.
- Час-полтора. - Лавренов покачал головой. - По таким дорогам можно. И сразу в ад, Николай Игнатьич.
- Как учили, Петр Иваныч. На макете в штабе армии нам показывали всю эту механику - я доложу. Там никаким полкам или батальонам не развернуться, приказано сформировать штурмовые группы разной численности для действий против фортов и других укрепсооружений. Чем и занимаюсь.
- Что население?
- Женщины, дети, престарелые. Мужчин призывного возраста - ни одного. Город - сами видите… распахали мы его будь здоров…
- Вижу. Ну а через час-полтора кто нас встретит с шампанским?
- Хозяева те же, Петр Иваныч: дивизия СС "Мертвая голова".
- Мистика, Николай Игнатьич, но ничего не попишешь: придется нам оторвать голову "Мертвой голове".
Он вышел из машины возле будущего госпиталя. Подъезды к зданию были почти расчищены, женщины - среди них он разглядел и пасторшу с Элоизой - подметали дорожки.
Огибая кучи битого камня, он вошел в собор. Стены здания в нескольких местах были пробиты снарядами, фрески на стенах сбиты пулями, крышу с башни сорвало взрывной волной.
- Этот храм построен в пятнадцатом веке, - услышал он голос пасторши за спиной. - Война… она не щадит искусство…
Он обернулся. Рядом с пасторшей была Элоиза в сером пальто и черном берете.
- Искусство опасно, потому что оно больше жизни. - Он вдруг усмехнулся. - Но собор мы разбабахали, конечно, вовсе не поэтому. Вы правы: война.
- Германские солдаты причинили горе многим русским, и вот вы здесь. Это возмездие. - Старуха посмотрела на исковерканный взрывами пол и стены. - Мой муж умер еще в сентябре прошлого года, он ничего этого не видел.
- Мы убиваем врагов. - Майору с трудом давался этот разговор. - Но хотелось бы не забывать, что мы воюем не на Луне, где можно ничего не жалеть… наверное… Некоторым кажется, что война - это не просто другая жизнь, это другой мир. Луна или Марс. И трудно помнить, что это тот же мир, в котором ты родился и будешь жить после войны. Если выживешь. Тот же. - Он только сейчас заметил коробку на земле. - Это что у вас?
- Русский офицер сказал, что это наша плата за работу: консервы и мыло, - наконец подала голос Элоиза.
Майор молча подхватил коробку и зашагал к пасторскому дому.
К ужину он спустился умытый, гладко выбритый и пахнущий одеколоном.
- Если у вас есть какой-нибудь компот, можно разбавить, - пробормотал он, наливая в фужеры спирт. - Или варенье.
Залпом проглотив спирт, принялся за еду.
После ужина потянуло в сон, но, глянув на часы, решил повременить.
- Как отсюда добраться до реки? С моста я видел шлюз, дамбу…
Женщины переглянулись.
- Я покажу, если можно. - Элоиза встала. - Только надену пальто.
Когда они пробрались через развалины и вышли на топкий луг, упиравшийся в дамбу, майор с кривой улыбкой проговорил:
- Слушайте, что вы спотыкаетесь, как корова… Возьмите же меня под руку! Или вам нельзя?
Она молча взяла его под руку.
Они поднялись на дамбу.
Внизу быстро несла свои воды чешуйчатая Прегель, освещенная заходящим солнцем.
- Господин пастор говорил, что храмы строят люди, они же их и разрушают, и в этом нет ничего страшного, - сказала Элоиза. - Герострат разрушил храм Артемиды Эфесской, ну и что? Дело даже не в том, что им владела безумная идея, и не в том, что потом греки на месте разрушенного построили еще более красивый храм… - Она вдруг замолчала.
- А в чем?
- Я вдруг подумала, что для многих из тех, кто видел первый храм, но не смог увидеть второй, первый остался прежним чудом… прекрасным… Я даже думаю, что могли найтись люди, которые нарочно не пошли любоваться новым храмом, чтобы не разрушить образ, сохранившийся в памяти…