В конце концов, муж Юдит заявил, что он решил уехать на год в Америку, штат Делавэр, и устроиться рабочим на один литейный завод, принадлежавший отцу его сослуживца-американца из Еврейского батальона.
- Заработаю денег и вернусь. Один год, Юдит, самое большее - два.
Жена, сидевшая за столом и перебиравшая чечевицу для супа, повернулась к нему своей глухой левой стороной. Тогда он схватил ее за плечи и закричал, принуждая слушать себя.
- В Америке тоже полно безработных. Люди скоро начнут прыгать с крыш, - возразила она.
На столе перед Юдит быстро вырастали два маленьких холмика: коричневый, побольше, - из чечевицы, второй - маленький и серый, состоявший из песка, мелких камешков и сухой шелухи. Меж коленей ее удобно примостилась их двухлетняя дочь, не отрывавшая восхищенного взгляда от проворных материнских пальцев.
- Не уезжай, - взмолилась Юдит, - мы справимся, все будет в порядке.
Дрожащими руками она затянула потуже синюю косынку. Тревога и пророчество звучали в ее голосе, но человек, чье имя нельзя упоминать, не внял им. Предвкушение дальней дороги уже опьянило его. Когда я закрываю глаза и пытаюсь представить, как он выглядел, у меня под веками возникает низкорослый силуэт с неясными чертами лица. Он складывает в небольшой деревянный чемодан неприхотливую снедь - кусок брынзы, пару апельсинов, краюху хлеба и банку оливок. Человек поспешно прощается с женой, дочерью и уезжает в Яффо. А вот и мать, прислонившаяся спиной к мезузе. А это моя наполовину сестра, такая же безликая, как и ее отец, прижимается к ногам матери.
В Яффо он купил самый дешевый билет на грузовой пароход, везущий в Англию партию апельсинов "шамути" и сладких лимонов, и занял свое место среди немногочисленных пассажиров, ночевавших на палубе. День выдался пасмурным, но сладкий цитрусовый аромат, поднимавшийся из недр корабля, хранил в себе солнечное тепло. Он сопровождал пассажиров в течение всего пути, обостряя их тоску по дому и чувство раскаяния.
Из Ливерпуля человек отбыл в Нью-Йорк. Расстояние от Хадсонского вокзала до станции Гранд-Сентраль он проделал пешком, испуганно озираясь по сторонам. Посольку на чужбине заносчивости в нем поубавилось, он блуждал в лабиринте бесконечных станционных коридоров, тоненько выкрикивая "Уильмингтон, Уильмингтон" сдавленным от беспомощности голосом, пока добрые люди не указали дорогу к кассам и перронам. Большинство пути поезд проделал под землей. После, вырвавшись на свет, он прогрохотал по мосту над широкой рекой и ее заболоченным берегом, поросшим камышом, который человек никак не ожидал увидеть здесь, в Америке. Он сидел у окна, провожая взглядом проносившиеся телеграфные столбы, будто протягивая нить, которая укажет ему путь обратно, и повторял про себя название станций - "Нью-Арк", "Нью-Брунсуик", "Трентон", "Филадельфия"… и три часа спустя, когда кондуктор наконец выкрикнул: "Уильмингтон", он вскочил с места и спустился на перрон. Человек едва не сбился с ног, бегая от одной заводской трубы к другой, но литейного завода, принадлежавшего отцу его товарища, так и не нашел. Еще ему запомнилось название улицы и номер дома, где тот, по собственным словам, обитал. После долгих блужданий и расспросов попал на Колумбус-стрит. Дом оказался очень симпатичным. Он стоял, окруженный пахучей стеной из аккуратно подстриженного кустарника, и выглядел вполне подходящим для богатого еврейского фабриканта, однако, как оказалось, принадлежал голландцу, торговавшему одеждой.
Судьбе было угодно, чтобы именно в этот день голландец, заядлый картежник, сорвал крупный куш в покер и поэтому находился в прекрасном расположении духа. Увидев странного гостя, в порыве щедрости он пригласил его в дом и угостил роскошным обедом из пареной рыбы с картошкой, обильно сдобренной маслом и мускатными орехами. Мне не раз казался немного странным тот факт, что дяде Менахему, Одеду и Яакову Шейнфельду известны все эти мелкие подробности, тогда как ни один из них не присутствовал при этом Неужели Одед настолько ненавидел мою мать, что сплел ее прошлое с такой скрупулезностью? Или, быть может, Яаков, сотнями раз проигрывавший в воображении историю жизни Юдит, создал ее заново?
А если бы картошка та была в сметане, крупной соли и крошеном укропе, а не в масле и мускате? Жизнь моей матери потекла бы по другому руслу? Родился бы я вообще?
Так или иначе, голландец угостил мужа моей матери лавровой настойкой, а насытившись, курил с ним тонкие душистые сигары и играл в шашки. Радушный хозяин поведал своему гостю, что этот самый дом построил еще его прадед, а дед, отец, да и сам он "родились вот в этой самой кровати, молодой человек, именно в ней". Затем выяснилось, что в каждой дыре в Америке есть своя Колумбус-стрит и что евреи сроду не занимались литейным делом. В общем, голландец тактично намекнул человеку, что его американский друг из Еврейских батальонов не кто иной, как отъявленный враль. И действительно, тот его сослуживец был скорее всего просто маленьким, задрипанным неудачником, сыном галантерейщиков, торговавших с лотка на чикагских улицах, который и Уильмингтон-то знал только по атласу. Как и большинство лгунов, он не особенно заботился о достоверности своего вранья и спустя какое-то время, по насмешливому рассказу дяди Менахема, приехал в Израиль, объявив себя "оруженосцем Зеева Жаботинского и боевым другом по Иорданской долине". Сняв в Тель-Авиве комнатку, он подрабатывал статейками в ревизионистских газетах в Америке, подписываясь псевдонимом "Пионер из Галилеи".
Окончательно расщедрившись под влиянием винных паров, голландец всучил оторопевшему гостю несколько своих старых костюмов, буханку знаменитого голландского "хлеба семи злаков", тяжелую и пахучую, как младенец, а также снабдил списком полезных адресов и пачкой рекомендательных писем.
Спустя некоторое время, проведенное за обиванием порогов и подачей прошений, первый муж моей матери устроился на работу сторожем в универсальном магазине, торговавшем уцененными товарами. Затем, продвигаясь по служебной лестнице, он был повышен до должности курьера, дослужился до продавца и через короткий срок уже заведовал отделением. Он купил себе коричневые с белым штиблеты, завел знакомства среди мелких торговцев напитками и приучился курить сигареты. Так уж вышло, что год в Америке, обещавший продлиться не более двух лет на литейном заводе, превратился в три года, посвященные курению сигарет и мелкой торговле.
Справедливости ради необходимо отметить, что Юдит, жену свою, он не забывал, и регулярно отправлял ей письма со вложенными в них небольшими суммами денег, и продолжал посылать их даже после того, как та перестала отвечать ему. О двух женщинах, любивших его в Уильмингтоне, он не писал, зная ум и интуицию жены. Опять же, к чести этого человека стоит добавить, что он не вводил в заблуждение ни одну из них, время от времени напоминая, что в Израиле его ждут жена и дочь.
Глава 15
Спи, моя девочка, спи, моя ладная,
Спи, пока светит в окошке луна.
Утром разбудит тебя, ненаглядная,
Пенье пичужки в проеме окна.
Так напевала моя мать, укладывая Наоми спать. Одед кипел от злости, Наоми млела от удовольствия, Моше молчал, меня же тогда еще не было на свете. Когда-то, я полагаю, она пела эту песню своей дочери, потом напевала ее про себя. Слова жили в ее памяти, ждали, пока не появится новая девочка.
- Стало быть, Зейде, у тебя есть полсестры в Америке, - сказал как-то Одед.
Мы ехали на деревенском молоковозе - одна из тех ночных поездок, в которые Одед брал меня с собой.
- Я бы тоже не отказался, - добавил он.
Одед не переставал мечтать об Америке, американских грузовиках и американских женщинах. Целую стену у себя в доме он обклеил вырезанными из путеводителя "Мак-Кинли" схемами автомобильных дорог Соединенных Штатов. Одед часами стоял перед ними, зубря названия и втыкая в карту булавки с бумажными флажками, и составлял маршрут для воображаемой многоколесной армады грузовиков.
- Видишь эту дорогу, Зейде? Это шоссе номер десять. В Америке оно называется "Интерстейт". Обрати внимание на участок Лос-Анджелес - Сан-Бернардино - Финикс, Аризона. Именно здесь находится самая большая в мире стоянка для грузовиков. Там можно разжиться всем необходимым: маслом, горючим, едой и пивом. Как говорится у нас, заправка для машины и для водителя. Каждый день там останавливается до пятисот тяжелых грузовиков!
- Так почему же ты до сих пор не уехал в свою Америку? - спросил я его.
- Этого мне только не хватало, - пробурчал Одед, - изводить жизнь на мечты…
- Что-то машину вправо заносит, - добавил он, затормозил и выскочил из кабины проверить покрышки.
Одед обошел молоковоз, постучал большим деревянным молотком по каждой шине, прислушиваясь к звуку, задержался у одного колеса, плюнул на палец и, обмазав слюной вентиль, внимательно рассмотрел образовавшиеся пузырьки воздуха.
- Какой дурень идет за своей мечтой! - продолжал Одед. - Думаешь, я не знаю, что в Америке все не так уж замечательно, как мне кажется отсюда? Каждый мальчик мечтает быть водителем грузовика, когда вырастет. Да и взрослых хватает, которые любят пофантазировать, но только такой идиот, как я, воплощает свою детскую мечту в реальность. Будь добр, Зейде, напомни мне через час остановиться, проверить еще раз этот вентиль.
Два года было дочери, когда уехал ее отец, а когда он вернулся, ей исполнилось пять. Она стала красивой девочкой, с холодным, не по-детски жестким взглядом. Сжимая в руках тряпичную куклу, она недоверчиво смотрела на незнакомого, элегантно одетого мужчину, стремительно вошедшего в бывший гусятник и радостно размахивавшего толстой пачкой банкнот. Встав на пороге, он широко улыбнулся и произнес:
- Я приехал забрать вас в Америку!
Если бы не заметно подросшая дочь, человек мог бы вообразить, что с его ухода прошло не более получаса. Его жена сидела на том же стуле, у того же стола и все так же перебирала чечевицу. Все та же глубокая складка пролегала меж ее бровей, и все то же унизительное зловоние гусятника стояло в воздухе. Холмики, большой коричневый и маленький серый, возвышались на столе перед ней, словно остановившиеся песочные часы.
Он не успел сделать и шагу, как Юдит, резко поднявшись с места, тяжелой походкой, удивившей мужа, направилась к девочке и встала за ее спиной, будто ища защиты. Присмотревшись к жене повнимательней, он заметил округлую форму ее живота, красноречиво выдающегося вперед.
- Ты беременна! - радостно воскликнул он, но тут же осекся.
Собственные слова и постыдное сознание того, что в течение целых трех лет он не был дома, пощечиной ударили по лицу. Вдруг ему стали понятны тревога, скрытая в первых письмах жены, отчуждение, которым веяло от последующих, и отсутствие последних. Вспомнилось лицо хозяина, потупившего взгляд при его появлении, и кривляния большого черного ворона, с издевательским карканьем спланировавшего на землю перед ним. Быстро овладев собой после минутного замешательства, человек засунул деньги обратно в карман и взял свою дочь за руку.
- Пойдем, папа увезет тебя в Америку, - тихо проговорил он.
- Я хочу взять с собой куклу, - со спокойствием, удивившим обоих взрослых, ответила та.
- Не нужно, - сказал человек. - У тебя будет новая кукла. Не бери отсюда ничего. Поедем сейчас же.
Пригнувшись, он вышел наружу, и девочка, крепко сжимая куклу в руках, пошла следом за ним.
Юдит осталась стоять, не поднимая глаз. Рука, недавно гладившая дочь, бессильно повисла в воздухе. Ужас пригвоздил ее к месту. Она лишь чуть пригнула голову, и ожидание удара мурашками сползло по ее позвоночнику.
Перед тем как захлопнуть за собой дверь, человек обернулся и, улыбнувшись профессиональной улыбкой американских приказчиков, плюнул на порог, презрительно бросив: "Шмуцике пирде" - ругательство до такой степени грязное, что даже знатоки идиша затрудняются с переводом. Грубиян Глоберман, речь которого наполовину состояла из ругательств, и тот долго откашливался, прежде чем объяснил мне его смысл.
Человек затворил калитку на крюк, прошел мимо грядок, среди которых, весь перепачканный красной глиной, стоял сосед, притворяясь всецело погруженным в луковицы и морковь, и исчез с девочкой по ту сторону кипарисовой рощи. На шоссе он остановил попутный грузовик, направлявшийся из Рас-эль-Аин, сунул в руку изумленного водителя долларовую купюру и приказал ему ехать в Яффский порт.
Вечером пришел возлюбленный Юдит и застал ее, бледную как смерть, сидящей в одиночестве за столом.
- Он вернулся?
Юдит не ответила, поскольку вопрос был задан ее левой, глухой стороне.
- Он забрал с собой ребенка? - уже кричал тот.
- Вернулся и забрал, - ее горло сдавил спазм рыданий.
- Я его из-под земли достану, скручу в бараний рог и верну дочку тебе, - взволнованно пообещал он.
Юдит взглянула на мужчину. Его пыл и стремительность, некогда вселявшие в нее такую уверенность, теперь вдруг показались ей жалкими и излишними.
- Не нужно ни за кем гнаться, крутить в бараний рог, и возвращать ее тоже не нужно. Это не ваши мальчишеские игры.
Перед ее мысленным взором развернулось безрадостное пророчество будущих дней.
- Она его даже не знала, - в конце концов выдавила Юдит, - ушла за ним, не сказав мне ни слова, даже не попрощавшись.
Мужчина сел рядом, прижав ее голову к своей груди, и ласково погладил по круглому животу.
- Остались мы, Юдит, ты да я, и скоро у тебя будет новая девочка.
Холодная, недобрая сила поднялась из глубины ее тела. Через полтора месяца она хладнокровно и безмолвно родила красивого мертвого младенца мужского пола.
- Мы поедем туда и найдем ее, - заверял мужчина, стоя над маленькой свежезасыпанной могилой. - Есть суд, в конце концов! Никто не вправе вот так, среди бела дня, отбирать ребенка у матери. В Америке тоже есть законы!
- Никуда мы не поедем. Приговор уже вынесен и приведен в исполнение.
Мужчина, любивший Юдит, увидел, как ожесточение овладевает ею, течет по венам, известью въедается в кожу. Увидел и понял, что лучше уйти и больше не возвращаться.
Глава 16
Таким образом завравшийся ревизионист из Еврейских батальонов повлиял на судьбу многих людей. Тот, чья жизнь, так же как и моя, тесно переплетена с вопросами "Если бы…" и "Не будь бы…", найдет в данном повествовании достаточно пищи для размышлений.
Ведь если на минуту вообразить, что этот литейный завод в Уильмингтоне существовал на самом деле, тогда выходит, что первый муж моей матери вернулся бы домой в срок и меня бы вовсе не существовало на свете. Если бы я все-таки родился, то был бы сыном другого отца, который назвал бы меня другим именем, не спасающим от Ангела Смерти.
С детства меня занимали мысли о причудливых поворотах судьбы. Дядя Менахем, заметив это, рассказал мне забавную историю о трех братьях: "Если бы", "Кабы не" и "Не будь", неотступно следующих за Ангелом Сна. Крылатый Фон Шлафф навевает на человека сон, а эти трое, наоборот, будят бедолагу и, взявшись за руки, водят вокруг него хоровод вопросов, не давая заснуть.
Сойхер, ночной покой которого не тревожили ни вопросы, ни раскаяния и ни угрызения совести, все повторял мне свою любимую поговорку: "А менч трахт, унд гот лахт" - "человек предполагает, а Бог располагает". Поэтому я продолжаю задавать вопросы и находить на них ответы, а трое братьев продолжают плясать у моего бессонного изголовья, однако для Юдит все это не имело никакого смысла, поскольку дочь свою она так больше никогда и не увидела.
Итак, где-то там, в огромной Америке, живет моя наполовину сестра, имя которой ни разу не сорвалось с губ матери, ибо, как я уже говорил, на любые расспросы она повторяла лишь свое извечное: "А нафка мина".
Корабль, принявший на борт в Яффском порту отца с маленькой дочерью, благополучно доставил их в Геную. Они провели несколько дней в дешевой гостинице, насквозь провонявшей анисом, рыбой и чесноком. Из Генуи их путь пролег в Лиссабон, затем в Роттердам, а оттуда - в Америку. Избегая неприятного общества других пассажиров, весь путь валявшихся в своих шезлонгах, остро пахнувших потом, рвотой и табаком, они часами прогуливались вдоль перил, ограждавших палубу. Трофей быстро превращался в обузу, как это нередко происходит в таких случаях. Жажда мести не была удовлетворена, а гнев не находил выхода, поэтому вскоре лицо девочки впервые ощутило тяжесть отцовских пощечин. Его рука била резко и быстро, поэтому никто из пассажиров ничего не замечал, как, впрочем, и не слышал оскорбительного "пункт ви дайнэ мамэ ди курвэ", сопровождавшего каждый удар.
Позволю себе пообещать, что мы больше не встретим этого ничтожного человека. Останься он с женой и дочерью, вполне возможно, что он стал бы героем этой истории и другой сын, не я, рассказал бы эту историю. Поступив так, как он поступил, этот человек устранил себя из моей летописи и тем самым избавил меня от необходимости описывать его дальнейшую жизнь.
Что же касается бывшего возлюбленного моей матери, могу лишь сказать, что мне неизвестны ни имя его, ни происхождение, а так как трех отцов с меня вполне досточно, я никогда не занимался его розысками.
Только однажды, лет через пятнадцать после смерти матери, в один из моих визитов к Наоми в Иерусалим, на улице Бейт-а-Керем она указала мне на скрюченного древнего старика, медленно и осторожно передвигавшегося при помощи пары деревянных костылей.
- Видишь его? Он был любовником твоей матери.
Вдобавок к потрясению, вызванному этими словами, я впервые понял, что и Наоми кое о чем осведомлена. Откуда ей было знать, что это именно он, и почему она решила мне его показать, я не знаю. Должны ли были ее слова задеть меня? Наоми передалось мое смущение.
- Пошли домой, Зейде, - предложила она. - Поможешь мне приготовить большой салат из овощей, как прежде…
Каждый раз я привожу ей из деревни овощи и сметану, яйца и творог. Я сажусь в большой молоковоз, ведомый опытной рукой Одеда, и мы уезжаем в ночь. И я уже не молод, да и Одед постарел, но как я люблю эти ночные поездки с ним, с его историями, жалобами и мечтами, которые он выкрикивает, пытаясь преодолеть рев двигателя!
Дороги улучшаются и расширяются, молоковозы сменяют друг друга, но ночи неизменно прохладны, и Одед все так же тихонько бранит мужа своей сестры за то, что забрал ее из деревни, и все так же спрашивает меня: "Хочешь погудеть?" Я привычно тянусь рукой к шнуру гудка, и снова детское безудержное ликование захлестывает меня, когда рев молоковоза, мощный и немного печальный, оглашает ночные просторы.
Двое маленьких детей резвились вокруг того старика, сгибавшегося под невидимой тяжелой ношей, но кто может утверждать, что этой ношей является именно моя мать? И мало ли людей, на плечи которых взвален такой груз?..