11.
А потом пришла одухотворённая Макарова, вся в печали, вытащила из сумки груду исписанных тетрадей. Разумеется, понять в них ничего было нельзя. И вовсе даже не потому, что Царь прятался и шифровался, почерк у него оказался совершенно неприличный. Как у участкового педиатра, сплошные каракули. Макарова чуть не плакала от огорчения.
Потом притихла, села рядом, тоже уставилась в телевизор.
– Жалко, что не цветной. – сказала она. – По чёрно-белому даже музыка звучит как-то глуше, тише…
Мария Игоревна предложила добавить громкости, но пышнотелая соседка отказалась. Зато попросила налить ей тарелку борща. Актриса обрадовалась, засобиралась на кухню и только сейчас переобулась, кинула сапоги в прихожую, бу-у-ум.
Пока еда разогревалась, Макарова успела сбегать проведать мужа, заодно и переоделась, поспела вовремя, Мария Игоревна даже не заметила её отсутствия.
Так они и сидели перед телевизором, медленно разговаривая. Мария
Игоревна вспомнила, что завтра у неё спектакль, а она замоталась, даже и не подготовилась как следует, не повторила текст. Макарова поняла это как намёк, засобиралась.
– Ничего-ничего, ты мне не мешаешь, – сказала Мария Игоревна, уже давно привыкшая к своему прокуренному одиночеству. – Знаешь что, приходи завтра на меня посмотреть. Завтра – лучшая моя роль…
На самом деле она так не считала, случались в её биографии спектакли посильнее да поинтереснее, завтрашний так вообще был обычным, рядовым. Но ей захотелось придать ему особый статус. Для того, чтобы утешить Макарову, наверное.
И уже в дверях, почти напоследок, всучив ей тапочки, пахнущие обувным магазином, она взялась расспрашивать Макарову про жизнь
Царя. Часто ли встречались? Ходил ли он, например, в бассейн? Ну, то есть были ли в его жизни регулярные мероприятия или обряды?
С ходу Макарова ничего сообразить не могла, обещала на досуге подумать, приплела зачем-то своего парализованного мужа, к которому раз в неделю приходит эффектная врачиха – длинная, сухопарая, с роскошными волосами до плеч.
На том и расстались.
12.
Ночь Мария Игоревна провела без сна. Сначала даже ложиться не хотелось, так и сидела перед телевизором, вспоминала покойную маму, потом механически, сомнамбула, перешла в спальню, легла под одеяло, задумалась.
Вспомнила, что не поужинала, но вставать не хотелось, так и лежала, уставившись в потолок. Мысли и воспоминания гудели и теснились в голове, словно разбуженный улей – с одной стороны, множество людей, событий, какие-то эмоции, а с другой – ничего конкретного, обрывки, звуки, пятна…
Когда человек взрослеет, в нём практически не остаётся живых и непосредственных чувств, лёгких, возвышенных, ломких. Инерция, память о пережитом, опыт создают слишком долгую тормозную дорожку для эмоций, которые густеют, становятся непроходимо плотными, превращаются в страсти. Любая страсть – это чувство, потерявшее новизну и гибкость, это машина, везущая саму себя и разрушающая равновесие, а значит, и человека.
Страсти – прямые свидетельства дряхления ума, погрязшего в шлаке отработанных смыслов; это – диагноз о прекращении роста тела; это – знак гниения души.
Постоянными бдениями в почтовом отделении Мария Игоревна довела свой организм до исступления, она теперь даже курить забывала, и страшно казалось выходить на улицу: любой прохожий мог оказаться Игорем или его неразделенной любовью.
А ей так и казалось, что неуверенная походка или рассеянность – первые признаки неудачного эпистолярного романа, и стоит раскрутить прохожего на откровенность, как вскроется целебная её сердцу тайна…
Или это всё-таки Царь?
13.
Она и спектакль-то сыграла автоматически, не выходя из транса (тем более что роль тому только мирволила), нырнула за кулисы и тут же забыла про театр, потому что из-за него пришлось пропустить целый день наблюдений за посетителями почтового отделения, а вдруг сегодня она бы встретила женщину… или получила бы письмо…
Хотя, с другой стороны, чего греха таить, ничего бы она не получила, никого бы всё равно не встретила, ну, что за игры, ведь не девочка уже, далеко не девочка. А всё туда же…
Она забыла про спектакль, но люди вокруг не забыли. Оказывается, сегодня был юбилейный, сотый показ, театральные пришли поздравлять её, принесли шампанского, закуски, набились в гримёрку целым взводом – артисты, реквизиторы, одевальщицы, даже завлит Галуст пришёл, принёс большую багровую розу с начинающими увядать, печальными лепестками.
Вот и Макарова пришла, появилась бледной тенью, не ожидала увидеть такое количество народа, как бедная родственница, протиснулась в дверь, замерла, словно бы в ожидании, когда её заметят и позовут.
Ну, как не заметить!
Мария Игоревна расслабилась, отвлеклась, забылась. Театральные -
они ж как дети в песочнице, шумные, дерзкие, агрессивные, все кричат, перебивают друг друга, каждый хочет оказаться центром внимания. Как это обычно на театральных сборищах случается, тут же образуются какие-то посторонние, никому не знакомые люди, шумящие и размахивающие руками, занимающие пространства больше всех.
Мария Игоревна царственно молчит, позволяет высказаться любому, выпускает сигаретный дым в потолок, улыбается, словно верит всем этим проявлениям внимания, которые через полчаса схлынут, как прилив, оставив после себя сухой песок и камни.
14.
В театре – всегда вечер: электрическое освещение и искусственные страсти. Спектакли в театре – не самое интересное, не для того он, театр, живёт. Гораздо существеннее оказывается всё то, что скрыто от зрителей.
Макарова наконец оказалась замечена и приближена. В театр она пришла после похорон, под шафе, застенчиво улыбалась и много курила. Очень уж ей хотелось поделиться пережитым. Тапочки в гроб, ага, положила.
– Ох, какой хороший спектакль… – жарко зашептала она актрисе в ухо так, чтобы никто не слышал. И было непонятно, лукавит она или ей и в самом деле понравилось. И тут же, без перехода: – Я всё выяснила.
Каждую неделю к Царю приходила массажистка. Кажется, у них завязалось нечто вроде интрижки…
Макарова многозначительно замолчала, хотя для чего Марии Игоревне такие странные данные, она понятия не имела.
– Кроме того, пару раз в месяц Царь навещал карточный клуб, где играл в преферанс. Но это, так сказать, не по женской части: членами клуба могли стать только состоятельные мужчины.
Мария Игоревна слушала, кивала, блаженно улыбаясь сослуживцам. У тех уже давно образовался свой круг, иные интересы, разговоры. Особенно активничал Галуст, распушивший хвост перед Гелей Соколовой-Ясновой и молоденькой актрисой Рамилей, весьма симпатичной.
Завлит рассказывал, что в программке к последнему выпущенному спектаклю перепутал фамилии исполнителей – назвал Диму Шахова совершенно другой фамилией постороннего театру человека – спортивного журналиста Артёма Шевченко, весьма известного в
Чердачинске и его окрестностях. Видимо, составляя программку, думал о посторонних материях, вот и ошибся. И теперь, несколько деланно, опасался праведного Шаховского гнева.
– Кроме того, Царь достаточно регулярно наведывался в "ОГИ", кафешку
"для новых умных", где книги продаются круглосуточно и собираются самые отъявленные жежисты, – продолжала усердствовать Макарова, совершенно не знающая как же следует вести себя в незнакомой компании.
– Кто-кто? – Не поняла Мария Игоревна.
Макарова поняла, что проговорилась. На её счастье, в гримёрку свежий, словно морской ветер, ворвался актёр Димочка Шахов. Рамиля вскинула на Шахова испуганные глаза (сейчас начнётся!), а Галуст покраснел ярче обычного.
15.
Шахов был пьян, вот и скандала, казалось, не избежать. Геля развернула мощный торс в сторону Шахова, будто бы защищая Галуста,
Рамиля притихла в углу. Однако настрой Шахова был весьма добродушным. Сначала он приложился к ручке Марии Игоревны, затем схватил беспризорный стакан с вином и только потом увидел пунцовую физиономию завлита. Массовка напряжённо следила за развитием набухающего сюжета. Но Шахов расплылся в улыбке и полез к завлиту чокаться. Совершенно не агрессивно. Заинтересованно как-то.
– Ты мне нужен парень, – сказал он Галусту. – У меня для тебя идея.
Рамиля нервно хихикнула.
– Что такое? – Галуст старался казаться спокойным.
– Тебе не попадалась документальные пьесы? – зачем-то подмигивая завлиту, спросил Шахов.
– Попадались, конечно. Столичные критики их здорово пропихивают… Но это же совершенно не наша эстетика. А зачем тебе?
– Так… Услышал от ребят, – говорил Шахов поставленным голосом, словно на сцене: любыми способами театральные любят подчёркивать свою значимость. – Говорят, дико модное направление, – добавил он со значением.
– Да… – У Галуста появилась возможность проявить компетентность. -
Пьесы, построенные на реальном материале… Их действительно сильно продвигают сейчас в наш русский… российский… театр. Письма с фронта, рассказы проводниц в поездах… Но нам они чужды. Эстетически. Хотя бы по способу существования. Мы же консервативный театр…
16.
Мария Игоревна, тоже вполголоса, принялась объяснять Макаровой, что
театральные постоянно рассказывают о своих идеях, планах, которым никогда не суждено сбыться. Потому что театральные любят говорить, а не работать. Добрая половина труппы постоянно пасётся у Галуста в кабинете, спрашивает новые пьесы, жаждет интересной работы, но всё это заканчивается задушевными разговорами, пьянками, похмельем. Геля вон (сигаретой Мария Игоревна указала на подругу) второе десятилетие носится с идеей мемуарного сборника про умерших артистов. А воз и ныне там. Странное дело, но актёры совершенно не способны на серьёзные инициативы, мы же только исполнители чужой воли, чужих слов, понимаешь?!
Макарова понимала. Несмотря на никчёмность, весь этот громкий, разношёрстный люд нравился Макаровой. Она всем легко и охотно верила. И Геле, рассказавшей ей о будущей книге, и совсем захмелевшему Шахову, страдающему без большой и современной пьесы,
Рамиле, мечтавшей снять документальный фильм о Марии Игоревне на местном телевидение.
– Я уже придумала пролог: фильм начинается за кулисами, там, где у нас свалены декорации. Там, в тёмном уголке, среди реквизита к драмам Шиллера и Шекспира, до сих пор торчит огромный бюст Ленина, покрашенный серебристой краской. Получится символ соединения театра и жизни, старого и нового времени…
– Правда, красиво. – Макарова курила одну сигарету за другой и быстро пьянела.
– Между прочим, Рамиля рассказывает мне об этом прологе второй
Сезон, – "подколол" её Галуст.
– Вот и мне тоже, – вмешался в разговор Шахов. – Крайне нужна современная пьеса. Я хочу выступить как режиссёр, да.
– Ну, – Галуст покраснел ещё больше, – если это не только пьяный трёп, заходи ко мне завтра, у меня есть кое-что для тебя. Сам написал.
– Сам? – восхитилась Макарова.
– Он у нас на все руки мастер, – гордо сказала Геля, будто это она пьесу написала. – Знаешь, как его за это девушки любят.
– Неправда! – сказал Шахов, плюхнувшись в кресло. – В этом театре все девушки любят только меня!
– Ага, я видела как на "Властелина колец" ты ходил с одной, – решила обидеться Рамиля. – А на "Гарри Поттера" уже с другой…
– А тебе-то что за дело? – Шахов был намеренно груб. Вино впечатало его в кресло, сделало тяжёлым, трудным.
Вместо ответа Рамиля выбежала и хлопнула дверью.
– Кстати, девушка, – обратил Шахов взоры на Макарову, – у вас приятный голос и хорошая дикция. Вы не хотите поучаствовать в озвучивании сериалов для "Канала Принцессы?" У меня там есть кое-какие связи…
Макарова смутилась, пробормотала что-то о своей любви читать вслух, но вряд ли её услышали: поставив галочку, он уже возился с банкой шпрот, выуживая сочащиеся маслом кусочки, громко чавкая.
Из-за обилия выпивки и закуски в комнате повис тяжёлый запах завтрашнего похмелья. Мария Игоревна давно уже не сходилась в театре вот так, накоротке, отвыкла, значит, от этих обильных и бессмысленных возлияний.
17.
– Ну, вот, обидел девушку, – сказала Мария Игоревна. – Зачем?
– А меня все, все тоже обижают…
– А ты заходи, заходи за пьесой-то. – Галуст наконец решился выяснить отношения. Сжал кулаки и пошёл на Шахова. – Может, и я тебя чем обидел?
– Чем? – пьяно таращился на него Шахов, теряя остатки обаяния.
– Ну, не знаю… – растерялся завлит, собравшись с силами, выпалил: -
А ты последнюю программку видел?
Все курили, отчего в тесной гримёрке с тремя зеркальными стойками, стоял непроходимый смог. Глаза слезились, люди с трудом видели друг друга, а открыть окно не догадывались. Да и опасно: пьяные все, а в театре окна – у самого пола начинаются, один шаг, и ты – в полёте.
– А, ты об этом, – Шахов рассмеялся. – Видел, конечно. Как ты там меня обозвал? Шевченкой?
– Бить будешь? – Геля Соколова-Яснова решила: добром разговор не кончится, старшие товарищи обязательно должны вмешаться, разрядить атмосферу.
– Зачем? Мне понравилось. И вообще, раз пошла такая пьянка, я решил взять сценический псевдоним – Артём Шевченко. Так что, Галуст, пожалуйста, и впредь пиши меня так. И надо ещё подпись под фотографией в фойе поменять. Я, ребята, теперь новую жизнь начинаю…
– Давай-давай… – подытожила Мария Игоревна, уставшая от общения с коллегами. – А мы пока будем собираться. Правда, девочки?
Соколова-Яснова шумно полезла в ридикюль за ключами, но достала носовой платок, шумно высморкалась, словно поставила в застолье жирую точку.
Когда "девочки" собрались, в театре уже никого не оказалось, только дежурное освещение и вахтёрша на выходе. Шли по гулким, закруглённым коридорам (никакой романтики!) без окон. Для новичка эти пространства кажутся запутанными, хотя на самом деле театральная архитектура устроена просто и рационально.
Возвращались домой вдвоём с Макаровой, молча шли через пустой и тёмный горсад, долго ждали трамвая, февральский ветер рвался в подъезды и за шиворот.
В трамвае Макарова села, а актриса угрюмо встала рядом, осколок древней скалы, вглядывающийся в своё отражение, которое накладывалось на пробегающий за окном город, где жилые дома, полные сытых и ленивых людей, и пустые магазины, в которых выключен свет, и товары спят, покоятся до радостного утра.
– Значит, Царь? – невпопад спросила Мария Игоревна, но Макарова её не услышала: трамвай заворачивал на очередном на повороте и колёса его скрипели так, что ничего невозможно было услышать.
Даже название следующей остановки. Когда проезжали мост через городскую реку, актриса огляделась. Уставшая кондуктора клевала носом, других людей в вагоне не оказалось. Макарова думала о чём-то самоуглублённо, и ресницы её подрагивали.
Мария Игоревна поняла, что Макарова больше ей не интересна и она не хочет с ней общаться: одиночество отучило её от частого и обильного общения; театр – не в счёт: в театре не общаются, там только произносят монологи, не учитывая, нужно это кому-нибудь или нет.
18.
Ночью Мария Игоревна опять видела маму. Та явилась к ней в образе балерины, танцующей на пуантах. Музыки Мария Игоревна не запомнила или не слышала вовсе. Мама плыла по сцене в белой, невесомой пачке, задирала ноги, красиво ставила позы рук и сорвала бешеные овации.
Значит, обошлось, значит, прощена. Значит, тапочки пришлись впору.
Мария Игоревна бодро вскочила и попыталась сделать нечто, отдалённо напоминающее утреннюю гимнастику. Обычно в день после спектакля она позволяла себе понежиться в кровати подольше, но сегодняшний день не давал ей права на лень. Ослепительно слепило солнце, небо сияло весенним, голубым цветом, даже собаки, лаявшие за окном, не раздражали.
Мария Игоревна включила телевизор и принялась танцевать под случайную музыку, раз-два-три, раз-два-три. Когда-то она очень хорошо танцевала вальс: был в её судьбе спектакль из жизни Пушкина.
Играла, разумеется, Наталью Николаевну: обнажённые плечи, рассеянный взгляд…
Всеми своими знаниями ("культурным багажом"), навыками и умениями актриса была обязана театру, спектаклям, в которых приходилось играть. Несколько французских фраз, идеально годящихся для светской беседы – из комедии Уайльда про высший свет; знания истории церковного раскола – из инсценировки одного исторического романа; умение вальсировать пришло из роли Натальи Николаевны. И т.д. и т.п.
С помощью таких подпорок, плюс немного профессионального мастерства, очень легко выглядеть умным, высокообразованным человеком. Чем многие актёры (не только провинциальные) и пользуются.
Музыка на телеэкране сменилась говорящей головой президента России.
Путин напутствовал олимпийцев, и просил их привезти как можно больше золотых медалей.
19.
Мария Игоревна, запыхавшаяся, возбуждённая несколькими танцевальными па, застыла перед телевизором: он!
Почему она представляла себе невидимого Игоря затюканным инженером?
По описаниям Макаровой, он же совершенно похож на Путина, такой же тихий, скромный, втихомолку мужественной, с моряцкой походкой.
Точный, сдержанный, аккуратный. Потому-то он так и не решился подойти к своей избраннице, что застёгнут на все пуговицы. Вот она, разгадка.
Путин, улыбавшийся с экрана телевизора, казался Марии Игоревны всечеловеком – любой способен был увидеть в нём родственника или соседа, любой мог наделить его своим собственным содержанием. Вот
Мария Игоревна и наделила. Тем более что на её памяти это был первый президент, которого легко можно было представить ласкающим бабенку, даже, возможно, и самыми изысканными способами. Мария Игоревна поплыла, кинулась представлять, на некоторое время забылась.
Когда отпустило, когда реальность снова встала в невидимые пазы, актриса вспомнила про реального, настоящего Царя, жалко болтавшегося в петле посредине пустого гаража, и влага затопила её теперь уже сверху – сердце, глаза. Как же жалко этого маленького, робкого человечка, отныне лежащего в тёмном ящике вместе с новыми мамочкиными тапочками.
Мария Игоревна исполнилась к покойнику торжественной благодарности.
Но что она могла сделать в ответ? Пойти в церковь, поставить свечку за помин души? Дурным театром отдаёт, память – она же внутри, в сердце и не нуждается ни в каких внешних атрибутах и проявлениях, это Мария Игоревна давно поняла.
Так и собиралась, задумчивая и великолепная, на почту, где полтора дня не появлялась, соскучилась, поди, даже некая нехватка образовалась – тоже где-то внутри, в районе поджелудочной железы.