13.
По совету Лукиной Мария Игоревна действительно отправилась на почту.
Только не после возвращения из театра, а через несколько дней, как положено отыграв очередной (вероятно, самый любимый) спектакль, на следующий день.
В подъезде она столкнулась с соседкой. Та шла и плакала…
Оказывается, у бедняжки сегодня вытащили кошелёк: последние деньги.
Сердце Марии Игоревны защемило. Она переложила пакетик с костями, которые отдавала бездомным кошкам возле окна в подвал, в другую руку и схватилась под шубой за грудь.
Жест вышел по шло-театральным, Мария Игоревна смутилась и, чтобы выйти из затруднительного положения (соседка же ничего не заметила), пригласила её в гости. Отведать борща.
– Понимаешь… – смутилась Мария Игоревна. – Никак не могу научиться готовить маленькими порциями… каждый раз готовлю, точно на Маланьину свадьбу… а потом неделю расхлёбываю… кастрюля у меня большая, что ли…
Героиня Марии Игоревны в одном из спектаклей, где она играла хозяйку меблированных комнат, вот точно так же кормила своих нищих жильцов из большого, прокопчённого чана.
– А, может быть, я пытаюсь вот так обмануть одиночество? – подпустила задумчивости и лиризму актриса.
Соседка благодарно опустила глаза и улыбнулась: Мария Игоревна уже неоднократно зазывала её в гости, но обстоятельства складывались так, что не позволяли той постучаться в соседнюю дверь. А Марию
Игоревну, за это доброе намерение, ждала на почте скорая награда: среди газет она увидела конверт.
Неделю спустя ей пришло новое письмо.
14.
Здравствуй, цветик-семицветик мой драгоценный…
Вот, всё время думаю о тебе, даже спать не могу. Представляешь, угораздило в таком-то возрасте влюбиться. Как пацан просто какой-то.
Каждый раз вижу тебя и замираю, ничего не могу с собой поделать, ступор нападает, и с места сдвинуться невозможно. Вроде бы до весны ещё далеко, а кровь бурлит и пенится, как шампанское.
Ты спросишь меня, почему я до сих пор не раскрылся? Чего жду? Сам не знаю, трудно объяснить, просто страшно попасть к тебе на язык, услышать твою язвительную реплику для меня просто смерти подобно.
Вот и хожу за тобой как тень. Как хвостик. Прости меня за эти глупости, за то, что тыкаю тебе, как старой знакомой… Просто мне кажется, что мы знакомы с тобой столько лет… столько зим… мне кажется, я хорошо знаю тебя и во время наших редких встреч (всё-таки раз в неделю это так мало!) я говорю с тобой о пустяках, а меня всё время так и подмывает сказать тебе, глядя прямо в глаза, что я люблю тебя, что мне так тебя не хватает.
Если бы ты знала, как мне хочется погладить тебя по волосам твоим, если бы ты знала, каким нежным я могу быть… Если бы ты только это знала…Без тебя нет мне жизни, только смерть одна, растянутая в бесконечность однообразных дней.
Впрочем, я не собираюсь пока что (силы ещё имеются) гневить Бога, но благодарю Его за такую возможность – увидеть вблизи свой заветный идеал. Многие не имеют даже и такой возможности. Так что мне ещё повезло.
Сильно повезло.
Убить себя я всегда сумею. Страшнее смерти мне решиться подойти к тебе… Даже это письмо… Знаешь, сколько я написал и порвал писем к тебе, прежде чем решиться и отослать. Благо почта недалеко, нужно решиться и мгновенно побежать к ящику, чтобы по дороге не раздумать.
Вечерами я смотрю из своего окна на любимый перекрёсток, на рельсы, уложенные крест-накрест. Рядом с моим домом течёт река и уходит вверх проспект…
Когда стемнеет, машины едут по нему, через мост бесконечным огненным потоком. Будто бы эта огненная река мчит мои чувства к тебе на северо-запад…
Будто бы это серебренная змейка вьётся по городу – от меня и до тебя, милая моя, родная…
Что бы я без тебя делал…Что я без тебя сделаю…
15.
Ну, и что теперь прикажете делать Марии Игоревне?
Второе письмо потрясло её больше, чем первое. В тайный заговор
театральных она верила по-прежнему, хотя уже меньше: повторное действие требовало регулярности и воли, вот её-то и тем более системности у театральных отродясь не бывало. И всё-таки слова
Лукиной, выкрикнутые в горячке, заставляли задуматься о том, куда сходятся нити заговора.
Возвращаясь в течение дня к безобразной сцене возле гримёрок, где распущенная Лукина вызала себя во всей красе, беспричинно напав на неё, Мария Игоревна вдруг поняла: близость к сцене – вот что так нас оглупляет.
Там, перед носом у зрителей, существует особенное пространство, со своими физическими законами в том числе. Приближаясь к ближайшему закулисью, актёр раздрызгивает остатки человеческого суверенитета и личности, превращаясь в одну из частей многоголового коллективистского монстра.
Странное, неуловимое ощущение. Ты ловишь его ещё в коридоре, возвращаясь из буфета или курительной комнаты. Но если на тебе ещё нет костюма, его легко бежишь, словно отдалённых раскатов грома, когда гроза может пройти мимо. Но если актёр надел парик и театральную одежду, это мрачно выкрашенное изнутри чрево, гигантская вагина, засасывает для того, чтобы переродить человека на время спектакля практически без остатка.
Перемелет и не поморщится даже.
16.
Именно поэтому театральные простодушны и злобливы, что дети: любое их появление на сцене, выныривание из пыльной мглы наружу к софитам, бьющим в глаза, к свету, можно сравнить с выходом младенца из матери – на свободу, на волю… какой уж тут ум-разум…
Когда человек заново рождается три раза в неделю (в крайнем, самом крайнем, случае три раза в месяц), он не может обладать хорошей памятью, помнить зло или же добро. Интенсивность переживаний не позволяет. Поэтому Мария Игоревна и отвергает с недоверием собственную теорию о происхождении шутки с письмами из театра.
Сделать такую гадость под воздействием порыва сильных чувств, куда ни шло, но чтобы растягивать экзекуцию на недели – это для наших
слишком. Не тот коленкор!
Выход на зрителя… Вот и с потаскушкой Лукиной они столкнулись возле сцены – в коридоре второго этажа, где гримёрки, и гладильная доска, и зеркала по круглой стене возле выхода на сцену, поэтому какой с неё, балаболки, спрос?! Тут, верно, иная история прячется. Но какая?! Вот бы понять…
Мария Игоревна ещё и ещё раз перечитывает одно письмо, другое…
Тасует их, точно карты. Обращает внимание, что в более позднем возникает упоминание Бога, и это несказанно её радует.
– Ну, понимаешь, – объясняет она, стоя возле небольшого зеркальца в прихожей, невидимому собеседнику, – это как в метро увидишь у мужчины обручальное кольцо, и на душе спокойнее станет. Вроде как гарантия, что он на тебя не кинется, душить не станет. Женатые, они вроде бы как более стабильные. Так, что ли…
17.
Театр снова выпадает из сферы интересов Марии Игоревны. И письма тоже ей надоели, сидит целыми днями в кровати, молчит, на телефонные звонки (позвонил бы хоть кто!) не отвечает. Взялась зачем-то перечитывать сборник пьес, да так на странице со списком действующих лиц и оставила – буковками вверх – на книжном столике, чтоб странички загорали под светом настольной лампы, как на пляже…
Письма валяются тут же. Среди таблеток от давления и сигаретного пепла. Почти ничего не ест. Телевизор покрылся пылью, она её видит, но ленится протереть. Собралась приготовить борщ, обнаружила, что свёкла в холодильнике закончилась, облегчённо отложила. С отвращением посмотрела на замоченное в тазике бельё, но тем не менее так к нему и не притронулась.
Январь уже заканчивался, и февраль тихим, шевелящимся ужасом вползал вечерами в приоткрытую форточку на кухне. Где капает кран и из радиоточки, вместе с городскими новостями, сочится невидимая смерть.
Кое-как, механически, отыграла спектакль, зашла на почту и удивилась, почувствовав, что сердце заходится в предчувствии, как хозяйский пёс, учуявший приближение хозяина. Но письма среди газет не оказалось.
Значит, всё-таки театральные, подумала она, купила большую свёклу и пошла варить борщ.
На следующий день Мария Игоревна по самому пустяшному поводу (будем считать – от нечего делать) снова заглянула на почту. Ящик был пустым. Газеты ещё не положили. Зато на дне отсека она увидела новое письмо.
Третье.
18.
Именно после этого, третьего, письма Мария Игоревна окончательно убедилась в серьёзности происходящего. Оставим в стороне страсти из мексиканских телесериалов, мы – люди серьёзные и основательные: три письма – это, можно сказать, уже роман в письмах, "Страдания юного
Вертера", непознанная, можно сказать, закономерность.
Мария Игоревна решила, во что бы то ни стало отыскать адресата письма. Или же его автора. То есть, конечно, лучше бы, разумеется, того, кто пишет. Мужчина всё-таки. Но мы же ещё не знаем, как страдает женщина, которая этих писем так и не получила. И мы даже представить себе не можем, как изменилась бы её жизнь после такого пылкого и искреннего признания.
А вдруг она замужем? Ну, и что, какая разница, любовь всё спишет,
тут же сама себе возражает Мария Игоревна, любовь – это такое чудо, такая редкость, какая бы она ни была, за неё можно простить всё, что угодно.
Себя Мария Игоревна окончательно выводит за скобки этой истории, как предмет, преждевременно состарившийся и возврату не подлежащий. Если не лукавить, не разыгрывать жертву обстоятельств, надо признать: одной жить тоже интересно. Временами.
Искать надо либо того, кто пишет, либо того, кому пишут. Два конца, два кольца, а посередине – она, Мария Игоревна, с тремя письмами в руках. Последнее, третье, её даже настораживает. Бог, возникающий в первом послании, хороший знак, но у писавшего совсем плохое настроение, упадок сил, поди ж ты, депрессия, нет-нет, нужно же спасать человека!
19.
Здравствуй-здравствуй, драгоценная моя…
Снова в который раз пишу тебе, потому что не могу молчать, потому что мне нужно выговориться, а я никому не могу рассказать про тебя.
И вовсе даже не потому, что не поймут, просто я не могу делиться такой радостью и такой ношей с кем-то ещё. Ты – моё самое сокровенное знание. И без этого по жизни я – человек скрытный, одинокий, а тут ещё делиться тем, чем я живу, тобой… Лучше умереть.
Тебя у меня, в моей жизни слишком мало, чтобы я ещё с кем-то делился тобой… Так и знай.
Дело не в ревности, просто я ненавижу себя и кляну себя за нерешительность, рву последние волосы на голове из-за того, что не могу подойти, взять тебя за руку, открыться тебе и сказать о чувствах, переполняющих мне мою душу и сердце. Сердце и душу.
Сегодня я нарисовал твой портрет, я не могу есть, не могу нормально спать, потому что всё время думаю только о тебе, смотрю на твой портрет и это похоже на помешательство. Но ты не думай, я не такой, я совсем не грубый, для меня физическое обладание женщиной не есть самая главная цель. Даже мысленно я не могу представить тебя без одежды. То есть я просто запрещаю себе всё это.
Что мне делать? Что? Я молю Бога, чтобы он хоть как-то помог мне разрешить мои сомнения, успокоить мои волнения, сделать так, чтобы ты стала моей, может быть, не навсегда, но хотя бы на время…
Хотя бы на чуть-чуть…
20.
" Последние волосы… " Значит, перед нами лысеющий молодой человек
(всех мужчин младше или ниже себя Мария Игоревна называла именно так), как минимум, за тридцать. Верхняя же планка может быть какой угодно. Впрочем, если автор не стремится, не надеется долго обладать любимой женщиной, косвенно это может говорить и о его преклонном возрасте.
Нет, чтобы написать просто и ясно: " остаток своих лет, Мария, хочу провести с тобой и только с тобой ", к чему вся эта неконкретная лирика?!
Значит, всё-таки надеется Мария на чудо, значит, всё-таки что-то ещё ждёт? Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
Портрет нарисовал. Вот если бы он выслал этот портрет, она бы тогда эту ничего не ведающую счастливицу из-под земли достала б. А вдруг это и в самом деле она?
Ну, уж нет, нечего себя обманывать. Если бы он влюбился в заслуженную артистку России Марию Игоревну, то мог бы похитить её фотографию из фойе, например, или найти сцены из спектаклей в разных местных газетах. А однажды она, между прочим, выходила на обложке журнала "Театральная жизнь", когда советская власть требовала большего внимания к культуре в регионах…
Да только кто теперь про это помнит: и про советскую власть, и про культуру в регионах, и про "Театральную жизнь", и про Машу на её чёрно-белой обложке…
Как с белых яблонь дым. Прощай, моя молодость, прощай мой любимый сад, нет, никогда, никогда уже не сыграть мне Раневскую .
Вот что значит – быть одной ногой в прошлом: как в собственную могилу начинать спускаться.
21.
Только сейчас Мария Игоревна догадалась обстоятельно изучить конверты, написание адреса, где номер её почтового отделения и её абонентского ящика и ничего более.
Правда, в окошечке с обратным адресом автор письма нарисовал иероглиф в виде латинской буквы – "z", с эффектной перекладиной посредине и завитками на концах параллельных линий. Никаких воспоминаний, кроме фильма "Zorro", этот росчерк не будил, ни на что не намекал. Писавшего, по всему, раздражало это белое пространство, вот он и решил его заполнить, приручить.
Только сейчас Мария Игоревна обратила внимание на то, что штемпель присутствовал только на одном из писем – самом последнем, бледный и смазанный, он в дальнейшем мог указать на номер почты и, следовательно, приблизительного места обитания автора. Уже кое-что.
Правда, на двух других никаких следов почтовой оплаты не наблюдалось. Это, скорее всего, значит, что письма пришли на почту своим ходом, их сюда принёс хозяин (автор?) и попросил положить вместе с остальными отправлениями.
Это тоже неплохо , решила Мария Игоревна, перевернулась на другой бок и сладко заснула с ощущением славно потрудившегося человека.
22.
Часы показывали без двух минут два ночи, когда она соскочила с твёрдым намерением действовать.
Поиски предполагают два варианта – либо ты ищешь того, кто пишет, либо того, кому пишут. Сейчас, на данный момент, найти автора писем кажется более трудным – Мария Игоревна знает только, что он – лысеющий мужчина, неопределённого возраста и положения, живущий на перекрёстке с трамвайными путями.
Проще найти девушку. Мария Игоревна убеждена, что автор писем (пора уже придумать ему какое-нибудь имя, не может же он всё время быть пустым местом, пусть, что ли, станет Игорем?!), что Игорь ошибается с цифрой почтового ящика, значит, ей кладут письма Игоря по ошибке, вместо какой-нибудь соседней ячейки.
А почему Игорь? Почему не Эмиль или не Рауль? Не Рудольф, наконец?!
Первое, что взбрело в голову, потому что.
И вот он приходит на почту, в чёрном, до пола, плаще, чёрная, широкополая шляпа скрывает его начинающую лысеть макушку. Тут Мария
Игоревна хватает себя за руку: мать, ну какой плащ в феврале?!
Какая широкополая шляпа ?! Семидесятые уже давно закончились, новое столетье на дворе, теперь так не ходят, такое не носят, не модно, а широкополая шляпа и вовсе выглядит смешно и даже противно.
И вот Игорь приходит на почту, в модной спортивной куртке, выскочив из спортивного авто, энергичный, молодящийся, с проседью и морщинками в уголках блестящих от потаённых чувств глаз.
Никитомихалковские усы, тяжёлый браслет…
Мария Игоревна делает глубокую затяжку: такой красться по чёрному ходу не будет, возьмёт силой и наглостью, нахрапом, отпадает вариант.
И вот Игорь в ободранном китайском пуховике и стоптанных башмаках
( терпеть не могу нечищеную обувь ), с длинными немытыми космами толкает ей в ячейку помятый конвертик.
– "Вы не глядите, что у меня здесь маленькая плешина. Это ничего, это от лихорадки; волоса сейчас вырастут…" – вспоминает Мария
Игоревна слова убогого персонажа из гоголевской "Женитьбы" и резонно вопрошает: – Зачем же мне тогда его искать?
А чтобы сделать кого-нибудь счастливым. Чтобы справедливость и порядок восторжествовали хотя бы раз – в качестве исключения – раз уж так случилось – на подведомственной ей территории.
23
К утру запал проходит, часов в девять, Мария Игоревна падает в кровать и засыпает.
Потом встаёт с головной болью и отвращением к себе, начинает стирать, убирать, гладить, словно бы лихорадочной активностью пытаясь убить щемящее чувство ожидания несбыточного, много курит, смотрит в окно на проезжающие мимо, по Комсомольскому проспекту, машины, на небрежно одетых во всё тёмное людей, сливающихся с темнотой, превращающихся в движущиеся сгустки темноты.
Проходит ещё несколько дней, пока она наконец решает (или решается?) предпринять хоть какие-то действия. Всё это время она постоянно думает об Игоре и его возлюбленной, примеряет к ним разные ситуации, сживается с ними, как с родными людьми. Как с героями любимого телесериала.
Правда, девушка видится Марии Игоревне менее отчётливо, размыто. Оно и понятно: в руках у Марии Игоревны есть физические доказательства только его существования, с девушкой же актрису пока что ещё ничего не связывает.
Возможно , пронзает мозг несчастливая догадка, что он её себе придумал. Образ. Идеал. Которого не существует в природе. И что тогда?
Из-за неприятной мысли Мария Игоревна мучается, точно от ноющей боли в суставах, предвещающей активные снегопады или смену антициклона, пока волевым усилием не скидывает морок за порог сознания.