Ну да вот приедем, живы будем – приедем, ребятки. А? Будем? Я вернусь домо-ой на зака-ате дня, обниму-у жену, напою-у коня. – И снова смеялся. Я уже молчала. Гран как-то нервно подхихикивал. -
Тебя как зовут?
– Сергей, – ответил Гран.
– А меня Саша. Сашок, значит! А ты, Серёжа, ты знаешь, кто такой есаул? Ты, верно, уже и забыл, кто такой есаул. Так вот, Серёжа, есаул – это я. Есаул Уланов.
Я сообразила, что они вовсе не знакомы.
Да прибудет с нами добрая сила! Благо дорога здесь степная, ровная, длинная, без поворотов – лети, пока летится! Вот мы и летим.
– Ну что, споём, Серёжа? – гаркает есаул Уланов. – По-ле, русское по-о-оле!
Я вжимаюсь в заднее сиденье, окружённая рюкзаками. Сплю, не сплю – всё вижу.
Вот старая моя Якиманка. На Якиманке Толька злой. Толька злой сидит в интернете, щёлкает мышкой и ворчит, отбивая у всех желание к нему соваться.
– Менеджеры, менеджеры… Этой стране нужны только менеджеры…
– Толька, ты на работу что ли устроиться решил? – спрашиваю с антресоли.
– Нет, я изучаю спрос на кадры. Страну эту изучаю.
Толька работает в сотовой компании и получает хорошо по меркам нашей коммуны. Но он вечный оппозиционер. Я пожимаю плечом и снова смотрю в книгу.
– Менеджеры… менеджеры… Кругом одни менеджеры…
Слышу, как он сжимает баклашку с пивом.
На Якиманке, на Якиманке… На Якиманке дед Артемий сиднем сидит у батареи центрального отопления и посасывает в самокрутках такой крутой табак, что на кухню только забежать и выбежать, набрав в грудь воздуху. Я долго считала его Роминым дедушкой, но ни черта: у деда оказались другие внуки, они приходят к Роме раз в три месяца и платят за него, за табак его и сидение у батареи ЦО, баксов по сорок в месяц.
– Что-то круто ты берёшь, Ромик, – говорит ему Толька. – Дед и места-то не занимает нифига. Буржуйствуешь ты.
– Они ему еду не носят, – отвечает на это Рома-Джа, наш коммунский хозяин. – Из этих денег я его ещё и кормлю. Половина где-то уходит.
– Старику – половина? – веселится Толик. – Ох, буржуйствуешь, Ромка, ох и буржуйствуешь ты!
Дед Артемий – наше коммунское пугало, символ времён, которых никто из нас не застал. Он сидит на кухне, слюнявит газетины, скручивает грязными, негнущимися пальцами и, морщась, затягивается.
– Хе-хе, – посмеивается, прищурив на меня глаз. – Гхе-гхе, – переходит смех его в дымный кашель.
Что он знает и что помнит, дед этот наш, Артемий? Какую часть забытой истории хранит лысый его, туго стянутый кожей череп? Я пыталась с ним поговорить. Дед молчал и только беззубо щерился из-за дымной своей завесы.
– Хе-хе, девонька, я же знаю, чего ты всё выспрашиваешь, – выдавил, наконец. – Гхе-гхе, девонька, я всё знаю. Ты у нас голубых кровей.
Иначе обернись всё – тебе одной здесь жить, а мы у тебя на посылках.
Гхе-хе-хе…
– Ничего от него не добьёшься, только ерунда какая-то, – смущенная, ворчала, уходя с кухни. В спину летело:
– Графинюшка, упаси господи!.. Гхе-гхе-гхе!..
– Чё, Мелкая, попалась, да? Раскусили? – смеялся Толька недобрым смехом. – А, я давно тебя подозревал! Я догадывался! Буржуйка ты,
Мелкая, в тебе так и гнездится классовый недобиток. Теперь на чистую воду всю твою кровь!
– Да отстань ты.
Я – Мелкая, беззлобная дочь нашего смутного времени. Какая ещё кровь?
Оторвались мы и поехали. Поехали, помчались, только ветер в ушах свистит, в красной круглой машине по степной шири на скорости сто сорок километров в час.
– Из-за о-острова на стре-ежень, на просто-ор речной волны! Ты чего не поёшь-то, Серёжа, неужто ты меня не уважаешь совсем? – орёт есаул
Уланов. Я вздрагиваю и приподнимаюсь. Тьма кругом всё та же, и летит, летит, подпрыгивая, белёсая русская даль. – Выплыва-али расписны-ые Стеньки Ра-азина челны.
– Ты лучше о казаках расскажи, – просит Гран. – И на дорогу, на дорогу смотри.
– Э-эх, дорога, пыль да ту-уман! – заводит есаул. – Что казаки, брат мой Серёжа? что такое казаки в России, что они в современной нашей
России, спрошу я тебя? А всё! Единственное звено и осталось, чтоб
Россию в целое увязать. Из древности – и сюда, до наших дней. Что из прошлого у нас живо? Из того прошлого – ого-го когда – что живо, спрошу я тебя? А ничего! Одни вот казаки и есть. Мы то есть – казаки! Мы же издревле, исстари, мы ещё с Ермаком Тимофеичем Сибирь брали, крепости ставили, границы на запоре держали, от татарвы, да от немчуры, да от кого угодно удержать могли. Без казаков Сибирь никуда. Да и Россия вся без казаков – никуда, вот что я тебе,
Серёжа, скажу. А ты, что, скажешь: не согласен? Не согласен, скажешь?
– Времена меняются, Саша.
– А я тебе не Саша, я тебе есаул Уланов, Александр Никифорович, ты понял? Меняются они, а… То-то и оно, что меняются. А мы как были казаки, так и стоим – за Русь, за Отечество, за православие! Ура!
Казаки ещё знаешь когда на границах стояли? Да всегда они стояли, и сейчас постоим! Да, Серёга, ты будь уверен, ещё как постоим за
Россию нашу, за матушку, в любое её, в любое её время! Из-за о-острова на стре-жень, на просто-ор речной волны – ну, Серёг, подпевай! – выплыва-али расписны-е Стеньки Ра-азина челны. Давайте хором! – Выплыва-али расписны-е Стеньки Ра-азина челны.
Красный шарик, как пуля выпущенная, летит по шоссе. Я на дне его, я смотрю на небо – большая, огненная звезда движется за нами по пятам.
Сорвались, оторвались и поехали – эге-гей, берегись! Мы живём с тобой в безумное время, приятель, сменяют друг друга эпохи и царства, а наш пьяный водитель таращит глаза в непроглядную ночь. Я родилась в одной стране, живу в другой, и чёрт его знает что будет ещё – только мне дела нет.
– Ты аполитична, ты инфантильна, Мелкая, – пилит меня Толька на
Якиманке. – Сидишь на антресоли своей и читаешь, и на всё тебе начхать.
Я улыбаюсь. Я молчу. Молчат и Ленка с Сорокиным, молча целуются на кровати. У Тольки приступ гнева праведного.
– До чего пустоголовое растёт поколение! На всё плевать. Ничего вы не хотите, ничего не поменяете.
– Толька, что ты раскипятился? Меня всё устраивает.
– Это-то и плохо, Мелкая. Ведь ты кто? – курьер! Мы живём в стране менеджеров и курьеров. О боги, яду мне!
Тольке хочется аплодировать.
Что ждёшь ты от меня, приятель? Мне хотелось бы родиться в одно с тобой время, тогда мы, верно, могли бы поговорить с тобой по душам.
Три брата были у меня. Три старших брата.
Первый начал свой бизнес и стал богатым. Второй завёл двоих детей и такое дело, чтобы было как жить. Третий сгинул с поля зрения нашей семьи, только его и видели.
Три брата были у меня. Три старших брата. Всё как в сказке.
Я любила всех братьев преданной любовью, как может любить щенок те руки, из которых получает сахар. Они были старше на целую жизнь, на целую эпоху меня старше: они ходили в школу, когда я родилась, они завели семьи, когда я пошла в школу. Между нами никогда не возникло ничего общего: в моих воспоминаниях это прекрасные юноши, воплощение мужественности, в их воспоминаниях я – кулёк соплей и капризов, без мозгов и понимания, мешающий их взрослой и важной жизни.
В дар от братьев я получила любовь ко всем, кто старше меня, – и судьба закинула меня на Якиманку. Для тех, с кем я там, хиппи и варёные джинсы, рок на первых кассетах, Афганистан и комсомол – события юности, а не история, как для меня, но все они ещё неприкаянные, ищущие и готовые отдать всю свою любовь тому, что обретут. Я понимаю их, а это именно то, что им нужно. На Якиманке вокруг меня те, кто не помнят меня ребёнком, но для них я всё равно
– Мелкая, вечная всем вам сестра.
Жили-были три брата, Кий, Щек и Хорив, и сестра их, Лыбедь. Всё как в сказке.
Ваша жизнь давно состоялась, а моя зависла в вечной к вам тяге.
О время, как странно ты выбираешь судьбы! Где справедливость, если кажется, что всё хорошее прошло, а на век твоего поколения досталось выскребать подгорелые остатки?
"Аквариум" на Якиманку закинул Макс. Тот самый загадочный
Макс-москвич, по воле которого я и начала там жить. Он принёс целую стопку кассет, никому ничего не сказал и оставил их на рояле.
– Раньше я весь хлам отправлял на антресоль, – сказал Рома. – Но теперь там ты, Мелкая. Придётся просто выбросить.
– Зачем выбрасывать? Давай на антресоль. Вдруг он их забыл?
Раньше я не понимала "Аквариум", и он мне не нравился. Но это принёс
Макс, а всё действия Макса обладали неким скрытым смыслом – или же мне хотелось так видеть. Я оставила кассеты и стала слушать. Через неделю мы вместе с Ленкой прыгали под эту музыку, а потом мчались на перегонки к телефону и набирали заветный номер "2-12-85-06". Однажды трубку на том конце снял пожилой, уставший, раздражённый дядька. Мы ничего не сказали, и перестали туда звонить.
Я наслушалась так, что стала видеть сумбурные, ядовитых цветов, с непременными холмами и реками сны, стала бредить и почти говорить стихами. Максова миссия была выполнена – я открыла для себя БГ, гуру целого поколения, и если для того, чтобы стать причастной тому поколению, надо было отравиться БГ, я добровольно им отравилась.
Это пытка, ужасное бремя – любить всё то, что было, когда тебя ещё не было. Когда БГ пел свои лучшие песни, я если уже и была, то это ещё всё равно, что не было. Теперь это большой грустный дядька с бородкой и узкими глазками, а тогда, когда его хотелось любить, я даже слова этого не знала. Где же в этом мире справедливость?
Я представляю себе женщин, которым он посвящал свои песни. Они кажутся мне прекрасными, загадочными, немножко пьяными и капельку грешными, и тем прекрасней они представляются мне, и тем сильнее я чувствую, что это не я.
О время, как странно ты выбираешь судьбы! Где справедливость, если так легко любиться то, чего даже не помнишь, и так сложно любить то, что вокруг.
Хотя, почему не помню? Один из братьев моих пел безутешным голосом брошенного кота "Под небом голубым", сидя на балконе кухни в надежде, что соседка выйдет и с ним поговорит. Я помню это. Днём он запирался в комнате и ставил "Аквариум". Я ничего не понимала, сидела под дверью и рыдала от этих песен, одинаково сказочных и бредовых. В детском саду ни с кем не играла, бродила в кустах и пела их себе под нос, доводя себя до состояния, близкого к обмороку.
К тому моменту, как "Аквариум" появился в коммуне, мой брат забыл его песни, а БГ уехал в Тибет. К этому времени замшелый, трухлявый ствол русского рока буйно порос тонкой сочной порослью, и прыщавые мои сверстники принялись радостно её хавать. Вот это называется разница в возрасте.
О время, как странно ты выбираешь судьбы! Но если мы заговорим о справедливости, приятель, то увидим, что нам просто не о чём говорить.
Тот мир, что за окнами Якиманки, – этот мир неоновый и глянцевый, и если бы меня даже что-то в нём не устраивало, откуда мне взять другой, если и у вас, моих братьев, нет иного.
Толька рассказывал, что попал в Москву в девяностых, гулял на баррикадах, пил водку и обнимался с танкистами. Он рассказывал, что тогда хипповал и носил длинные волосы. Они думали с друзьями выйти перед танками в цветах, голыми, в одних только цветах, и устроить революцию хиппи. Но не то цветов не нашли, не то напились слишком быстро.
– А чего вы хотели-то, Толька?
– Эх, Мелкая… ты ещё мелкая… – машет рукой и не смотрит на меня
Толька.
– Есаул, есаул, что ж ты бросил коня, пристрелить не поднялась рука!
Что не поёшь-то, Серёжа? Я тебе тут не радио!
– Ты лучше о себе расскажи, Саша.
– Э-эх, Серёга, что рассказывать! Ещё немного, и дома будем, сам всё увидишь, я вас к себе домой привезу, в баньку вас, вы же мне помогаете, а я вам, люди же добрыми быть должны, а сейчас добрых-то людей немного. Я вас как увидал, так сразу и понял: о, этих мне и надо, с ними точно доеду, а без них… одному и плохо, и мутно, и мент первый остановит, они же, стервы, за версту чуют. Так что вы мне помогаете, а я вам. Что, не так скажешь, а? Э-эх, Серёга, ещё немного, до-ома бу-удем, ежли не помрём.
Хоть молись, хоть не молись. Красная звезда бежит по чёрному небу за нами по пятам.
Это было так: уже в конце смены хозяйка турфирмы, на которую я курьерила, узнала, где находится очень важный для неё клиент. Она пробивала ему визы в Индию на целую группу. Ей нужна была его подпись на одной-единственной бумажке. Весь день мы ловили его, вдруг выяснилось, что он в театре, и я была туда тут же командирована.
Выбегая из своего подъёзда, встретила Сашку. Его маршруты на сегодня кончились, он возвращался на Якиманку, но я знала: с Сорокиным проберусь и в театр, и в музей, и куда угодно, ибо он курьер от бога, этот Сашка Сорокин, он спустится в ад и вернётся с выполненным поручением, и даже запах серы не успеет осесть в его волосах.
Перед театром была толпа; явно ждали аншлага. На служебном входе мы заявили, что нам нужен такой-то – фамилия подействовала. Театр был новый и запутанный, ламинированные полы сверкали, белые коридоры были полны народом, нас провели на самый верхний балкон и оставили там с обещанием, что такой-то сейчас здесь будет.
– Мелкая, а ты знаешь его в лицо?
– Вроде бы да.
Действительно, я его узнала, хотя он был в нашем офисе при мне только однажды. Он заскочил на балкон и стал всех оттуда выгонять.
Там были тётки, сильно крашенные и с толстыми ногами в блестящих чулках из-под коротких узких платьев, они кричали, что из прессы. Мы с Сашкой сунулись было с нашим поручением, но он выставил нас тоже и убежал. Прессовые тётки, возмущаясь, стали спускаться. Сорокин мигнул мне, и мы проникли обратно на балкон, встав с краю.
Погас свет, и всё началось. Это оказалось выступление буддистских монахов. Они пели жуткими, нечеловеческими голосами, гудели и звенели своими медными инструментами, их ритмичные, громоподобные мантры разливались по залу. Мы с Сашкой оглохли и обалдели. Зрители в партере сидели на полу в позах лотоса и качались мерно, как озеро на мелководье.
Прошло минут пятнадцать, и дверь на наш балкон открылась. Вошёл тот, кто был нам нужен, за ним ещё несколько человек, а потом мужчина с женщиной, похожие одеждой на птичек – нарядного самца и серенькую самочку. Наш клиент суетился, устраивая их получше.
– Сашка, смотри! – я обомлела: в мужчине, вошедшем последним, узнала БГ.
Он был такой, как на всех фотографиях последнего времени: крупный, широкий, в ярком разноцветном пиджаке, с тугой бородкой, как у
Тутанхамона. Они с женой остались стоять, и лица их были спокойны и серьёзны. Когда мантра кончилась и буддисты в партере стали совершать ритуальные поклоны, БГ повернулся и вышел. Мой клиент потянулся за ним, и если бы не Сорокин, я бы так и упустила его в тот вечер.
Помню, я думала: если он так похож на свои фотографии сейчас, значит и тогда, тогда тоже он был в точности такой, как на старых своих фотографиях.
– Мелкая влюбилась! – ржёт Толька. – Мелкая влюбилась как дурочка.
Да у него дочь тебя старше!
– Толик, отстань. Ничего ты не понимаешь.
Я забираюсь на антресоль.
– Зачахнешь же! – кривляется Толька. – Пива будешь?
– Не буду.
– Чего так? Завязала? О, Мелкая пить завязала! Ты же станешь сухая, как редиска! Осталось тебе теперь только в монастырь уйти.
Буддистский! Омммм, – ржёт. – Вот куда идёт наше дворянство!
Дед Артемий повесил на меня ярлык. Толька разболтал – теперь об этом знает вся Якиманка. Смотрят на меня странно. Того и гляди поверят. И я поверю вместе со всеми. Кто её там разберёт, эту кровь…
Моему отцу снились голубые гусары. Он любил об этом рассказывать: голубые мундиры и золотые эполеты, бравада, усы и взрывы шампанского. Бешеные скачки по ночной степи, сполохами синего пламене – хлопающие на ветру незастегнутые мундиры, искрами по ветру
– эполеты и аксельбанты. Бешеные скачки, вечные скачки, и только звезда, красная звезда светит из черноты.
На полной скорости нас догоняет машина, водитель орёт что-то, крутит у виска и показывает назад. Есаул Уланов делает попытки понять, опускает стекло, орёт тоже, не понимает и переходит на мат. Водитель в машине злится, машет рукой и улетает от нас вперёд. Есаул оглядывается в недоумении.
– Э-э, ребята. Неполадки у нас. – Съезжает на обочину. Выходим.
Задняя шина порвана вдрызг.
– Менять, – крякает есаул. – Ты, Серёжа, когда-нибудь колёса менял?
Это ничего, это легко. Я тебе всё дам, покажу, а менять ты будешь, а то я пьяный, не поменять мне.
Гран надевает есауловы рукавицы, берёт домкрат. Я кручусь рядом.
Есаул уходит в машину, но возвращается.
– А и дизеля у нас маловато, ребята. Моя же машинка на дизеле скачет. Не дотянет до дома… Трактор надо искать, валюта-то есть…
Оглядывает чёрную степь. Где-то в её центре мерцают точки-огонёчки, окна какой-нибудь фермы.
– Туда, – по-военному говорит есаул Уланов, достаёт из бардачка бутылку и скатывается с дороги в темноту степи.
Мы с Граном возимся с колесом. Ночь зябкая. Только поставили, вернулся есаул:
– Ироды, ломаются! – орёт и матерится, ещё приближаясь. – При советах как легко было – бутылку дал, сколько надо солярки отлил. А теперь – то не то, это… Э-эх! Ну, ребята, выгружай, поеду к ним.
Денег-то у меня ни копья, авось, уломаю. Если кто-нибудь подберёт – прощайте, если нет – поедем вместе до дому.
Мы только успеваем выдернуть наши рюкзаки, как машинка скатывается на непаханое, поросшее быльём поле и мчится, подпрыгивая, в сторону дальних огоньков.
Остаёмся на дороге. Холодно. Пусто. Темно. Из кювета, их старых луж вылезают разбуженные, голодные комары. Ночевать всё равно негде.
Стоим. Потом пляшем. Потом бегаем кругами.
Вдруг в стороне фермы взревывает мотором техника. Потом две пары жёлтых лучей запрыгали по чёрной земле. Одна к нам. Мы замираем и ждём, что получится, но гораздо ближе фар и моторов – крики скота и лай. Почти тут же выпрыгивает к нам на дорогу небольшое стадо, молодые телята, овцы и ягнята, с мыком и блеянием, ополоумевшие от ночного бега, они переваливают через асфальтную ленту и скрываются в темноте по другую её сторону. Последним вылезает бычок с белой звездой на лбу, его гонит небольшая, но очень звонкая собачка, бычок замирает, увидев нас, и мычит в нашу сторону, но собачка сгоняет его, и вместе они скрываются в темноте.
Одна пара фар уже близко, другая выделывает виражи на поле. Через минуту рядом с нами опять есаул Уланов.
– Чё, ребятки, никто вас не взял? Говорю же, добрых людей совсем не стало. Ах, ребятки, мы с вами уже крепко связаны, вы мне помогаете, я вам, неужто мы теперь друг от друга отстанем? Садись.
Меня вновь кидают на заднее сиденье. Мысль мелькает: опять?! – но тут же замирает: пусть будет, как будет, но здесь тепло и нет комаров.
– Уговорил мужиков, отлили соляры. Бутылку мою там же поделили, а у них ещё самогонишко…
– А с тем что? – спрашивает Гран. Мы провожаем взглядом жёлтые лучи на чёрном поле, продолжающие свои вензеля.
– Порядок навёл. Я ему, мол, чего не работаешь, чего поле не пахано?