- У Вадима есть две палатки! У него всегда все есть, в отличие от… от других!
Ваксон и Тушинский вышли на волю. Вдруг обнаружилось, что пропала постоянная и уже слегка надоевшая августовская голубизна. Небо было покрыто тяжелыми и слегка подчерненными снизу облаками, лишь кое-где на западе, как позывные подпольных чехословацких радиостанций, стояли узкие световые столбы.
- Вот видишь, хахаля себе подцепила, Вадима Аристарховича Мелонова, - сказал Ваксон, куря, бросая окурок и тут же снова закуривая. Он явно был полу-, а может быть, и на две трети пьян. - Я не возражаю. Даже рад. Пожалуйста, полный вперед в своих чувствах! Только без демагогии! Без лицемерия! Я понятно говорю!
Тушинский отмахнулся от ваксоновских семейных проблемм. Сейчас все-таки не до этого. Надо все-таки решить, как Антошка писал в начале десятилетия: "Кто мы, фишки или великие? Лилипуты или поэты?" Нельзя поддаваться, иначе схавают. Ты туда не ходил, Вакс, или редко ходил, а я там всех секретарских секретарей знаю. Ты не представляешь, какого эти шишки мнения о себе, какое носят в себе величие. Кабы не атеизм, можно было бы подумать, что пестуют в себе новых нибелунгов. В общем, чехам мы мало чем можем помочь, а вот себя надо предотвратить от переработки в силос. В общем, я думаю, что для начала надо им отправить телеграммы.
- Это кому же? - поинтересовался Ваксон.
- Ну, Брежневу Леониду Ильичу. Ну, Андропову Юрию Владимировичу.
- Интересно! А как будем адресовать?
- Ну, как положено: уважаемый, там, или дорогой; ну, пишут же американцы dear mister President, даже если в морду хотят плюнуть.
- Они нам не наука, даже если тебя зовут Янк. Писать надо проще, вот как: Гнуснейший Леонид Ильич; Подлейший Юрий Владимирович. Партия учит нас с ней не хитрить.
Пролетающий чиркнул на бреющем, всосался в световой столб, ничего не сказал. Взвился и Тушинский:
- Ты что так орешь, Вакс? Посмотри, вон десять человек на твои вопли обернулись!
Ваксон посмотрел; действительно, группа людей в ужасе взирала на них. Аккуратно пересчитал людей, оказалось семеро, а не десять.
- Их там семеро, Янк. А вот сейчас осталось пятеро, двое улепетнули.
Тушинский невольно рассмеялся:
- Твой выстрел был подобен Этне в предгорье трусов и трусих. Пойдем отсюда. Двинемся ближе к народу. Проверим дыхание и пульс.
Пошли на набережную пансионата. Там основное скопление наблюдалось вокруг уже известного читателю павильона "Коктейльная". Питьевая точка демонстрировала удивительную живучесть. Известных литераторов, конечно, пропустили без очереди. Выпили по три стакана горючей смеси под негласным названием "Вулкан". Развернулась дискуссия, в результате которой лучшая часть публики стала скандировать: "Ру-ки-прочь! Ру-ки-прочь!" Настораживало ненормально большое количество милиции. По двое, по трое менты прогуливались по набережной, вглядывались в молодые лица и сравнивали их с фотографиями, которые держали в руках. По всей вероятии, действовала рассредоточенная группа захвата Республики Карадаг. Захват братской Чехословакии их не колыхал.
С набережной перешли в чахлый садик к киоску "Бочка", где пили отвратительную кислятину. Часть публики уже следовала за ними в качестве свиты, заглядывала в рот. Тушинский опробовал на них новый стих:
Танки идут по Праге,
Танки идут по праху.
Где вы, мои гиганты,
Прежние лейтенанты?!
Публика начала было повторять строчку за строчкой, но вдруг застыла на миг в изумлении. В течение этого мига над "Бочкой" прозвучал кусок из последней сводки новостей: "…Танки стоят на Вацловском наместье, окруженные огромной толпой молодежи. Танкисты читают журнал "Юность" с повестью "Затоваренная стеклотара". То и дело над толпой воздвигаются страстные ораторы. Особенным успехом пользуются речи двадцатилетнего студента Карлова университета Яна Палаха…" Сводка оборвалась, и вслед за ней прозвучал другой, какой-то невероятный голос, исполненный пронзительной грусти: "Он завтра умрет, сгорит…"
Из окошечка "Бочки" высунулась физиономия и погон лейтенанта милиции:
- Чье радио тут работает?
Радио отсутствовало. Ваксон проорал в ответ:
- Ты что, не понимаешь, олух? Это Пролетающий изрек!
Милка Колокольцева плавала в неспокойном море и хохоталa. Юстас Юстинаускас плавал вокруг нее и изображал влюбленного дельфина": то подныривал под гибкое тело, то накрывал его нежной ластой.
Наигравшись в воде, они вылезли на пляж и прямо наткнулись на сидящую монументальную фигуру Роберта Эра.
"Волна" в те дни оправдывала свое название не только своим волнообразным полом, но и настроениями клиентуры. За несколько часов первого дня советского вторжения оан стала прибежищем инакомыслия и фронды, с одной стороны, а с другой стороны - оплотом оголтелых, что уже наматывали ремни с медной бляхой на кулак. В частности, этим делом собиралась побаловаться тройка кирных матросиков с "Кречета": Грешнев, Шуриленко и Челюст. К тому же и повод тут подвалил, как по заказу.
В округе было уже темно, когда под тусклые лампочки "Волны" поднялась другая великолепная тройка - Роб и Милка Колокольцева. Она не просто вошла, но, вдохновленная своим новым союзом троих, взлетела, как гриновская героиня, как какая-нибудь Биче Сениэль из Зурбагана. Таким образом, она на несколько шагов опередила своих кавалеров, которые были увлечены cepьезной беседой; разумеется, о Чехословакии.
"Зырь, пацаны! - сказал Шуриленко, отрыгнув баклажаном. - Беглая Миска прям к нам пришла, вот это по делу!" Челюст с ходу начал выкаблучивать в сторону Мисс Карадаг: "Здравствуй, милая моя, я тебя заждался! Ты пришла, меня зажгла, а я не растерялся!" И руки свои, хоть небольшие, но мускулистые, стал тянуть по назначению. Разница между высокой красавицей и персонажем шкалы Ломброзо была столь разительной, что могла бы напомнить сцену из какого-нибудь фильма ужасов. Между тем старший матрос Грешнев успел продумать мысль: по сведениям из достоверных источников начальство особенно бесилось из-за бегства этой Mиски. Значит, так, мы ее где-нибудь тут в кустиках протянем, а потом в ментовку сдадим. Вот и получим благодарность в приказе за такую Чехословакию.
В процессе размышления он зашел с тылу, чтобы отрезать Милке пути к отступлению. Вот в этих тылах он и наткнулся на двух высоких, которые, увидев, что какой-то матрос с длинной правой лапой угрожает их девушке, тут же отбросили его прочь. Не удержавшись на ногах, Грешнев свалился с террасы и покатился под уклон как раз к тем самым кустикам, которые он наметил для наслаждений с пленницей.
Шуриленко вызверился и намотал на кулак гордость МФ. ремень с бляхой. "Миска, ты опознана! - кричал он почти как в драме Лермонтова "Маскарад" и продолжал уже по-своему: - Давай пошли со мной, а то тебя другие уделают!" Челюст, которому удалось каким-то совершенно нелепым путем зажать Милку в углу и запустить ей ручонку под волнующий сарафан, другую ручонку выставил вперед, грозя вилкой со следами ряпушки в томате на зубцах.
Тут интересно отметить одно побочное обстоятельство. Владея в совершенстве русским языком, Юстинас Юстинаускас в напряженной обстановке начинал говорить с иностранным акцентом. Так и сейчас, видя перед собой вызверившегося и рассекающего воздух своим ремнем Шуриленко, он сказал:
- Если вы не останавливаете махать свой ремень, вы будете забывать ваша мать!
Идеологически хорошо тренированный Шуриленко завопил:
- Иностранец! Голландец!
И свистнул еще раз своим ремнем, целясь в горло "голландцу". Юстас сделал нырок и ответил прямым в челюсть. Попал немного выше - в нос. В тот же самый момент или, может быть, моментом позже Колокольцева применила запрещенную в Советском Союзе систему "карате", которой ее обучил в Львиной бухте Президент ФИЦ, Матрос Челюст перелетел через ее бедро и шмякнулся спиной на вспученные доски "Волны".
Роберту, по сути, больше нечего было делать. Прибежал директор кафе Арутунянц:
- Роберт, дорогой, товарищ Эр! Пойдемте, пойдемте, я вам отдельный салон предоставлю! Эти погранцы-засранцы нередко у нас безобразничают. Хотите, я милицию вызову?
Роберт отмахнулся:
- Не надо милиции. Пошли в салон.
Матросы, один стукнутый, другой шмякнутый, oправляли свои форменки и бескозырки с ленточками Малость отрезвев, они поаплодировали тем, на кого ни летели: "Ну, бля, ребята, вы нам врезали! Можно сказать, тряхнули здорово! Преподали, бля, урок самообороны без оружия!"
В "салоне", в котором в связи с общим перекосом строения окно стало уже приближаться к форме ромба, пахло сильно борщом и не сильно, но стойко сортиром. Apyтюнянц принес две бутылки желтого коньяку. Выпив рюмку, Милка вдруг расплакалась: "Не могу здесь больше. Вот и Коктебель засрали. Не могу больше жить в этой стране!
От старой артистической колонии осталась в Коктебеле одна лишь усадьба Караванчиевских. Хозяину ее, профессору МГУ, другу Волошина, знакомцу таких людей, как Цветаева и Андрей Белый, каким-то образом удалось уцелеть среди чисток и идеологических кампаний. В послесталинское время он даже обрел несколько государственных премий за работы в области классической филологии. Что касается его супруги Милицы Aндреевны, художницы и кавалерственной дамы московского интеллектуального бомонда, то она и здесь, в крымском захолустье, умудрилась стать авторитетнейшей персоной в области солений, копчений и варений, а также в коллекционировании примитивной живописи и различных археологических находок. Однажды три ее ученика-живописца и совхозные сторожа Ленька, Феодосий и дядя Николай приволокли ей из пещеры огромную амфору IV века до н. э. С тех пор этот уникальный предмет, приобретенный за небольшой кредит для покупки вдохновляющих напитков, стал украшать внутренний двор усадьбы.
Двор этот располагался между двумя домиками с жилыми помещениями Караванчиевских. Он был выложен античной плиткой и присыпан мелкой галькой. Уставлен запросто сколоченными столами и лавками. Там во время "явлений" собирались люди, прошедшие проверку на интеллигентность или богемность. "Явлениями" Милица Андреевна называла спонтанные или подготовленные концерты, чтения, диспуты. На этот катастрофный день двадцать первое августа 1968 года был назначен концерт трех запрещенных звезд атональной музыки: Ариадны Ибатулиной, Эдуарда Штальке и Франклина Федосова. С утра узнав о героическом подвиге войск Варшавского договора в Чехословакии, Милица Андреевна концерт отменила. Она считала, что надо головы пеплом посыпать, а не наслаждаться гармонией дисгармоний. Однако Сам, как тут называли профессора Всеволода Витальевича Караванчиевского, решительно высказался за сохранение концерта. Нужно подчеркнуть живучесть нашей творческой интеллигенции, сказал он. К тому же весь наш сегодняшний репертуар, моя душа, разве он не о Голгофе, разве он не о Распятии? И Милиция Андреевна согласилась и горделиво поцеловала мужа в макушку бритой головы-каков наш Сам!
Тут же были посланы гонцы в Дом творчества и в поселок, где квартировали "высоколобые" люди, и вечером при счете слабых фонарей под виноградными листьями возле амфоры расселось не менее тридцати персон, среди них многие активные участники нашего повествования. Композиторы, похожие скорее на молодых сотрудников какого-нибудь НИИ, чем на гениев и корифеев новой музыки, сами являлись и исполнителями: Эдуард на альте, Франклин на виолончели, Ариадна на баяне. Этот последний инструмент вызвал поначалу некоторое недоверие, связанное с кошмарами массовой советской самодеятельности. Все казалось, что сейчас заревет на басовой ноте "Споемте, друзья, ведь завтра в поход уйдем в предрассветный туман". Оказалось, что популярный гармоний в руках Ибатулиной играет роль своеобразного органа. Исполнялись три переплетающихся концерн под общим названием Doloroso.
Неразлучные Таня Фалькон и Нэлла Аххо и сейчас сидели рядом в углу, но не прикасались друг к другу. Таня смотрела на плиты с остатками античных орнаментов, Нэлла на виноградный калейдоскоп вверху. Альт издавал отрывистые звуки, исполненные страдания. Виолончель и баян вели диалог, то поднимающий вверх, то опускающий вниз. Временами возникало назойливое жужжание, как будто на усадьбу Караванчиевских налетели мухи с бойни или мясокомбината; это был баян. Несколько раз в паузах Франклин брал в руки одолженную у Милицы Андреевны медную сковороду и ударял ею плашмя в могучий бок амфоры. Возникающий звук явно прибывал сюда сейчас через огромные расстояния пространства и времени. После одного из трех этих звуков началось тяжелое дыхание мехов баяна, и это была - смерть. Но все вело к апофеозу, и он возник среди додекафонии.
Татьяна тут не выдержала и заплакала. Ей было стыдно. Она уткнулась в свою юбку, но когда подняла лицо, увидела, что почти у всех глаза на мокром месте. Роберт, так тот совсем размазался, а девочка, что сидит между ним и Юстом, та спасательница из Львиной, просто рыдает. Ваксон закрывает ладонью глаза, но подбородок его говорит: держись, иначе - расквасишься! У Кукуша "скупая-святая" ползет вниз по траншее лица, носогубной складке. Даже у героического Яна Тушинского в левом глазу сконцентрировалось что-то прозрачное, как изделие Цейса.
А что же с миленькой-то моей, нашей генюшенькой Нэллочкой? Поэтесса не плакала, но тряслась всякой жилочкой.
"Танька, Танька, мне плохо, - бормотала она. - Помоги, отведи, поцелуй в плечо!"
В общем, концерт удался, а тот, кто там присутствовал из соответствующих желез, очевидно, сообщил в эти железы что-то вроде: "В обстановке всенародного подъема, связанного с братской помощью народам социалистической Чехословакии, содержание буржуазно-модернистского концерта показалось полностью неуместным". Так мог бы написать любимчик Милицы Андреевны сторож Ленька, который по заданию родины залез в пифон, да там и заснул.
Разошлись после полуночи. Шли толпишкой по пустому и непривычно темному после кристаллических ночей шоссе. Изредка под порывами ветра прилетали первые порции дождя. Возле домишка почты увидели большое скопление курортников: происходила запись в очереди на телеграф и телефон. Некоторые обладатели спальных мешков устраивались на ночлег. Писатели тоже стали записываться. Народ пожимал плечами: наверно, думали, что в Литфонде любая комната снабжена каким-нибудь телефоном. Записался и Ян Тушинский. Тексты двух основных телеграмм давно лежали у него в кармане. Получив № 1415, мысленно вздохнул с некоторым облегчением. Сейчас приду и включу "Трансокеаник"; а вдруг поступит противоположный призыв типа "Ян, не выступай! Не рискуй! Ты нужен всем!".
Милка Колокольцева тоже записалась.
- Домой хочешь позвонить? - спросил Роб.
- Не домой, а Дому, - рассмеялась она. Юстас на правах нового родственника пояснил с вымученной улыбкой:
- У нее такой друг есть в Москве, Доминик Трда.
- Между прочим, чех, - сказала она и отвернулась, чтобы снова не расхлюпаться.
Ваксон твердо вышагивал в сторону своего пустого теперь "бунгало", хотя и чувствовал, что весь до последней клеточки пропитан алкогольным пойлом, выпитым в течение этого жуткого дня. Увидев темные контуры низкого дома, представил себе, как где-нибудь в Бел родской области великолепный товарищ Мелонов устанавливает свои отменные французские палатки: одну для Дельфа и женщин, другую отдельную для себя. Вот туда, в отдельную, ночью и проберется Мирка. Вот таковы эти дамы, "домашние богини", вот такова у них верность очагу. Впрочем, мне ли, бродячему псу, укорять наших дам. Тут он вспомнил, что у него назначено свидание с Ралиссой. Ее не было у Караванчиевских. понятно: приехал ее благоверный кабан. По заданию кабана ее отыскал и заарканил его помощник, сменный орангутан. Конечно, она не пришла на свидание. Как она может прийти на романтическое свидание после таких семейных встреч?
Он резко свернул от дома и почему-то побежал. Изнемогал от ревности: гады, гады, с чем можно сравнить захват моей Ралиски, если не с оккупацией Праги? Продрался через кусты к своей той темной скамейке, где первый раз с Ралиской. Там никого в этот предгрозовой час не было. Ну все, теперь надо броситься в море и и плыть, плыть, пока кто-нибудь, ну, скажем, Пролетающий, не вытащит за волосы. Он вышел из ботанической пещеры и сразу увидел: под фонарем на недалекой скамейке сидит пай-девочка в тренировочном костюме "Динамо"; Ралиска!!!
- Я тебя жду уже сорок минут, - сказала она. И встала. Он подошел и стал целовать все, что открыто: лоб, глаза, губы, шею, кисти рук, щиколотки - чего? - да ног, конечно. Она смеялась, когда был свободен рот: - Куда ты меня ведешь?
- К себе.
- Ты с ума сошел?
- Там никого нет, все уехали.
Она шлепнула его по заднице:
- Ну и амбре от тебя несет!
Он сорвал с можжевеловой туи горсть ее мелких ягод и прожевал во рту; в чем еще можно их прожевать?
- Ну а сейчас чем от меня несет?
- Теперь от тебя несет можжевеловой туей.
- Паршивка-динамовка, ты проскользнула на грани фола.
И с этими хохмами они вошли в дом. Он зажег ночник, закрыл обе двери на ключ и задернул шторы. Скомканные простыни и одеяла были оставлены на обеих кроватях. Какая твоя, спросила она. Угадай. Она угадала. Тогда они встали лицом друг к другу, и он стал ее раздевать. Со страстью и нежностью он ощущал ее тело: худые плечи и налившиеся грудки, тонкую талию, упругий живот, круглую попку и жаркое лоно. Она расстегнула его рубашку и обцеловала умеренно волосатую грудь. Растащиила ремень, опустила молнию и взяла его за бедра; ох!
Раздевая и лаская друг друга, они продолжали разговор.
- Ты знаешь, когда я пью вот так, как сегодня, - говорил он, - у меня очень долго тянется это с женщиной. Боюсь, как бы ты не разозлилась.
- Тяни сколько хочешь, - отвечала она. - С тобой я выдержу. Хочешь, я встану в коленно-локтевое?
- Это позже. Сначала классика девятнадцатого века.
Он медленно уложил ее на постель и осторожно вошел, стараясь без толчков заполнить все. Она захлестнула руки вокруг его шеи и зашептала ему в ухо что-то горячее и неразборчивое. Вдруг отчетливо проговорила: I love to make love with you. I love you, Vax. Потом опять, как прошлый раз в ее комнате, пошел "скрымтымным, скрымтымным, скрымтымным…" Потом затрепетала и слегка заметалась, нежнейшая пленница, и наконец пришла к первому завершению. После лежала счастливая и веселая, с некоторой хулиганинкой подсвистывала модный мотив Strangers in the Night.
He выходя из нее, он сел с задранными коленями и ее подтянул в такую же сидячую позицию. Она запустил а пальцы в свою медовую гриву и потрясла головой. Он мягко держал ее груди.