*
Свадьбу сыграли в середине ноября, когда выпал, сразу же превратившись в вязкую кашицу, мокрый снег. Николь надела свадебное платье госпожи Бланшар, которое ушили до ее размера. Невеста категорически настояла на том, чтобы единственной приглашенной была Нанетт. Людо видел только приготовления, слышал, как хлопают двери, раздаются шаги, крики, а потом дом опустел и он остался один.
Наутро Мишо отвез его в Бюиссоне на машине. Маленький грузовичок ехал по песчаной дороге среди леса. Меж стволов розоватым серебром поблескивало море. Развеселый игрушечный зайчик раскачивался у зеркала заднего вида. "Тебе что, малыш, нехорошо?" - с удивлением спрашивал Мишо, видя, как Людо дрожит и подскакивает всякий раз, когда механик переключает скорость. По приезде их никто не встретил. Людо увидел в доме следы праздника: длинный стол, покрытый белой скатертью, смятые салфетки, хрустальную розетку с растаявшим и расплывшимся сиреневым болотцем мороженым, пустые бутылки, опутанные серпантином.
Накануне вечером Николь увидела комнату, которую Мишо приготовил для ее сына, с видом на море и кроватью с изогнутыми спинками.
- Это все для него?..
- Все для него! Парню здесь будет хорошо. Теперь он будет с тобой, в настоящей семье. И тебе уже не придется воевать с родителями из–за парнишки. Ты сможешь возиться с ним, сколько душе угодно.
Николь словно лишилась дара речи.
Первое время Людо не нравилась его комната. Ему хотелось назад, на свой чердак. Он не подозревал, что может свободно выходить из комнаты и по своему усмотрению раздвигать границы окружавшего его пространства. Привыкший к просторному чердаку, он в унынии ходил взад–вперед по незнакомой территории, теснота которой стесняла его движения. Как и прежде, он был неподвижным странником, но теперь зрение его, словно материнским молоком, насыщалось бескрайностью моря. На горизонте грузовые суда небесно–голубого цвета, казалось, были сотканы из воздуха. Ты никогда не был так красиво одет сказала мне Нанетт… все это мне дала Николь… ты можешь называть ее мамой… здесь не так как там где я был раньше… теперь Николь добрая и Мишо тоже добрый и теперь я приношу Николь по утрам наверх завтрак на подносе с кофе и тартинки и лекарства а тартинки вкусные… нельзя же его гноить на чердаке… ты видела какие у него живые глаза нет он чокнутый… славное дело фисгармония Мишо… а Николь этого не любит.
По вечерам, спрятавшись за занавесками, он по старой привычке ожидал своих бычков. "Ну же, Людо, иди есть, а то остынет…" Для него всякий раз было неожиданностью, когда мать звала его. В пустом коридоре гулко разносился стук шагов. Он принуждал себя спуститься и садился ужинать между Татавом и Мишо, без умолку говорившим до самого десерта.
- Ну и как у нас дела, малыш?.. Не очень–то ты разговорчив, но это пройдет. Почему он такой молчун, твой парнишка?
- Он никогда много не болтал…
- Как все–таки удачно все сложилось! У малыша не было отца, и мать не смела любить его, как подобает, а теперь у него оба родителя. И братик в придачу. Ты будешь называть меня папой, малыш?
- Ты не его папа, - ворчал Татав.
- А вот и нет, я и его отец. Ты с ним делишься отцом, он с тобой делится матерью. Выходит, что ты не в проигрыше!.. Согласен, что сначала это кажется странным. С Морисет нас было только трое. Из нее тоже слова нельзя было вытянуть. Ее совсем не было слышно, и у нее всегда мерзли ноги. У тебя не мерзнут ноги, малыш?.. У нее кровь не очень–то бегала по жилам. Поэтому и Татав такой толстый. Все дело в кровообращении. К тому же, Морисет была тщедушной, кожа у нее так и просвечивала. Все–таки удачно все сложилось…
Он похлопывал по руке Людо, который, весь сжавшись, сидел на своем стуле в полной растерянности от множества незнакомых предметов и блюд на столе, от обращавшихся к нему незнакомцев, от этого дома, от свободно открывающихся дверей, от улыбок совершенно изменившейся Николь.
- А почему это он не ходит в школу? - спрашивал Татав.
- Погоди немного, скоро пойдет!.. Мы запишем тебя в школу, да, малыш?.. Вот, кстати, твое кольцо для салфетки, там написано твое имя.
- Как у сухогруза, - бурчал Татав, уткнувшись носом в тарелку.
- … И я покажу тебе, как складывают салфетку после еды. И…
- Сколько они еще здесь пробудут? - желчным тоном оборвал отца Татав.
- Я же тебе уже говорил. Они теперь живут с нами. Твой папа снова женился. Накладывай себе, малыш, да ведь он ничего не ест. Надо есть…
Положив руки под бедра, Людо смотрел на свою долю сосисок, косился на Николь, но, несмотря на голод, не осмеливался ни к чему притронуться. Он ждал, когда она отлучится на кухню, и тогда, низко склонившись и прикрываясь локтем, с жадностью набрасывался на еду.
После обеда Татав отодвигал стол и превращал столовую в железнодорожный узел, шипя и гудя, как паровоз, и доверяя Людо роль безотказного стрелочника.
Почти каждый вечер Николь и Мишо ездили в город за покупками и привозили Людо то новые брюки, то рубашку, то ботинки, то книжки с картинками. Людо никогда их не благодарил. У него была привычка складывать подарки, не распаковывая, в свой шкафчик. "Ты ничего не нашел у себя на кровати?" - спрашивала за ужином Николь. Людо молчал. "Если ты что–то нашел, расскажи нам". - "Пакет". - "А в пакете ничего не обнаружил?" - "Обнаружил". - "Что же?" - "Пакет".
Рано утром Мишо уезжал на работу и до вечера дома не появлялся. Возвращался он усталым. "Как дела, малыш? Мама дома?" Людо отвечал улыбкой. Восьмипалый совал ему конфеты, затем шел к жене или, если ее не было, садился в ожидании за фисгармонию. Конфеты были в сахарной глазури. Людо их не любил.
*
Появление новых членов семьи выводило Татава из себя. Потеряв мать, он воспринимал отцовскую любовь как нечто, одному ему принадлежащее, как привилегию, которую ни с кем нельзя делить.
Татав был безобразно тучным, толстым, как сарделька, белобрысым, с утопающими в жиру зоркими, как у орла, голубыми глазками. Его жирные ляжки и коленки терлись друг о друга при ходьбе, и поэтому, когда он двигался, то напоминал пингвина. От малейшего усилия он задыхался и покрывался обильным потом, едкий запах которого выдавал его присутствие, где бы он ни оказался.
Татав любил животных, но эта любовь оборачивалась варварскими выходками. Ножницами он подрезал плавники своим красным аквариумным рыбкам. Ловил ящериц и протыкал им сердце или извлекал мозг из головы шляпной булавкой. Он мог несколько месяцев усердно откармливать перепелов, а затем вдруг начинал морить их голодом. А еще он держал кроликов - их всегда у него было семь, - с именами, как у семи гномов; кажется, он любил их больше всего на свете и по очереди выгуливал вдоль дороги на длинной розовой ленте, служившей поводком. Если один из них умирал от холода, Татав в отчаянии катался по земле. Это, впрочем, не мешало ему время от времени уединяться с Тихоней или Ворчуном в особой пристройке и, вооружившись сапожным ножом, резать их до смерти. Мишо закрывал глаза на его жестокость - потеря матери оправдывала все.
Будучи невообразимым сластеной, Татав в седьмом классе лучше всех описал в сочинении витрину кондитерской. Учитель даже вслух зачитал следующий пассаж: "Пирожные сияют тысячью огней. Эклеры, неаполитанские слойки, клубничные торты, корзиночки с безе, сверкающие кофейные пирожные, присыпанные сахарной пудрой наполеоны - все они облачились в воскресную одежду и надушились лучшими духами. Они похожи на прихожан, собравшихся на мессу, и вправду, это настоящая сахарная месса с пузатенькими шоколадными монашками, в чьих капюшонах полно заварного крема". Между двумя пирожными Татав жевал резинку, запасы которой держал в аквариуме, освободившемся после того, как он до смерти замучил его обитателей.
Татав постепенно проникся странным подобием дружбы к Людо, из которого он, как Пигмалион Галатею, создал мальчика для битья, при случае по–царски одаривая его в утешение жеваной резинкой. По утрам в четверг, когда в школе не было занятий, он запирался со стопкой журналов "Микки Маус" в туалете нижнего этажа, отведенном для мальчиков. Часом позже он вылезал через окно и, насвистывая, ходил вокруг Людо, который, думая, что место освободилось, натыкался на запертую дверь. А еще Татав посыпал перцем листки туалетной бумаги и подсовывал их Людо. Либо прятался где–нибудь на улице, и когда Людо думал, что остался наконец один, внезапно распахивал окно и орал во все горло: "Это не твой папа!".
По прошествии нескольких месяцев в доме не осталось тайн от Людо. Он узнавал любые звуки, изучил все закоулки дома, все окрестности с мастерскими и складами, которые ему показал Мишо. Со стороны дороги вдоль газона тянулась невысокая каменная ограда, обсаженная гортензиями и ивняком, пожелтевшим от морского ветра. За ней медленно приходил в запустение двор, а сад уже превратился в сосняк, заполоненный папоротником и дикой ежевикой и отделенный от леса заброшенной железнодорожной станцией с заросшими мхом платформами. Здесь Людо, воскрешая ушедшие дни, преображался в состав, пышущий паром и отправляющийся в сказочные страны, а иногда скатывался под откос со всеми своими вагонами.
Как–то Татаву пришла мысль поиграть в нападение индейцев на поезд; индейцев, разумеется, изображал он сам, кичась своим парадным снаряжением. Вначале Людо несколько раз получил хорошую взбучку на выходе из полуразрушенного туннеля. Но затем он сосредоточился. Машинист паровоза приметил все места, где могла таиться засада, и когда индейцы бросались в атаку, поезд немного ускорял ход - ровно настолько, чтобы тучный улюлюкающий шайенн не отказался от штурма; тогда Людо прибавлял пару, улюлюканье затихало, а выдохшийся краснокожий падал на траву, чуть не выплевывая свои легкие.
*
- Ну и холодина сегодня вечером! Раньше папа держал здесь картошку.
Татав зашел к Людо, когда тот уже был в кровати, и, не снимая тапочек, лег рядом с ним валетом под одеяло.
- Раньше это была моя кровать. Что у тебя за книжка? Людо рассматривал картинки "Краба с золотыми клешнями", держа книгу вверх тормашками. Ноги Татава ему мешали.
- Ты не так держишь… У меня есть весь Тентен. И весь Спиру. Мне их отец купил. А еще всего Микки Мауса.
Вдали, в ночной тишине, слышался шум моря.
- А на Рождество, слышь, дурень, мой отец купит мне телик. Ты уже видел телик?
- Что это? - зевая, спросил Людо.
- Это такой аппарат. В нем все можно видеть. Можешь смотреть футбол, фильмы, мультики. В нем все видать. У кюре есть телик. Отец купит мне точно такой же.
Татав на несколько мгновений замолк.
- … Я поставлю его в свою комнату, и тебе нельзя будет его трогать. Я вообще запрещаю тебе трогать мои вещи. Мне все купил мой отец. А кто твой отец?
- Мишо, - заявил в ответ Людо таким тоном, словно это разумелось само собой.
- Нет, не Мишо. Ты врешь.
- Моя мать говорит, что Мишо.
- Да нет же, дурень, это вранье. Ты - сын фрица. Ты своего отца хоть раз видел?
- А ты? - растерявшись, огрызнулся Людо.
Татав взял в привычку заходить по вечерам к Людо и донимать вопросами о его происхождении, настоящих родителях, прежнем местожительстве.
- Мы жили на чердаке.
- Фу. как противно - на чердаке. А где теперь твой отец?
- На чердаке.
Татав любил чувствовать, что загнал в тупик Людо своими вопросами.
- А чем занимается твой отец?
- Он на чердаке.
- Но что же он делает на чердаке?
- Стирает белье. И чистит горох.
- Ну и простак твой отец! У моего так есть трактора и комбайны. И он их чинит. И он самый богатый человек в метрополии.
Из урока истории, на котором шла речь о Франции и ее колониях, у него в памяти застряло это благозвучно рокочущее слово.
- А чего ты кричишь по ночам?
- Я не кричу.
- Твоя мать говорит, что у тебя не все дома. Правда, мне не нравится твоя мать.
Этот шквал непонятных подколок, в которых проглядывало явное недоброжелательство, утомлял Людо и порой нагонял на него сон. Тогда Татав брызгал ему на шею водой, чтобы не дать уснуть.
- Ты уже был с девчонкой?
- Где?
- Ну ты и в самом деле придурок!.. Я так был. Мы даже трогали друг друга за шмоньку. То есть это я трогал у этой девчонки. Мне это дорого стоило…
- Шмонька, - повторил Людо, завороженный этим странным словом.
- Пять жвачек - за шмоньку и две - за титьки. Я хотел, чтобы она потрогала и мою, но она не захотела. Она сказала: "Ты противный, я все расскажу маме". И мне пришлось дать ей еще две жвачки, чтобы она не наябедничала.
Эти беседы обычно заканчивались дракой подушками.
Когда Татав уходил, Людо растягивался на полу. Лежа в темноте с широко раскрытыми глазами, он пристально вглядывался в горизонт, и ему казалось, что он видит своего отца. Видит со спины: рослый мужчина в белых полотняных брюках одиноко бредет по дороге раскачивающейся походкой, бредет долго, но не удаляется, а его тень следует за ним. Погода стоит чудесная, в воздухе пахнет смолой, и Людо хорошо видит его освещенный солнцем затылок, видит, как вдоль тела движутся его руки, и наверняка достаточно его окликнуть, чтобы увидеть лицо, но Людо не знает его имени. Внезапно в бесконечной дали силуэт превращался в маленькую черточку, и Людо проваливался в глубокий сон.
*
Однажды утром Татав засветло вошел в его комнату.
- Пора! - закричал он. - Сейчас придет автобус.
И видя, что Людо приоткрыл и снова закрыл тяжелые ото сна веки, продолжил:
- А ну, поторапливайся! Ты что, забыл, что сегодня первый раз идешь в школу?
Он с громким смехом опрокинул матрас вместе с Людо на пол.
- Тебя поведет Нанетт. А вот и она. Ты будешь учиться с малышами, а я - в старшем классе. У нас сегодня с утра физкультура, но я не такой дурак, у меня освобождение.
Людо оделся и спустился вниз. Нанетт ждала его на кухне, где уже завтракал Татав.
- Давай же, Людо, - сказала она, обнимая его. - У тебя и времени только, чтобы выпить кофе. Опаздывать нельзя.
- А где твоя машина?
- У меня нет машины. Я приехала на автобусе. Знаешь, это не так далеко.
- А я могу быть паровозиком.
И, раскинув руки в стороны подобно крыльям самолета, Людо принялся кружиться по кухне с шипением и грохотом разгоняющегося паровоза.
- Что за клоунаду ты нынче устраиваешь!.. Смотри, сегодня надо вести себя примерно.
Она приготовила ему тартинки с маслом и села напротив, то улыбаясь, то деланно закатывая глаза, когда он слишком громко жевал. Она не отрывала глаз от ребенка, гладила его слегка округлившиеся щеки, бледность которых все еще выдавала долгие месяцы недоедания. Татав искоса наблюдал за ней и злился при виде такой близости, которая, по его мнению, ущемляла его права.
- Знаешь, ты хорошо выглядишь, и потом, у тебя хороший аппетит, - радостно продолжала Нанетт.
- А ты? - спросил Людо. Лицо Нанетт омрачилось.
- Я? - грустно переспросила она. - Я - нет… Я плохо выгляжу, да и всегда неважно выглядела. Ну ладно, пора идти, восемь часов.
Уже рассвело. Несколько минут они шли по шоссе, и время от времени Людо изображал из себя планер.
- До школы один километр, - объявила Нанетт. - В километре тысяча метров. Завтра ты пойдешь с Татавом.
- А ты?
- Я не могу… Мне придется на некоторое время уехать. Эй, не лети сломя голову, я не могу так быстро! Кстати, как раз из–за этого мне надо ехать.
- Куда?
- Немного отдохнуть. Надеюсь, что ненадолго. Это в Париже, знаешь, в столице Франции…
- Ты поедешь в столицу Франции?
- Да, мой дорогой, и не иди так быстро. Я тебе буду писать.
Нанетт ехала делать третью операцию.
- Ты вернешься?
Она остановилась, дыхание ее прерывалось. Она прижала Людо к себе.
- Иди сюда, малыш, обними меня. Мы увидимся, обещаю тебе, мы будем видеться каждый день. Мы будем с тобой читать и писать, я научу тебя многим вещам. И ты сможешь оставаться у меня на каникулы, если захочешь.
- Я не хочу, - пробурчал он, высвобождаясь из ее объятий.
- Зачем ты так говоришь, мне ведь обидно.
Они шли молча до самой школы - серого сооружения, замершего посреди голой равнины, в центре пустынного двора.
- Ну иди, сейчас будет звонок. Но сначала давай попрощаемся.
- Постой, - вдруг сказал Людо. И, порывшись в карманах своего нового школьного фартука, протянул ей сосновую шишку.
- Это наш новый ученик Людовик Боссар, - объявил классу учитель. - Иди, мальчик, садись в заднем ряду.
Все взгляды устремились на Людо, не смевшего сдвинуться с места.
- Итак, именной частью сказуемого называется слово, связанное с подлежащим…
Внезапно заметив, что Людо безучастно стоит на месте, учитель повел бровью.
- Я же тебе сказал: иди садись в заднем ряду, мой мальчик.
Ребенок, казалось, оцепенел.
- Ты что, глухой? - спросил учитель, уняв движением руки пробежавший по классу смешок.
- А ты? - переспросил Людо так тихо, что учитель подумал, что ослышался.
- Еще один умник, - вздохнул он, вышел из за стола и, с силой подталкивая Людо в шею, подвел его к задней скамейке у самой вешалки, а затем вернулся на свое место.
- Ну–с, именной частью сказуемого называется слово, связанное с подлежащим с помощью глагола быть или глагола, обозначающего состояние… да, именно глагола быть или глагола, обозначающего состояние… Повтори, Боссар!
Высунув от усердия язык, Людо раскатывал на скрипучем столе пластилиновый шарик. По классу прокатились взрывы смеха. Заложив руки за спину, учитель торжественно прошествовал к Людо. Тот смиренно смотрел ему в глаза - ему было не по себе от исходившего от учителя запаха теплой пыли.
- Так что, Боссар, не можешь повторить?
- А ты?
Металлическая линейка опустилась на пальцы дерзкого шутника, который лишь едва вздрогнул и принялся зализывать ушибленные пальцы. Класс затаил дыхание.
- Иди за мной.
Людо последовал за учителем.
- Поднимись на кафедру.
Мальчик не пошевелился.
- Нет уж, я тебя заставлю!
Учитель схватил его за ухо и потянул вниз: Людо оказался на корточках. Мама говорит что у него не все дома мама говорит что он сам упал это я намазываю тартинки… Он, не сопротивляясь, дал надеть на себя ослиный колпак. В классе поднялось веселое оживление, когда Людо сам попросил прощения.