- Так вот, именной частью сказуемого называется слово, связанное с подлежащим с помощью глагола быть или глагола, обозначающего состояние. Если я скажу: Людовик Боссар оказался невежественным, как осел, то где здесь именная часть сказуемого?
После занятий Людо поколотили старшие ученики.
*
В то утро Людо готовил матери завтрак. Все должно было быть безупречно: ровно намазанные маслом тартинки, поджаренное сало, в меру горячий кофе, полстакана воды, чтобы запить лекарство. Он гордился этой своей почетной обязанностью, которую выполнял по четвергам, когда в школе не было занятий. По воскресеньям на смену ему приходил Мишо, и мальчик демонстрировал свою ревность недовольным молчанием.
С подносом в руках он терпеливо ждал, когда Татав освободит проход. "Ты тоже будешь подавать мне банановый напиток в постель. Обещай, и я тебя пропущу…" В конце концов он сошел с дороги, показал Людо язык и, побежав впереди него, остановился у лестницы. "А здесь я подставлю тебе подножку и ты, болван, растянешься, как идиот! И вообще, не люблю я твою мать".
Поднявшись на второй этаж, Людо осторожно поставил поднос на пол и прислушался. В коридоре никого не было. Он опустился на колени, бесшумно плюнул в чашку с кофе, взболтал пену ложечкой, вытер ее внутренней стороной вывернутого кармана и направился в комнату Николь, находившуюся в конце коридора.
- Какая сегодня погода? - донесся из подушек голос, сонный и неприветливый.
- Хорошая. - ответил Людо.
Он поставил поднос на столик и открыл ставни; в хлынувшем свете он разглядывал белокурые волосы, разметавшиеся по подушке.
- Ты всегда говоришь, что погода хорошая. Но я уверена, что сегодня ветрено. Я слышу ветер даже отсюда. Ты заметил, здесь ветер бывает чаще, чем у нас дома. Здесь высокое место.
Николь закашлялась.
- Помоги–ка сначала мне сесть.
Людо приблизился к кровати, взял подушку Мишо, которую протянула ему мать, и водрузил у нее за спиной. При этом он уловил теплый запах ее пахнущей мылом кожи.
- А теперь давай поднос. Садись на табурет. Как дела в школе? Ну же, отвечай!.. Да, ты и вправду совсем не разговорчив. Но мне нравится, как ты делаешь тартинки. Моя мать тоже умела отлично намазывать их маслом. А это что такое? Веточка вереска? Это ты ее положил на тарелку?
Людо, покраснев, кивнул; Николь улыбнулась.
- Это мне? По крайней мере, ты добрый. Но вереск - это не цветок. Мой любимый цветок - роза. Ты уже видел розы?
Папа снова женился… у тебя даже есть кольцо для салфетки… нельзя же его гноить на чердаке у тебя мерзнут ноги… у Морисет кровь не очень–то бегаю по жилам.
- Да, из тебя лишнего слова не вытянешь. А как ты ладишь с Татавом? Мне кажется, не знаю, но мне кажется, что он какой–то странный. Ты не находишь? У кофе не такой вкус, как дома… Почему ты кричишь по ночам?
- Я не кричу.
- Да нет же, кричишь. Странно. Прямо посреди ночи. Мама говорит, что ты с приветом.
Людо, прикрыв веки, исподтишка разглядывал лежащую на кровати женщину. Свою мать. Она была красива. Он вспоминал Татава с его злобными выпадами: "Она тебе не мать, а сестра. И даже не сестра. А ты не мой брат. И мой отец не твой отец. Все вы - лживые жабы".
На Николь была ночная рубашка с наглухо застегнутым воротом. Но плечи и руки были открыты. Следы кофе блестели в уголках губ.
- Здесь слишком ветрено, меня это угнетает. Из–за этого у меня постоянный насморк. Моя мать ставила мне банки. А ты сумеешь поставить? Нужно просто зажечь кусочек ваты, сунуть в баночку из–под йогурта и прижать к коже. Их ставят на спину. Поставишь штук десять, накроешь полотенцем. А чтобы снять, надо нажать пальцем, чтобы внутрь баночки зашел воздух.
Николь снова закашлялась.
Опустив руки между колен, Людо тихонько поглаживал свисавший с боку край простыни. Хоть бы на миг оказаться в этой почти пустой кровати. Забиться под теплые одеяла, пусть только на мгновение, туда, где простыня хранит отпечаток отсутствующего Мишо. Он потихоньку стал тянуть ткань на себя, наблюдая за движением ее складок на теле матери и вокруг подноса. Как вдруг, чихнув два раза подряд, Николь расстроила его маневр, чуть не опрокинув чашку на простыни. Людо даже не попытался ее подхватить.
- Ну ты и удача, - раздраженно бросила Николь. - Давай, живо, убирай поднос! Я закончила. И сходи на кухню за банками, они где–то в коробке, перевязанной веревочкой.
И, когда он уже был в дверях, добавила:
- Только не выбрасывай крошки. Я отдаю их птицам.
Я не люблю школу и потом Татав он со старшеклассниками… учитель дышит как булочник шумно и у него изо рта воняет мне не нравится то что он рассказывает он бьется своей линейкой а у девочек впереди на блузке крестик а у меня ничего… однажды приходила директриса и учитель пустил ее на свое место и она говорит вот ваши результаты за месяц… первый в шассе Румийяк отлично Румийяк твои родители могут гордиться я очень довольна ты заслужил почетный крестик и Румийяк сел и все ученики по очереди вставали и директриса каждому говорила хорошо я рада за твоих родителей и они получали крестики и я подумал что тоже получу крестик но в конце директриса уже не говорила хорошо она говорила плохо в твоих тетрадках одни каракули тебе должно быть стыдно… рядом со мной был белобрысый мальчик он плакал почему ты плачешь я боюсь что окажусь последним… и тогда она вызвала его и сказала очень плохо но он все–таки перестал плакать… все смотрели на меня… я был доволен потому что белобрысый не был последним и потом те что в первом ряду у них была красивые крестики и они их поглаживали тогда директриса говорит последний Боссар поднимись Боссар мне жаль твоих родителей Боссар и я уже не помню что она там говорила но все слушали и смотрели на меня и она не переставала говорить что это позор и учитель кивал головой и борода его дергалась… тогда я закрыл глаза и больше ничего не слышал и это было как на чердаке.
На кухне он допил кофе Николь, стараясь, чтобы губы его касались чашки там, где ее касались губы матери.
Он нашел коробку на буфете. Внутри нее рядами лежал десяток баночек из–под йогурта. Он стряхнул с них пыль, разложил на освободившемся подносе и снова поднялся к Николь.
- Что–то ты долго. Не очень–то ты проворный. А теперь сходи в ванную за щеткой для волос и ватой…
Затем ему пришлось спуститься еще раз - за спичками.
- Ничего не могу поделать с этой привычкой. Как только проснусь, должна причесаться. Так ты понял? Вату в банку, поджигаешь и хорошо прижимаешь. Но не очень сильно. Попробуй–ка сначала на себе, мне так будет спокойнее.
Он поджег клочок ваты внутри банки и сильно прижал ее к своему бедру. Покрасневшая кожа сразу образовала оранжевую выпуклость под почерневшей ватой.
- А теперь надави пальцем под банкой… так…
Раздался короткий сосущий звук.
- Хорошо. Теперь отвернись и закрой глаза. Я скажу тебе, когда можно открыть.
Он улавливал шорохи ткани, слышал, как поскрипывает кровать.
- Готово. - сказала Николь через некоторое время.
Она лежала на животе, накрывшись одеялом до талии, руки ее были плотно прижаты к телу, а лицо зарылось в подушку. Ночная рубашка, свернутая в комок, лежала рядом. Людо смотрел на обнаженную спину, на копну золотистых волос между лопатками, казавшуюся столь беззащитной. Это зрелище завораживало его, он дрожал и первый клочок ваты зажег так неловко, что обжег себе пальцы.
- Не получается?.. - послышался приглушенный голос. - Если не получается, немедленно прекращай.
Он приложил первую банку и увидел, как кожа стала вздуваться и меняться в цвете, будто варилась на невидимом огне.
Вскоре он поставил все десять банок, раздвигая белокурые пряди, чтобы добраться до участка под затылком; он испытывал гордость победы при виде этой хорошо выполненной работы, дававшей ему временную власть над Николь.
- Ну вот, теперь уже лучше… - вздохнула она. - Накрой полотенцем и посиди десять минут, а потом снимешь… Горячо, конечно, но приносит облегчение.
Легкий храп свидетельствовал о том, что она уснула. Людо вышел за полотенцем и возвратился на цыпочках полюбоваться своей работой - десять присосавшихся, как улитки, банок, десять заключенных в них комочков ваты, десять кругов побагровевшей кожи, а вокруг - золотистая, столь чувствительная к холоду кожа, вздымавшаяся от ровного дыхания.
Склонившись над кроватью, с пересохшим горлом, он тихонько протянул руку, чтобы дотронуться, коснуться хотя бы раз своей уснувшей матери. Он уже чувствовал, как тепло обнаженного тела поднимается к его пальцам, но в этот момент Николь проснулась.
- Что это ты там делаешь?.. Я вся замерзла. Впрочем, пожалуй, уже хватит, снимай–ка их.
После того как банки были убраны, спина стала напоминать витрину мясной лавки.
- Давай, отвернись и закрой глаза.
Он отвернулся, но глаза его остались открытыми, и он с бьющимся сердцем напряженно всматривался в рисунок на обоях.
- Готово, теперь отнеси банки… Тебе везет, у тебя никогда не бывает насморка.
Она снова надела ночную рубашку. Людо заметил, что верхняя пуговица не застегнута.
- У меня так насморк от любого сквозняка. Когда я была маленькой. то постоянно болела бронхитом. Доктор ничего не мог понять. Потом мне стали ставить горчичники, но они жгли кожу, и я их не любила. И ингаляции тоже не любила. Я задыхалась под салфеткой. Мне тогда было девять лет… или десять… Тебе–то сколько сейчас?
- Мне? Пять лет.
- Да нет же, дурачок, тебе не пять лет. Тебе уже восемь. Восемь лет!.. Надо же. восемь лет назад…
Голос ее как бы надломился и затих.
… Ну и жара была тем летом! Невозможно было идти по дороге, асфальт прилипал к подошвам. Восемь лет!.. Мы купались по десять раз на день, но все равно было так же жарко. Я ходила на пляж с Мари–Жо. Она теперь, кажется, торгует на аукционе… Ветра не было целыми месяцами, ни малейшего дуновения, мы ждали грозы как избавления, ели мороженое в кафе "Ле Шеналь"… Посмотри–ка на меня…
Но когда Людо поднял голову, пытаясь поймать взгляд матери, она вдруг рухнула на подушки, лицо ее побледнело, ноздри вздрагивали; между обескровленными губами были видны плотно сжатые зубы.
- Уходи, - произнесла она чуть слышно.
IV
Зима ввергла Бюиссоне в оцепенение. Первоначальная неразбериха уступила место монотонности семейного бытия с его постепенно укоренявшимися привычками. Николь, принявшаяся было хозяйничать, несколько раз сожгла жаркое, по невнимательности испекла суфле из штукатурки, забыла на газовой плите выварку, так что та расплавилась, кроме того, она едва справлялась с мытьем посуды - и в конце концов переложила все эти заботы на Людо. Проблема с продуктами была решена с помощью огромного холодильника, который она купила, даже не посоветовавшись с Мишо. Тот удивлялся, постоянно видя своего пасынка за работой.
- Надо же его чем–то занять, - отвечала она. - Когда он занят, то хотя бы не кричит.
Ночные стоны Людо служили постоянным предметом обсуждения. "Если он того, его надо показать доктору", - говорил Мишо. Чтобы не быть голословной, Николь, не раздумывая, будила посреди ночи мужа и Татава, и они, в пижамах, втроем входили в комнату несчастного и смотрели, как тот, одетый, лежит, свернувшись, на полу и жалобно, протяжно стонет во сне. "Он еще сильнее стонал, когда жил в булочной. И даже скрежетал зубами…" Затем Николь принималась трясти сына: "Ты прекратишь или нет? Не очень–то сладко ты поешь!.. Да замолчи же наконец!" Людо вскакивал. "Мне он не мешает, - говорил Татав. - И потом, папа все равно храпит громче…"
На Рождество Мишо захотел устроить праздник - настоящий праздник в честь своей прекрасной супруги и своего нового сына. Николь вначале, казалось, обрадовалась и согласилась, но затем передумала. Она ни за что не хотела приглашать своих родителей. А если их не будет, то зачем тратиться? Мишо допытывался, по какой такой причине Бланшары не захотят по–семейному отпраздновать Рождество. "Они уже не в том возрасте для таких дел!" Но поскольку Мишо требовал объяснений, она в конце концов взорвалась, заявив, что ее родители никогда не приедут в Бюиссоне, что отец больше не играет в шары, а главное - от одного вида Людо им становится плохо.
- Ты хочешь сказать, что он не должен показываться им на глаза?
- Во всяком случае, родители не станут встречать Рождество вместе с ним. Поставь себя на их место.
- Вот пусть и остаются на своем месте, раз уж на то пошло! Это была первая серьезная размолвка между супругами. Николь
надулась. Мишо выписал из Бордо такую высокую елку, что она упиралась в потолок. Он установил ее в углу столовой и два дня украшал искусственным инеем и фонариками из серебряной бумаги. Людо, раскрыв рот, разглядывал наряженное дерево, которое, по словам Мишо, было таинственным образом связано с Дедом Морозом, раз в год проникавшим в дом через дымоход, чтобы развесить на елке подарки.
Накануне праздничного дня Людо принес своей матери завтрак и хотел присесть. "Я устала, уходи…" Когда он вышел, она схватила жалкий цветок, который он принес в стакане с водой, сломала его и сунула назад в стакан соцветием вниз. "Вот так и он был во мне. Поднимай руки, дочка, поднимай повыше!"
Вечером, как и каждый год, полуночная месса прошла под аккомпанемент Мишо. игравшего на фисгармонии. Вместо тестя с тещей он пригласил на праздничный обед кюре. "Почему, - спросил Татав. - почему вы сказали на проповеди, что Рождество не является пиром соблазна?" Замкнувшись в высокомерном молчании, Николь едва притрагивалась к еде. Во время десерта с елки сняли подарки. Священнику достался конверт, Николь - золотая цепочка. Татав и Людо получили настольный футбол. Мишо остался без подарка. Людо также получил от Татава коробку шоколадных конфет. Большинства из них на месте не оказалось. На самом дне коробки гримасничал белый пластмассовый скелетик.
*
В школе, во время перемен, Татав притворялся, что не замечает Людо, который, впрочем, и не скучал без него. Он играл в одиночестве, изображая двухмоторный самолет и вращая перед собой двумя обрывками веревки. Еще он любил наблюдать за девочками, которые, что–то напевая, прыгали через скакалку. Иногда он потихоньку брал исписанные огрызки мела со школьной доски и рисовал причудливые линии на цементном покрытии школьного двора. Или играл в бабки с крестьянскими детьми, ставившими на кон шоколад, припасенный на полдник, но если Людо выигрывал, то его лишь пинали сабо. В школьной столовой он всегда садился между девочками, приводя их в восхищение своим неутолимым аппетитом и доедая за ними холодную чечевицу.
Вечером Татав поджидал его на дороге, вдали от посторонних взглядов; они возвращались окольными путями, приводившими их в порт, где они с мечтательным видом прогуливались мимо судов, стоящих у причала. Татав доставал из своего ранца кусок лески и подсекал лоснящихся жиром бычков, у которых он выкалывал глаза школьной ручкой, а затем бросал назад в воду.
Он был не только жесток, но и проявлял нездоровый интерес к экскрементам. Примерно раз в неделю, вооружившись кастрюлей, укрепленной на конце длиннющей палки, он уводил Людо за мастерские ворошить содержимое сточной канавы, уверяя, что иначе все это добро взорвется. Он держал под стеклом коллекцию засушенных экскрементов, причем каждый экспонат принадлежал особому виду животных. Он охотился на навозных жуков - насекомых с красивыми иссиня–черными сверкающими надкрыльями, - обитавших в коровьих лепешках. Так что уже в марте Татав и Людо, взяв по столовой ложке, принимались с азартом золотоискателей тщательно исследовать продукты коровьей жизнедеятельности. Вечером Татав живьем прикреплял свои жертвы булавкой к поверхности дерьмодрома - огромного листа картона, приклеенного к стене, где каждый экземпляр был снабжен латинским именем. Помимо этого, у него была страсть к изготовлению чучел насекомых всех мастей: грызущих, жалящих, лижущих или сосущих. В теплой печи он устраивал ловушку для тараканов, которых приманивай крошками сыра; свою добычу он сортировал, а затем мумифицировал с помощью лака для волос.
*
На уроки закона Божия Людо ходил один; они проходили по четвергам пополудни в церкви, находящейся на полпути между поселком и Бюиссоне. Запинаясь и путаясь, он повторял заповеди и покаянные молитвы. Он так и не смог выучить "Отче наш", но зато на одном дыхании вытягивал "Радуйся, Благодатная". Однако самой любимой его молитвой была таблица умножения на два, которую он повторял каждый вечер перед сном.
В церкви он наблюдал, как пожилые женщины ставят на огромную подставку, ощетинившуюся металлическими шипами, мерцающие свечи. Иногда он тоже зажигал свечи на оставшихся свободными шипах и с восхищением смотрел на эту неопалимую купину, которая, однако, не вызывала в нем никакого благоговения.
На обратном пути он делал крюк и проходил через деревню - там он останавливался и разглядывал витрину лавки "Базар де Пари", которая когда–то принадлежала Мишо, где за стеклом на невидимых нитях были развешены и как бы перемигивались друг с другом часы со светящимися циферблатами и ножи для подводной охоты. Позади лавки находились сходни, служившие когда–то для спуска шлюпок и время от времени озарявшиеся багровым отсветом маяка.
Людо возвращался домой затемно. Мишо, вечно сидящий за своей фисгармонией, иногда добродушно журил его за опоздание. Николь же, отставив в сторону свой аперитив, язвительно замечала, что здесь ему не гостиница, что к родителям надо относиться не наплевательски, а с уважением, что нельзя же с обедом тянуть до утра, что прачка снова жаловалась на его белье, и что если так будет продолжаться, то придется ему, как маленькому, надевать подгузники.
- Где ты был? - интересовался Татав.
- В своем тайнике, - отвечал Людо.
- Если ты скажешь, где он. я покажу тебе свою подводную лодку.
- Ты все время так говоришь, но ни разу не показал. Я больше не верю, что она у тебя есть.
Татав хвастался, что он с друзьями строит сказочный корабль, который будет плавать в небе среди созвездий и под водой.
- Это будет первая летающая подводная лодка. Там есть кнопки с названиями звезд. Нажал на нужную кнопку - и летишь к любой звезде.
- А какого она цвета?
- Это лодка–хамелеон. Куда сядет - того цвета и будет…
Всякий раз, когда Татав уходил побродить со своими друзьями и оставлял Людо одного, то говорил, что идет достраивать лодку.
- Я не могу взять тебя с собой, это будет нарушением тайны…
- А где это?
- Далеко, в лесу. Там есть огромная пещера с подземным коридором, он весь заполнен водой и идет до самого океана. Там надо не зевать, потому что в пещере живут чудовища.
- Какие чудовища? - изнемогая от любопытства, спрашивал Людо.
- Акулы–слоны с плавниками и хоботом на спине. А еще у них зубы вокруг глаз. Они могут слопать тебя одними веками. А еще там есть коты–крабы. У них вместо передних лап - клешни.
Однажды Татав показал Людо как некое чудо техники старый подшипник от велосипеда.
- Не трожь… Это от мотора подводной лодки. Там таких штук - тысячи. - И он дал послушать Людо, как мелодично поют хорошо смазанные шарики.
- Неплохо, а? Послушай… если ты будешь заправлять мою постель каждое утро до апреля, то я тебе его отдам.