Он говорит, что я самое дорогое ему существо и что годы сделали его характер мягче. И мы барахтаемся в трагической морали среднего класса. Мы не обращаем на это внимания - Милтон и я, потому как двадцать первого октября этому будет положен конец.
Иногда мне хочется убрать из его глаз этот отсутствующий взгляд. Меня это тревожит. О чем он думает? Порой я не знаю, о чем.
Он говорит, что я для него - дороже всего. По-моему, он любит меня больше, чем Пейтон. А Пейтон - сука, хотя в этом и нет его вины, виновата эта дьяволица, которая так плохо с ней обращалась. Это что-то фрейдистское, говорит Милтон.
Его комната. Мы идем сейчас туда, и он дает негру доллар, чтобы тот запер дверь в коридор и чтобы благодаря этому я могла проснуться утром в воскресенье до того, как он меня, по его словам, выдворит, почувствовать солнечное тепло на лице и подумать: "Долли Лофтис, девочка с фермы, какой ты проделала большой путь", - и, следуя тому, что он говорит утром в теплом солнечном свете, повторить, что мы пройдем мили, прежде чем станем спать вместе, и еще мили, прежде чем…
К Лофтису подошел официант, пробормотав что-то насчет Нью-Йорка на телефоне.
- Спасибо, Джо. - Милтон поднялся, продолжая говорить, страшно лихорадочно, подумала Долли, но ей не хотелось терять его певучий поток слов. - Ну, я уже забыл о том, что собирался стать государственным деятелем. Довольствуюсь тем, что работаю с ипотекой. И вполне удовлетворен.
В горле застряла веточка сельдерея и повисла, щекоча ее нёбо.
- Да я, - разоткровенничался он, - возможно, даже начну снова ходить в церковь. Возможно… - Но он не закончил фразу, поскольку - вероятно, оттого что лицо ее стало мягче в угасающем свете дня и она теперь еще больше походила на девочку, - он, казалось, понял, что она не слушает его. Она, вдруг испугавшись, поняла, что блуждающие глаза выдали ее, и он сейчас смотрел на нее со странной печальной улыбкой. "Он должен знать. Должен знать".
- Милтон… - произнесла она, но он сказал:
- Что ты вообще во мне видишь? - Затем повернулся, прошел по террасе и пересек бальный зал.
Она смотрела ему вслед, пока он не исчез за пальмой в кадке, и с легким стоном рухнула в кресло, подумав: "Ох, что-то случилось".
Из бального зала текли звуки саксофона, барабанов, а высоко наверху, словно рождественский снег, посыпались раскаты грома. "Они, - подумала она, - накроют весь город". Люди вокруг нее тихо беседовали, мягко смеялись; ей казалось, что все наблюдают за ней, но оркестр, стенания саксофона, вызвал в ней воспоминание о том, как она танцевала здесь, давно. Это был день рождения Пейтон. Тогда они впервые - после долгого ожидания - переспали.
Она ждала. Он вернулся, и лицо у него было серое как вода, полное муки и страха. Он подошел было к ней, но, не произнеся ни слова, остановился, повернулся и направился к Сильвии Мэйсон. Женщина, вскрикнув, звеня браслетами, поднялась и по-матерински обхватила его большими руками.
- А-ах, Милтон, - услышала Долли ее голос. - А-ах, Милтон.
Люди заёрзали, повернулись на своих стульях - все пришли в великое замешательство.
- А-ах, Милтон, - произнесла Сильвия, - мне так вас жаль.
Но Лофтис не сказал ни слова, а если и сказал, то Долли не могла ни видеть его, ни слышать, поскольку он стоял к ней спиной, сгорбившись, и на фоне необъятного вечернего неба спина его, казалось, была придавлена отчаянием.
Долли встала.
- Милтон, - окликнула она его, - что случилось?..
Но Лофтис и Мэйсон уже шли через бальный зал. И эта женщина обнимала его своей толстой рукой за талию. Долли снова опустилась на стул. Она не знала, что произошло или куда он пошел, но у нее было предчувствие. Смешные маленькие змейки, звездочки, похожие на крошечные цветочки, плыли перед ее глазами.
"Он больше не любит меня".
Она с несчастным видом возилась с сумочкой, со шляпой. Затем подбежала к краю террасы и увидела, как он поехал - один.
Просто поддавшись женской интуиции: "Ох, прошу тебя, Боже. Опять. Верни его мне. Опять".
Так вот: в Загородном клубе в августе 1939 года - Долли помнит это время, этот первый раз - Пейтон праздновала свой шестнадцатый день рождения, а день этот, если вспомнить историю, был кануном войны. Говорили о каком-то "коридоре" - что это было такое? - но в Порт-Варвике царило настроение - в газетах его называли "праздничным", - и тридцать тысяч человек размахивали флагами и аплодировали, когда самый большой в стране прогулочный корабль, который будет возить состоятельных людей в Рио и во Францию, сошел со стапелей. В Порт-Варвике в тот день царило благоденствие, и на террасе люди танцевали под музыку оркестра из пяти человек, и в дверях, за колоннами, стояли негры в белых пиджаках, а со всех двенадцати садовых столиков несся манерный смех хорошеньких девушек и отдаленные звуки пленительной музыки. Элен кружилась и кружилась, танцуя с Милтоном в вихре света, а вокруг шуршала органди, тафта, в летнем воздухе сладко пахло духами молодых девушек.
- Ох, Милтон, - произнесла она, - этот танец я пропущу. Мне жарко.
Он широко улыбнулся.
- Но, душенька, - сказал он, - мы же только начали танцевать.
Она выскользнула из его рук.
- Не будьте…
"Мокрой тряпкой". Вот что он собирался сказать.
"А мне так жарко. И я устала".
Тогда он стал танцевать с Пейтон; потанцевал с Долли Боннер, прижимая ее к себе, и снова потанцевал с Пейтон. Он громко смеялся, много по обыкновению выпив. Его пальцы крепко сжимали спину Долли. "Он не проведет меня". Он кивал направо и налево молодым людям, танцевавшим возле него.
"Да и не случайно, - думала Элен, - она тут. Она тут из-за Мелвина. Конечно. Это не просто совпадение. Он не проведет меня".
Она сидела одна у края террасы. Наверху - ясное голубое небо, внизу - натертый пол, освобожденный для танцев, скользкий под ее ногами. На дальней стене террасы было большое зеркало, в котором - в просветах между мелькавшими перед ее глазами яркими платьями - она видела танцующих девушек, исподволь поглядывавших на себя, проверяя гардении в волосах. Элен увидела и себя - в двери со стеклянными панелями за ее стулом отражалась вся ее спина, и было такое впечатление, что сидят две Элен спина к спине, как в игре, когда меняются стульями под музыку. На ее щеки падал солнечный свет - ей было немногим больше сорока, но она выглядела гораздо старше. Когда-то, уже давно, она отдала свою красоту, считавшуюся завидной, ходу времени, но на лице ее еще сохранились следы миловидности. Это было лицо, исполненное недовольства, а сейчас - на отдыхе - оно выглядело угрюмым, но черты - красивые, с изящными впадинами и округлостями в красивой, приятной симметричности. Она сидела, никогда не позволяя себе поднимать глаза, а глядя только на талии, юбки да зеркало, и ее лицо время от времени становилось неприятно угрюмым - мысли, разные неприятности прорезали на нем морщины. Однако время от времени оно смягчалось, вдруг начинало сиять довольством и милой неожиданной прелестью.
И даже сейчас, когда она взглянула в зеркало, официант с треском открыл дверь позади нее, - дверь закачалась туда-сюда, так что появились две Элен в голубых платьях, сидевшие спиной к спине, они лихо взлетели вверх, выше танцующих фигур, бесконечно множась в желтоватом свете послеполуденного солнца.
"Надо посмотреть, как там Моди".
Прыщавый юноша с самодовольной улыбкой почтительно пригласил ее на танец. Она наотрез отказалась. Она наблюдала. Она решила, что Пейтон выпила. Лицо у нее раскраснелось, было уж слишком счастливым. Парень возражал, настаивал. Элен вежливо издала какой-то звук, глядя мимо него на реку. Он отошел, ухмыляясь, и оркестр под деревьями заиграл.
Когда стемнеет, лиловые тени
Падают на садовые стены…
На террасе звенела веселая музыка, печальная музыка, печальная, как звуки флейты, и воздух над Элен, в котором висели гирлянды красных флажков и белых бумажных колокольчиков, был полон легкого смеха и молодой сладкой грусти. Она поднялась и пошла наперерез танцующим парам. Мимо прошел Милтон, с улыбкой глядя вниз, на Долли - "он не проведет меня", - а в дамской уборной стоял запах пудры, и негритянка, с улыбкой подняв на Элен глаза, сказала:
- Уж извините меня, миз Лофтис…
- Послушай, - сказала Элен, - я хочу, чтобы ты сказала мне, если увидишь, что кто-то из этих девушек выпивает. Ты мою дочь знаешь?
- Да, мэм. Знаю.
- Ты мне скажешь, если ее увидишь, слышишь?
- Да, мэм.
- Я подозреваю, что некоторые из них выпивают.
- Да, мэм, это я тоже подозреваю.
- Ты мне скажешь, слышишь?
- Да, мэм.
"Черная дьяволица. Ведь не скажет".
Элен открыла дверь, вышла, и музыка обволокла ее тропическим воздухом. Она вернулась на террасу, снова уселась, и к ней подошла женщина по имени миссис Ла-Фарж, чей сын Чарлз был тут, и села рядом.
- Элен, какой прелестный танец! И какая прелестная у вас девочка! - Это была полная веселая женщина с широким веселым лицом, и она время от времени щурилась, что почему-то придавало ее лицу выражение смутного и неожиданно возникшего удивления.
Элен повернулась к ней со светлой улыбкой.
- Да, здесь мило, верно? Но, понимаете, в общем, это не моя затея. Понимаете, все это спланировали Пейтон и Милтон. Я только была рядом и заботилась о мелочах.
- О-о, дорогая Элен, это все сказочки! - Она откинулась назад и рассмеялась, обнажив шею с золотистыми веснушками, каскадом спускавшимися на обширные просторы ее груди. - О-о, дорогая Элен. - И помолчала. - Чарли говорит, что Пейтон в будущем месяце уезжает в Суит-Брайер.
- Да.
Ей хотелось, чтобы эта женщина ушла. Ей хотелось самой уйти. Этот клуб, шум, музыка всегда наполняли ее тревогой. Что? Где? Ее немного мутило, она очень устала. "Доктор Холкомб, он говорит, что я не должна так напрягаться". Слово "тромбоз" - гонг! - прозвенело грозным колоколом в ее мозгу. "Если у меня случится тромбоз - гонг!"
- Это так славно, - говорила миссис Ла-Фарж. - Я ставила на хоккейную команду Холлинза. А в тот год, когда мы ставили на Суит-Брайер…
Элен кивала, улыбалась, говорила "да", разделяя вежливые кивки, и глаза ее - она это знала - горели интересом. Но она не слушала.
"Что? Где?"
Скоро станет смеркаться. Будет ужин в честь дня рождения, а потом снова танцы и, может быть, купание. Она почувствовала тошноту: с пола поднималась удушающая жара - тяжелая, влажная, астматичная. На реке были яхты. Тишину прорезал фосфоресцирующий свет - яхты, застыв, казалось, покоились на ртути. В этот момент вниз по травянистому склону промчалась тень; река, когда появилось облако, приобрела холодный сумеречный цвет. Яхты приподнялись. Паруса надулись словно крылья, а потом все сразу безнадежно опали. Дневной свет вернулся на террасу - упорный и влажный, обещая дождь. Милтон снова танцевал с Долли. А Мелвин на этот раз танцевал с Пейтон. Вокруг нее кружились тафта, и шелк, и маркизет, восемь музыкальных нот вырвались из трубы, дробью рассыпались в воздухе. "Станцуй со мной буги-вуги, мама", - прохрипел юношеский голос, и смех, молодой, радостный, окружил Элен убывающими, замораживающими волнами.
- Мы еще не решили… - Грудь миссис Ла-Фарж приподнялась, задрожала; блестки на платье замигали как глаза. - …решили… решили. Чарли еще так молод… он такой уравновешенный, трезвый мальчик… Скорей всего станет вице-президентом института.
"Милтон и Долли. Им меня не обмануть. Доктор Холкомб говорит, что эмоциональные волнения после сорока могут вызвать физические осложнения, менопаузу, они, видите ли, требуют серьезных изменений, гормональной перестройки. Астро… генезиса. Вспомнила слово. О, это жуткая история".
Элен по рассеянности закурила сигарету, забыв про миссис Ла-Фарж.
- Извините, - сказала она, улыбнувшись и предлагая ей портсигар.
Но миссис Ла-Фарж сказала:
- Нет, благодарю, дорогая, я никогда к этому не притрагиваюсь. Мы отказались от курения ради Чарли - оба: Чет и я, - потому что…
"Потому что… О, это жуткая история. Потому что это тянется вот уже шесть лет - у Милтона же роман с этой женщиной. Она знает. Они что - ожидали, что она не узнает? Просто, чтобы быть в состоянии сказать…
А что она скажет? Как?"
"Миссис Ла-Фарж, послушайте, - могла бы она сказать, - мне не хотелось никому говорить, потому что… потому что у меня ведь тоже дети, и вы понимаете… Послушайте, миссис Ла-Фарж, наконец-то это пришло мне в голову. Милтон и Долли Боннер. Вы, возможно, этого не заметили. А я… это требует развода. Нет, это не должно вас так пугать, право. Нет, но это пришло мне в голову".
И потом она могла бы сказать: "Ох, если б вы знали, сколько я вытерпела за все эти годы. Вы были на Рождество у Ленхартов два года назад? Да, были, верно? Да, я заметила, хотя вы, возможно, и нет. Как они держались за руки и целовались, словно играючи. Не важно, что это была игра. Я все видела.
По-моему, они встречались и в других местах. У меня нет доказательств, но я уверена…
Разве вас не было в прошлом году на танцах у Пэйджес? Я видела, как они в вестибюле строили свои грязные планы. Я знаю, что это было так: глаза у них блестели, и руки встречались…
Но я никогда не скажу об этом".
Миссис Ла-Фарж взвизгнула.
- О, вот и Честер. Придется потанцевать. - Она с трудом поднялась со стула. - Увидимся потом.
Элен осталась одна. Горизонт был затянут черными облаками, вдалеке громыхал гром. Наступали сумерки. Ей было плохо в одиночестве - никто ведь, кроме того прыщавого парня, не приглашал ее танцевать.
Внезапно вместе с музыкой, смехом, погибающим в серых сумерках, и тающим над лужайкой дневным светом ей привиделось страшное видение: она была дома, в постели, окутанная тьмой, и вдруг проснулась от звука его шагов. Он стоял, как всегда, у ее кровати и смотрел на нее. "Элен, Элен, это не может так продолжаться, - сказал он с этим своим холодным наигранным смешком. - Я-то думал, что у нас снова все наладилось".
"Я плохо себя чувствую", - сказала она, а сама думала: "Я видела, я видела, как они оба жаждут друг друга. Как встречались их руки…"
"Мне плохо".
И думала: "О, я хочу любить его. Право, хочу. Снова".
Он ушел, не произнеся ни слова. И когда в этом таком знакомом, таком реальном и, однако же, вымышленном и странном видении он ушел, она снова рухнула на кровать или, вернее, в кромешную тьму, понимая, что всего лишь одним словом - "да", или "прости", или "люблю" - она, возможно, поставила бы все на свое место, выбросила бы всех фальшивых, мстительных и будоражащих демонов в окружающий их ночной воздух, и все снова пошло бы как надо. Но она опять погрузилась во тьму, дверь закрылась, загородив прямоугольник света, на время проникший в комнату, в ее дом, загородив от нее все, так что теперь, в полусне, грезя наяву, отчаянно желая заснуть, она стала думать о былых днях, прошедших в армии, о несущихся издали обволакивающих звуках труб на параде и о военной форме отца, которую было так успокоительно приятно гладить, мечтая забыться в объятиях этих сильных и преданных рук.
Она подняла глаза.
Пейтон, шестнадцатилетняя девушка, улыбаясь, шурша голубым шелковым платьем, бежала к ней.
- Мама, мама, не валяй дурака. Пошли танцевать.
- Что это ты пьешь?
Вспыхнув, Пейтон опустила глаза.
- Да просто пунш, мама.
- Пойдем со мной.
Пейтон покорно пошла, и они вместе стали пробираться сквозь толпу молодых людей и девушек, где стоял запах духов, слышались веселые выкрики: "С днем рождения!" А в туалете чернокожая девушка, почувствовав что-то серьезное, какие-то неполадки у белых, благоразумно вышла. Элен повернулась к дочери.
- Дай мне стакан. - Глотнула. Виски. Повернулась и вылила содержимое в туалет. - Это тебе дал твой отец, да?
- Да, - смиренно произнесла Пейтон. - Он сказал, что вдень моего рождения…
Она была красивая, молодая, и два этих обстоятельства вызывали горечь и тревогу у Элен.
- Я этого не потерплю, - сказала она. - Я видела, как твой отец губил себя пьянством, и я не потерплю этого. Ты поняла?
Пейтон посмотрела на нее.
- Мама… - начала было она.
- Замолчи. Я не потерплю этого. Собирай свои вещи. Я увожу тебя домой.
С минуту Пейтон молчала. Потом подняла глаза, буйно, возмущенно тряхнула волосами.
- Я презираю тебя! - сказала она и ушла.
Красная, дрожащая, Элен вернулась на террасу. Милтон весело улыбнулся ей. Она отвернулась. Над лужайкой пронеслось облако, и день стал темным, как в зашторенной комнате. Ветер потряс деревья вокруг террасы, разметал волосы девушек и, издав легкий вздох, ослаб, и день снова восторжествовал вместе с хлынувшим светом: с лужайки слетела тень, перескочила на бассейн, исчезла. Внизу в солнечном свете Элен увидела знакомую фигуру.
"Ох, Моди, дорогая моя".
И, приподняв юбку, она побежала вниз. Моди сидела одна в кресле возле бассейна, ела мороженое, вытянув перед собой оплетенную ремнями ногу, и флегматично смотрела на реку и приближающуюся грозу. Элен подошла к ней, нагнулась и, глядя ей в лицо, сказала:
- Пошли, дорогая. Пойдем со мной. Мы уезжаем домой.
Моди тихо подняла глаза, по-прежнему спокойная, взгляд по-прежнему безмятежный и пустой.
- Да, мамулечка.
- Пошли же.
- О’кей, мамулечка.
Элен взяла ее за руку. Над рекой с треском грохнул гром, купальщики помчались из бассейна, на террасе с первыми каплями дождя раздались взволнованные голоса. Музыканты бросились в дом, таща с собой пульты и саксофоны, а на террасе стоял Милтон, разговаривая с Пейтон.
"Она не питает ко мне ненависти. Не питает. Не питает. Она просто не может ненавидеть меня".
Когда Пейтон с надменным видом выскочила из дамской комнаты в холл, там ее поджидал Чарли Ла-Фарж.
- Пейтон, - окликнул он ее, - куда это ты направилась? Пейтон! Эй, красотка! - И он свистнул.
Пейтон быстро, без единого слова прошла мимо него и направилась через бальный зал на террасу, где ветер приближающейся грозы все еще разносил веселый грохот труб.
- Эй, Пейтон. Что с тобой? Эй, красотка!
Все мальчишки звали ее "красоткой". Да она и была красавицей. У нее были карие, всегда очень внимательные глаза - они, как и рот, делали ее лицо вдумчивым и любознательным. Ее губы, довольно полные, были всегда слегка приоткрыты, словно мягко, терпеливо спрашивая: "Ну и?.." - у всех этих молодых людей, которые, с тех пор как она себя помнила, вертелись вокруг нее; их невнятные, неразличимые голоса вечно жужжали словно десятки пчел. Волосы, обрамлявшие ее лицо, были темно-каштановые и обычно коротко подстриженные, и к двенадцати годам она уже потеряла счет мальчишкам, предлагавшим ей выйти за них замуж.