Лофтис осушил стакан, налил себе еще из бутылки, стоявшей под столом во исполнение закона штата, запрещавшего пить спиртное на публике. Нагибаясь, он задел плечо Долли и, как ему показалось, ощутил - со смутным чувством стыда, - что тот долгий поцелуй все еще горит на его губах. Мысленно он вернулся на несколько часов назад и вспомнил, как быстро они отстранились друг от друга. Этот поцелуй не только возбудил его, но и встревожил и напугал. Они отстранились не потому, что он того хотел, - ведь гладя друг друга и лаская, они обнялись в наступившей темноте, а когда на минуту разжали объятия, он почувствовал, как колотится сердце; ее руки были повсюду - на его руках, на щеках, на волосах, а на губах он чувствовал ее липкую помаду. И оба одновременно решили, прошептав:
- Нам надо быть осторожнее.
- Я увижу тебя позже, мой дорогой, - прошептала она и помчалась наверх.
А потом эта жуткая история с Элен. Совершенно жуткая. Совладав с собой, он бросил вниз с лестницы носовой платок, испачканный красным, и вышел, еще не вполне успокоившись, в холл как раз, как ему показалось, в тот момент, когда Элен стремительно вышла из бального зала, а за ней - Моди и Пейтон.
- Привет, дорогая, - тихо произнес он.
Вся на нервах, в волнении, в черном плаще с капюшоном, она несла уйму всякой всячины от дождя (такой он и представлял себе ее раньше): зонты - целых два, дождевик Моди и галоши; и последняя грустная деталь - бутылочка с аспирином, которую она сжимала в руке.
- Кто-то заболел?
Элен уложила Моди на диван и, нагнувшись, стала надевать ей галоши.
- Моди простудилась, - пробормотала она.
Пейтон с надутым видом подошла к Лофтису и продела свою руку ему под локоть.
- Привет, папулечка, - сказала Моди, с улыбкой подняв на него глаза.
- Привет, душенька. Послушайте, - сказал он, нагнувшись и постучав по плечу Элен. - Послушайте, - мягко повторил он, а в висках так и застучала кровь, - давайте, дорогая моя, договоримся. Пейтон остается здесь.
Элен выпрямилась и повернулась к нему с кривой неприятной улыбочкой - он мельком заметил, как у нее вздымается грудь, а также краешком глаза увидел, что помощник управляющего клубом, сидевший за своим столом, бледный разжиревший мужчина, пересчитывавший стопки монет, поглядывал на происходящее через свои бифокусные очки, которые казались пустыми кружочками, отражавшими дневной свет.
Элен улыбнулась и сказала:
- Здесь, с вами, чтобы вы могли накачивать ее виски. Ну так, - продолжала она, нагнувшись над галошами, поднимая с привычной нежностью оплетенную скрепами ногу Моди и застегивая ремешок, - это вы плохо придумали. - На мгновение умолкла. - Плохо придумали.
"Ах, значит, вот как? - повторил он про себя. - Плохо придумал".
Он стоял молча - руки в карманах - и наблюдал за ней. Никто из них не произнес ни слова. Пейтон, прильнув к отцу, тоже наблюдала за матерью, а Моди, лежа на диване, спокойно смотрела на эти руки, возившиеся с пряжками, штрипками и ремешками. Элен, слишком разгневанная, действовала неуклюже, хотя эта процедура, давно войдя в привычку, никак не требовала мастерства. Тщетно пыталась она натянуть галошу на металлическую пластинку - ничего не получалось. Лофтис, испуганный, не зная, на что решиться, и не пытался ей помочь. Или, вернее, он больше не боялся, а просто медлил, почему-то - как раз в этот момент - почувствовав, что принимает участие в случайно возникшей и малоприятной ситуации, которая - подобно нудным драматическим спектаклям в воскресной школе, в которых он в давние времена участвовал, - была не отрепетирована и поэтому явилась унылой докукой из-за бесцельных, неуверенных движений актеров и произносимого ими текста. Бывают такие минуты, когда действовать явно показано, но невозможно, и гневные слова, хотя и желательные и необходимые, не слетают с языка; просто удивительно: по непонятным причинам ты не в силах произнести эти полные яда слова - возможно потому, что в подобных случаях в атмосфере ненависти и горя все еще присутствует и спасительное дыхание любви.
Вероятно, Лофтис был слишком на взводе - может быть, поцелуй Долли после всех этих лет разрушил и уничтожил что-то. Трезвый, он боялся Элен: казалось, он бесконечно долго жил с ней не в браке, а в состоянии легкого раздражения; они, как негативные полюса магнита, постепенно, но решительно отталкивались друг от друга. Но сейчас - в доску пьяный - он осознанно, заносчиво считал себя хозяином ситуации и, наблюдая, как Элен яростно сражается с галошами и штрипками, что-то неистово бормочет словно одержимая, спокойно ждал возможности произнести свой текст.
И такой момент настал. Пейтон убрала свою руку. Элен выпрямилась и с улыбкой повернулась к нему, а он - тоже с улыбкой - подошел к ней и взял ее за руку.
- А теперь, дорогая, - сказал он, - пойдемте-ка со мной.
Он чинно повел ее в Музей гольфа. Закрывая дверь, он увидел, что ситуация изменилась - весь период выжидания оказался навсегда исчезнувшей иллюзией: он увидел Моди, сидевшую, тупо глядя в пространство; рядом с ней - Пейтон, печальную и такую красивую; даже помощник управляющего с хитренькими любопытствующими глазками вернулся к своим стопкам монет, а музыка, которую Лофтис какое-то время вовсе не слышал, по-прежнему наполняла ночь безобидными раскатами.
- Ты подожди здесь с Моди, малышка, - крикнул он Пейтон и закрыл дверь за собой и Элен.
Он включил свет. Элен стояла под фотографией самодовольного чемпиона спиной к нему, закуривая сигарету. Он сел в кожаное кресло.
- Пожалуйста, послушайте… - начал он.
Возмущенная, она круто повернулась к нему.
- Пожалуйста, послушайте вы…
- Пожалуйста, не так громко, - сказал он, - мы по крайней мере можем быть дамой и джентльменом.
- Хорошо, - наконец произнесла она.
Крошечный намек на улыбку появился в уголках ее губ, поистине чудом заставив его смутиться, и она подошла и села на ручку его кресла. "А ведь в ней, - подумал он, - еще осталось что-то впечатляюще молодое, несмотря ни на что - на жалобы, головные боли, моменты истерии с исполненными страха выпученными глазами". И он на минуту почему-то вспомнил, как она ездила верхом по Центральному парку много лет назад. Откуда все это появилось? Когда?
- Ну а теперь, - сказал он, - в чем дело? Какая теперь случилась беда?
- Ох, Милтон, - сказала она, снова глядя на него с этой обезоруживающей улыбкой, - зачем вы дали это Пейтон? Скажите, - настаивала она, - почему вы позволяете ей так себя вести?
- Ради всего святого… - глухо произнес он, - ради всего святого, Элен, ничего страшного не произошло. Великий Боже, я дал ей совсем капельку. Это же ее день рождения. Это был пустяк, пустяк. Вы что, хотите, чтобы девочка стала монашкой или кем?
- Пожалуйста, не глупите… - начала она снова. Ее мягкий, нелогично убеждающий тон почему-то встревожил его: Милтон хорошо знал этот тон и хотя мог примириться с настроениями жены, сейчас почувствовал, что с этим внезапным изменением настроения ему никогда не справиться. Перед ним была женщина с большой буквы, коварная и страшная, переменчивая как погода.
- Дело в принципе, - однако повторила она. - Неужели вам это не понятно? Неужели вы не понимаете такие основополагающие ценности, как приличие и хорошее поведение? Неужели вам не известно, что подобная вещь - сущий пустяк, как вы говорите, - может привести к более скверным вещам? Вы же знаете…
- Дорогая моя, - мягко перебил он ее, сознавая - хотя и ничего не мог с этим поделать - всю жестокость и несправедливость того, что намеревался сказать, - если бы вы пошли в своем образовании дальше школы мисс Как-Там-Ее, возможно, вы имели бы иное представление о морали и принципах. Мораль - это не что-то мелкое, ничтожное…
- Милтон, - задыхаясь, вскрикнула она, - почему вы так со мной разговариваете? Как вы можете говорить такое? - Она быстро поднялась с ручки кресла - брови, щеки, даже шея ее съежились, сморщились от возмущения. Он подозревал, что она может сейчас расплакаться. - Что это за разговор? Оскорбления! Оскорбления! - Она отвернулась от него и опустила плечи в позе поруганной гордыни. - Я люблю моего Бога, - услышал он, как она тихо, ни с того ни с сего произнесла.
- О’кей, - произнес он, вставая. - Я сожалею о случившемся. Простите меня. - Он вздохнул. - Простите.
Она повернулась и произнесла холодным, угрожающим тоном, с самого начала предсказывавшим бесконечную речь, так что ему захотелось бежать:
- Есть вещи, которые я никогда не смогу вам простить. Уйма вещей, которые - сколько бы я с вами ни жила - я не смогу вам простить. Мы накапливали их, и дошли до этого. Я люблю моего Бога, а вы - нет, это во-первых. Вы предали нас, когда перестали посещать церковь, - вы предали не только меня, а всю нашу семью. Вы предали Моди, и вы предали Пейтон, которая так вас любит. Я люблю моего Бога, - повторила она, горделиво выпрямляясь, - а у вас, - шепотом произнесла она, вскинув голову, - у вас вообще нет Бога.
- Послушайте, Элен…
- Одну минуту, Милтон. Я еще не закончила. Позвольте мне сказать. Позвольте сказать. Я это знаю. Я знаю, что есть грех. Я знаю, что есть грех, - повторила она, и слово "грех", словно холодное острие лезвия, глубоко вонзилось в него. - Я знаю. Знаю. И зная это, я всегда буду превосходить вас. Ха, - смешок, испугавший его, - действительно буду!
- Хватит, Элен! - закричал он.
- Замолчите. Подождите. Дайте мне вам сказать. Не кричите. Послушайте меня минуту. Вы что, думаете, я не знаю? Вы думаете, я не знаю про вас и про Долли? Думаете, я не почувствовала той грязи, в которую вы с ней по уши погрузились? Вы думаете, я - слепая? - Она посмотрела на него и медленно, осуждающе, обвиняюще покачала головой. - Послушайте, Милтон, - сказала она. В гневе она попятилась к стенду, бедром задела его и сместила два мяча для гольфа - два ценных сувенира, которые слетели на ковер и укатились. - Послушайте, Милтон. Мне безразлично, как вы себя ведете. Вы вконец испортили Пейтон. Вы совсем забыли Моди. Вы забыли ее! Вы уничтожили любовь, вы все уничтожили. Послушайте… - Она снова помолчала, подняла руку. - Послушайте, если вы хоть чем-то навредите Моди, хоть чем-то, послушайте, посрамите этого ребенка, которого я… - Она умолкла, с минуту смотрела ему в глаза, словно пыталась найти там хотя бы слабое понимание всей этой муки и мерзости, потом уткнулась головой в свои руки и простонала: - О боже, Моди ведь скоро умрет.
Ему хотелось немного успокоить ее, но он не мог заставить себя это сделать. "Если бы не этот поцелуй, - подумал он, - я был бы чист, прав. А будучи невиновен, я мог бы успокоить ее. Она так ошибается. Она так ошибается и в то же время - права. Их пути разошлись, они будто заблудились в лесу, и теперь ничто уже не соединит их. Оба сбились с пути". Она стояла одиноко и плакала. Он не мог подойти к ней. Поцелуй, который он запечатлел на губах Долли, запечатлел и в нем сознание вины, и тут, видимо, ничего уж не вернешь.
Он вышел вслед за Элен. Она подошла к дивану и помогла Моди встать. Пейтон нагнулась и старалась тоже помочь Моди, но, казалось, только мешала, ибо Элен, резко отодвинув в сторону Пейтон, пробормотала:
- Пожалуйста, не утруждай себя. Не утруждай. - И повела Моди к двери.
Пейтон продолжала стоять у дивана, щеки ее горели, она молчала.
Дойдя до двери, Моди повернулась и помахала Пейтон и отцу.
- До свидания, дорогая Пейтон, до свидания, папулечка.
Пейтон помахала в ответ, он тоже поднял руку и, глядя, как они исчезают из виду, подумал: "Если бы, если бы…" Подумал: "Если бы она знала истинное положение вещей, если бы я тоже это знал, мы могли бы любить друг друга".
- Зайка, она даже не дала мне помочь Моди.
- Она очень расстроена, детка.
Пейтон взяла его за руку.
- Она ни слова не сказала, что хочет увезти меня домой. Просто взяла и уехала.
Он улыбнулся.
- Угу, детка. Я отговорил ее от этого.
Пейтон поправила ему галстук.
- Купи мне машину, - сказала она, - для колледжа Суит-Брайера.
- Ты еще слишком молода.
- Да ну же, лапочка, купи мне машину. - И оставила на его шее большое пятно от губной помады.
- Богачка, - сказал он. - Какую же машину?
- "Паккард", - сказала она. - Большой старый греховный "паккард" с открывающимся верхом. Красного цвета.
- О’кей, - ответил Милтон. - Он повернулся и направился к двери, подумав, что свежий воздух прочистит ему голову. На дворе, за подъездной дорогой, дождь уныло капал с деревьев. - Я об этом подумаю, - сказал он. - Беги и танцуй.
А сейчас, слушая мрачные рассуждения Честера Ла-Фаржа о войне и судьбе бакалейной торговли, он просто подумал, озаренный опрометчиво сделанным открытием, что в этом мире невозможно понять: что правильно, а что неправильно, да и вообще черте этим со всем. Что случилось, то и случилось, и что может произойти - произойдет, поэтому он заказал выпивку и прижался коленом к колену Долли, найдя спасение во всеобъемлющей логике детерминизма. Чувство стыда исчезло, и то, что произошло между ним и Элен, уже не казалось таким ужасным.
"Сын мой, большинство людей, - сказал его отец, - идут по жизни, - знают они это или нет, - с незрелым фатализмом. Только поэты и воры могут действовать по желанию, и большинство из них умирают в молодости".
К черту это тоже. Он чувствовал, что пострадал. Он выпил. Сквозь бесконечный монолог Ла-Фаржа пробился шепот Долли: "Как ты, мой дорогой?" - и Лофтис снова прижался ногой к ее ноге и заглянул ей в глаза веселыми и излучавшими желание глазами, словно показывая, что в его жизни вдруг появилась любовь и удовлетворенность вместо той огромной пустоты, которая существовала при отсутствии обоих.
- Вам может нравиться президент, - говорил Ла-Фарж, - но, ей-богу, вам не обязательно быть из одной семьи с ним.
Лофтис откинулся на своем кресле и громко расхохотался. Как и Долли, и миссис Ла-Фарж - они все трое, будто сговорившись, смеялись, раскачиваясь на каменных плитах словно трио карусельных коней.
Ла-Фарж понимающе оскалился и небрежно дернул вниз манжеты.
- Хе-хе, так вот… - начал было он, но тут с верфи далеко на реке раздался долгий и душераздирающий свист.
- Бог мой! - Миссис Ла-Фарж поднялась. - Уже одиннадцать часов. Чест, пора уезжать!
- Хорошо, куколка.
- Чарли, по-моему, все еще плавает, - сказала миссис Ла-Фарж. - Вы не будете так любезны, Милтон, проследить, чтобы кто-нибудь подвез его домой?
Лофтис поднялся.
- Но, Эллис, - великодушно произнес он, - я буду рад это сделать.
- Спокойной ночи… прощайте… прощайте.
Все родители отправились по домам: одни со своими детьми, другие просто с небрежно произнесенными просьбами, чтобы Лофтис не разрешал Джимми или Бетти слишком поздно возвращаться домой, - и они с Долли остались одни. Японские фонарики помигали и потухли. Лиловые тени накрыли террасу, бутылка у Лофтиса была пуста; луна величиной с золотой дублон, обрезанный с одной стороны, выглянула из-за набежавшего облака, небрежно бросила свой свет на реку, лужайку и легкие, как паутина, пряди волос Долли. Они сидели молча. Из леса раздался крик козодоя; они оба пристукнули комаров.
- Мда, - произнес наконец Лофтис, - никогда ведь заранее нельзя сказать, верно?
Долли опустила глаза.
- Что ты имеешь в виду, Милтон? - мягко спросила она.
Он взял ее руку.
- Непонятно, - сказал он, - кем ты кончаешь в этом мире.
Она подняла на него глаза.
- То есть?
- О, ничего. - Он слегка хмыкнул, опустошая стакан. - Просто я иной раз задумываюсь, для чего мы тут. Иной раз…
Он сказал что-то насчет "глубины", сказал что-то насчет "бесконечной ночи", а Долли, сонная, встревоженная, мечтающая о том, чтобы он снова ее поцеловал, думала, что Пуки никогда не стал бы говорить о глубине или о бесконечной ночи. Она знала, что Милтон снова поцелует ее. Ночь окутывала их ароматом сосен и травы, запахом моря, бескрайнего прилива за лесом, где под летней луной лежат, засыпая, раковины, камни и продукты моря. Они прошли вдвоем через пустой бальный зал к электрическому фонтанчику, где каждый из них глотнул воды. Лофтис нагнулся и, покачнувшись, поцеловал ее в лоб. В темном Музее гольфа, бросив Долли на диван, он сумел ею овладеть; странно было то, что, хотя она говорила: "О, сладкий мальчик", - он вспоминал "глубину… бесконечную ночь", тогда как дверь снова закрывалась, лишая света помещение и его нерешительные, лишь наполовину охочие руки.
Чарли Ла-Фаржу только что исполнилось шестнадцать. Он был среднего роста, приятной наружности, с коротко остриженными волосами, что в этом году считалось модным у учеников средней школы. По счастливой случайности он не унаследовал занудства своего отца, а унаследовал немного веселой непоседливости и темперамента матери. Это не делало его каким-то особенным, но по крайней мере он был добродушным. На этой стадии жизни среди его честолюбивых желаний было стать капитан-лейтенантом подводной лодки, а также руководителем джаз-банда, так сочетая эти две профессии, чтобы фривольность джаза не оказывала влияния на другую, более суровую сторону его натуры, а он часто размышлял о срочных погружениях подлодки и героизме, преодолевающем ужас глубинных бомб. Немало думал он и о женщинах, часто забывая о своих честолюбивых желаниях, и мысли его о женщинах достигал и порой такого накала, что он понимал: его настоящим и единственным желанием было лишиться невинности. Груди, ноги, бедра и прочее постоянно возникали перед его мысленным взором, едва угадываемые под одеждой и сводящие с ума, - тем более потому, что он в точности не знал, что представляет собой девушка, хотя четырнадцатилетняя кузина из Дарема по имени Изабел однажды позволила ему легонько положить руку на свое платье там, где были ее обескураживающе крошечные грудки. Летними утрами он просыпался в экстатическом жаре, чуть не сойдя с ума от смутных и перенасыщенных снов, обрывки которых застряли в его сознании, и он со стоном предавался пороку, за что отец тщетно отдубасил его в двенадцать лет, увидев, как слегка сотрясается платан, с которого стремительно взлетели в небо, пронзительно крича, воробьи.