- Я не могла выбросить это из головы - мысли о них, о Милтоне и этой женщине, "миссис Икс" назову ее, поскольку не собираюсь ее выдавать, даже несмотря на ее вину, - я просто не могла выбросить это из головы. От этого можно сойти с ума. Понимаете, я знала про них долгое-долгое время - по крайней мере, шесть или семь лет. Боюсь, всю мою жизнь я была очень чувствительна к тому, что правильно, а что неправильно. Мои родители были люди военные, и в известном смысле это было забавно: они были строги и суровы со мной, но совсем не так, как себе представляют некоторые люди военных. Отец в войну был в штабе Першинга. Его отец был капелланом, и папа был очень религиозным. "Элен, - говорил он мне, - Элен, лапочка. Мы должны твердо держаться добра. Армия Господня уже двинулась вперед. Мы побьем гуннов, а потом и дьявола. Твой папа знает, что справедливо…" И с важным видом принимался расхаживать в своих галифе и с кнутом для верховой езды в руке, и мне он казался просто Богом. Солдаты любили его. Он внушал им страх Божий, сидя на коне (а в ту пору он служил в кавалерии, и никто не ездил на лошади так красиво, не выглядел так внушительно, действительно внушительно). В Форт-Майере были такие красивые леса, а в реке было столько нежных синильников - их можно было увидеть во время вечернего построения. И папа на своем коне - это был серебристый гелдинг, которого звали, я помню, Чэмп. Папа говорил: "Я не потерплю дурного поведения в моем подразделении. Мы маршируем как солдаты, идущие на войну, а не как пьянчуги и греховодники". Его прозвали Ретивым и Иисусом Пейтоном. А я - мне было тогда лет шестнадцать или около того - стояла на плацу и смотрела на него. Солдаты просто его обожали.
Кэри беспокойно поерзал и раскурил трубку.
- И был он суровым и строгим. Но хорошо относился ко мне. Я научилась распознавать, что хорошо и что плохо. Каждое воскресенье, где бы мы ни были, мы ходили в церковь. И когда мы пели псалмы, я краешком глаза следила за ним - он пел так громко красивым благородным баритоном, и усы его при этом так строго и решительно дергались.
О да. Понимаете, какое-то время мы с Милтоном были счастливы. Трудно предугадать. Потом нас стало четверо; мы жили в квартире недалеко от верфи. У нас был старый разбитый "форд", и по воскресеньям мы вчетвером отправлялись на пляж, валялись на солнце, собирали ракушки. Однажды наша машина застряла в песке, когда мы собрались ехать домой, и мы оставили ее там до семи или восьми вечера, асами вернулись, сели на песок с Моди и Пейтон, которым было тогда, по-моему, соответственно пять лет и четыре года, и, попивая шоколадное молоко, смотрели, как садится солнце. Ну разве это не счастье - оставить свою старую разбитую машину в песке, а самим вернуться на пляж и пить там шоколадное молоко?
Но это было не счастьем, а чем-то еще. Я не могла выбросить это из головы. Позвольте мне рассказать вам…
Он уже давно начал пить. Она не представляла себе почему: возможно, у него исчезла потребность в ней, если Кэри понимает, что она имеет в виду, а может быть, дело в Моди, в его огорчении и всем прочем. Жуткая, жуткая история, но именно это - последнее - она подозревала больше всего, хотя, как она уже сказала, могло быть две причины. Что ж (как, должно быть, понимает Кэри), она не ханжа, но Милтон начал постоянно пить и в то же время перестал посещать церковь. О, она очень ясно представляла себе, что будет: в мыслях не укладывается, каково это - тихо стоять и смотреть, как осыпаются кирпичи, которые ты так старательно укладывала, - считала, что они надежные и крепкие, а они вдруг вываливаются. Это начинается медленно, неожиданно и месяц за месяцем понемногу подкрадывается к вам, а в какой-то момент вы озираетесь и обнаруживаете, что все здание, которое вы так старательно строили - и еще не достроили, - начало растворяться, как песок в воде, рассыпалось, обнажив всю свою жуткую арматуру, так что хочется набросить на все это месиво покров - этого жаждет прежде всего ваша гордость, - а потом захочется не столько все скрыть, сколько наспех подобрать эти выпавшие частицы и с помощью хитроумной декоративной кладки починить, починить здание, все время приговаривая: "Ой, прекрати осыпаться, пожалуйста, прекрати, пожалуйста".
То, что он пьет, и то, как он ведет себя с Моди, - ничего явного, Кэри должен понять, - коварно, бесчувственно и совершенно возмутительно. Как он может так поступать? А потом, эта женщина - миссис Икс. Это существо, сказала Элен, сбросило с себя покров приличия и разума, оголилось, обнажив всю свою низость.
В течение шести лет (продолжала Элен) - долгое время после того, как она примирилась с такой жизнью, где ее единственной надеждой было уменьшить каждую потерю, как только она могла, не суетиться, а каждый день поддерживать свой дух новыми подходами, новыми оплотами, новыми надеждами, - шесть лет наблюдала она, как он тянулся к этой женщине, следя, как могла бы следить за мухой, попавшей в паутину, за его дурацким скольжением в пропасть, - все время безразличная, отстраненная и лишь немного печальная: смотрите-ка, они врозь, но поддерживают связь друг с другом как антенны - распутная и целеустремленная женщина и ее бедный Милтон, очарованный ею и тщетно пытающийся вылезти из этой страшной каши. Мухи и пауки, холод подземелья. Все просто: хотя Элен не могла видеть их вместе, она чувствовала, как они дрожат, покорно соглашаются. Их сладостное конвульсивное соитие произошло. Сколько раз - она не может сказать. Победу одержала та, другая, женщина. И - ах! - ее бедный Милтон.
Как можно по-настоящему огорчаться из-за всего этого, когда огорчение отошло в прошлое, осталось только в памяти?
"Так будь они оба прокляты, - сказала она. - Пожалуйста, Боже, прокляни их".
Грешно так думать, но она права, не так ли, в том, что желает им погрязнуть в собственной грязи? Кэри никогда не поймет, как ей больно.
- Почему мужчина не может держаться женщины, которая так любит его? Это же несправедливо. Мне становилось все больнее и больнее - каждый вечер я молилась, чтобы это не прошло им даром. Но грех. А разве я тоже не грешила? Господи, что такое грех? Порой логика жизни настолько расстраивает меня, что я начинаю думать: никакой награды или защиты человек не получает здесь, на земле. Порой я думаю, что жизнь - это лишь одно большое недоразумение, и Бог, должно быть, очень жалеет, что так напутал с последствиями.
- Послушайте…
- Две недели назад мы сидели однажды вечером после ужина на лужайке под ивой. Это было накануне отъезда Пейтон в школу, и я полдня помогала ей укладываться. На следующий день мы вчетвером собирались ехать в Суит-Брайер. Я чувствовала усталость, и мне было жарко: днем я ездила в центр, чтобы купить Пейтон новую сумку и шляпу, и мне пришлось потолкаться в толпе - ну, вы знаете, как это бывает. Потом, когда я выпила чаю со льдом и кофе, мне стало легче. Видите ли, примерно за неделю до этого на танцах, которые я устроила для Пейтон, мы с ней поссорились - это долгое время беспокоило меня, но мы, понимаете, "помирились" и больше уже не сердились друг на друга. Мы, право, очень веселились, пакуя вещи, и обе были так возбуждены предстоящим отъездом в школу, что я была очень счастлива, хотя и чувствовала некоторую печаль, возникающую, когда ты знаешь, что твой ребенок впервые покидает тебя. И вот я сидела и смотрела на корабли, которые уходили в море, и на колибри, летавшие по цветам, - ну и, как вы понимаете, на все подобные вещи. Моди сказала, что у нее болит голова, - я помогла ей подняться наверх, дала аспирин и сказала, чтобы она полежала и позвала меня, когда отдохнет. И она сказала: "Да, мамулечка", - легла на простыни, закрыла глаза и через мгновение заснула. Она так легко засыпает, бедная девочка…
А Кэри думал: "Дойди же до главного", - но внимательно ее слушал. А она продолжала рассказывать, как стояла у кровати Моди и какое-то время наблюдала за ней. Солнце уже зашло, погрузив все в легкий туман, наполнив комнату тенями. Элен слышала, как внизу по крыльцу идет, шаркая, Элла, а Милтон и Пейтон разговаривают на лужайке, вдруг засмеялись - и все. Было еще лето, но в воздухе ощущалось что-то осеннее - это чувствуется в такое время года: на закате солнца все на минуту затихает, когда прекращается ветер, когда в эту тишину врывается холодное дыхание и с дуба падает одинокий лист, точно что-то гибельное и непонятное сдернуло его; тик-так-так делает он, летя сквозь сумерки. Элен стояла там, куря сигарету, глядя на Моди и на неясно очерченных зверюшек на стенах - поросята, и котята, и уточки в матросских костюмчиках, которые были тут, потому что Моди так хотела; сейчас они, казалось, задвигались в полутьме и заплясали: танцевали жигу и слегка кивали, если долго смотреть на них. Но на ее глазах они начали уменьшаться - сначала в углах, а потом над кроватью: поросята, уточки, котята - все, приплясывая, без звука исчезали один за другим. Она услышала, как внизу, под ней, Пейтон весело заявила: "Зайка! Это же не так, глупенький".
Наступает минута, и какое-то слово, цвет, дыхание ветра заставляет тебя подумать: "А жизнь вовсе не плохая, ее мирное течение будет продолжаться и продолжаться", - а потом раз! - и эти суждения рассыпаются, как взрыв звезды, и приходят пугающие мысли о смерти и умирании.
"Зайка, это же не так, глупенький".
Моди зашевелилась, перевернулась и продолжала спать. Элен подошла к окну. Она смогла разглядеть их внизу, под ивами: Пейтон сидела на ручке кресла, и они вместе что-то рассматривали - какую-то бумагу или каталог; Пейтон гладила Милтона по голове. Он был в рубашке - сквозь перекладины стула виднелись влажные пятна под мышками.
- Она села рядом с ним, - сказала Элен. - Она тоже сидела ко мне спиной. Она была в шортах - я видела ее бедра, туго обтянутые тканью, и постыдные мысли пришли мне в голову: ведь это тело я выносила… нет, не стану этого говорить. А все-таки стану. Ведь это тело, которое было частью моего (то, как она сейчас прижималась к нему, уже указывало, что она - понимаете - вела себя не так уж невинно с мужчинами, хотя я не имею в виду с Милтоном)… Я думала об этом. Да, думала. Она валялась в лесах в Суит-Брайере, вдали от дома, без всякого надзора и вообще. Такая доступная для какого-нибудь мальчишки-хлыща из университета. И вообще. Вы же знаете. Я ведь ее мать. Я думала обо всем этом. И продолжала наблюдать, хоть это и претило мне.
Элен не помнила, как долго это продолжалось: сигарета в ее руке догорела, и пепел упал на подоконник, - возможно, минут пять… За своей спиной она слышала, как дышит Моди. Что за это время с ней произошло? Элен казалось, что рядом с ней стоял дьявол, пока она смотрела на них, а тем временем сигарета ее вся сгорела и в доме воцарилась угрожающая тишина - она овладела лужайкой, умирающим солнечным светом и каждой травинкой, каждым цветком и кустом вокруг них; колибри исчезли, деревья застыли. Дьявол сказал: "Смотрите на них, смотрите на их грех, смотрите, как они предали вас обеих - вас и это слабое любимое существо позади вас, которого скоро не станет. Один предал вас, изменив вам, другая - своей порочностью и низостью, неблагодарностью ребенка, не имеющего стыда".
Итак, она наблюдала за ними из окна, и ей казалось, что все плохое и ненавистное в мире собралось вокруг дома и лужайки, стянутое сюда вечером на короткий миг и тем более невыносимое, что она понимала: это порочно соблазняет ее, - понимала, что они виноваты не больше, чем она. И тут что-то произошло. В тот миг, когда она услышала этот голос, ей показалось, что само время остановилось: ничто не шевелилось, ни единый лист не упал; за кромкой берега приливная волна застыла вздыбившимися валами, бороздившими бесконечную поверхность залива. Вечерний ветер застыл в деревьях. А внизу Милтон и Пейтон сидели рядом точно статуи, и рука Пейтон была поднята к тому месту, где в ее волосах запуталось солнце. Нигде не было ни звука, ни движения - лишь быстро, бешено билось сердце Элен.
Что-то произошло. Ветер снова зашелестел в деревьях, упал лист, вдали раздались крики детей, и волны стали снова набегать на песок, рука Пейтон обвилась вокруг его плеч, он посмотрел вверх, они рассмеялись и, опустив головы, стали читать. Все происходило так, словно мозг Элен был кинопроектором, в котором проекцию остановили, чтобы она могла рассмотреть во всех подробностях застывшую сцену, а теперь, в этот момент, движение продолжилось. Возмущение исчезло, и, сказала она Кэри, ее расстраивает лишь то, что она знает: она снова это переживет - через пять минут, через десять, через день, через неделю. Разве может она сказать - когда? Но в данное время с нее свалилась тяжесть - свет снова стал мягким и приятным, как всегда; колибри вернулись кивать головками и сталкиваться друг с другом на ее клумбе; голос Пейтон, игриво произнесший: "Ну так мне без разницы, что ты говоришь, зайка", - наполнил ее болью и тоской.
- Я поцеловала Моди, снова сошла вниз и посидела на лужайке с Пейтон и Милтоном.
Тут Элен умолкла, вспоминает Кэри, и, смутившись, отвернулась с видом человека, сказавшего: "Позвольте я расскажу вам одну историю", - и остановилась на полпути, потому что забыла, чем все кончилось.
Кэри нагнулся, прочистил горло и сказал:
- Итак, был момент, когда вы почувствовали настоящую ненависть… или злость и соблазн, как вы это назвали?
- Да, - сказала она, помолчав. - Да, думаю, что так.
- И вы считаете, что согрешили, потому что в озлоблении поддались этому соблазну?
- Частично, - ответила она, - частично потому…
- Но, Элен, - рассудил он, жалея, что она остановилась на этом, поскольку, чтобы рассеять наступившее с молчанием замешательство, он мог только лавировать, - Элен, это же, вы понимаете, не так страшно. У всех нас бывают мысли, которых нам стыдно. Да если бы мозги среднего человека - учтите: среднего - были представлены публике на обозрение, его бы в минуту до смерти забросали камнями. Конечно, в плане душевного здоровья, несомненно, хорошо было бы контролировать свои импульсы, избавляться от них, прежде чем искушение по-настоящему овладеет вами. Вы читали когда-нибудь Монтеня?
- Нет.
- Так вот, - произнес он, думая: "Перед тобой интеллигентная женщина и при этом весьма трагичная, но на самом деле это трагедия разочарования - возможно, по части секса, - и если тебе удастся сделать ее гуманнее и… Ну а дальше что?" - Так вот, - продолжил он, - добудьте его эссе и прочтите "О стихах Виргилия" - это о пользе изгнания демонов, прежде чем они заселят ваши мозги, это…
- Но выслушайте же меня, - прервала она его. - Разрешите мне рассказать вам! Разрешите продолжить!
- Ох-о.
- Так я могу вам рассказывать?
- Ну да.
Она продолжила свой рассказ, и он снова расслабился, в задумчивости глядя на нее. Действительно, странная женщина. И какая милая, прихожанка его церкви… и вся эта история насчет порочности. Это показывает, что, возможно, не все пассивны. Конечно, это так: познания в психологии заставили его поверить, что слишком сильное осознание порока является часто следствием инфантильных эмоций, - отсюда примитивный фундаментализм, особенно американский, который он презирал. Трусливый пуританин, считал он всегда, или трусливый фундаменталист, не желающий участвовать в церковном обследовании, использует дьявола в качестве козла отпущения, чтобы избавиться от необходимости позитивных действий. "Дьявол заставил меня, - говорит он, - и я отвернулся от примера Христа", и, следуя такому негативизму, способен совершить под солнцем любое преступление против человечности и разума. Но эта женщина казалась Кэри другой: несмотря на сумятицу в мыслях, в ней было что-то сильное, и искреннее, и ищущее, и это вызывало у него сочувствие. Она не хотела никаких заменителей. Никаких Монтеней. Право же, странная женщина - по крайней мере отличная от других. Что же до дьявола - это по-прежнему выглядело такой глупостью, но пусть у нее будет этот символ: в худшем случае - это ребячество. Его мысли ушли в сторону: он подумал о неоортодоксии, и ему иногда казалось, что он и сам нуждается в символе.
- Какое-то время я там посидела, - продолжила Элен. - Я вязала. Пришла Элла и ушла, унося чашки и посуду, а потом Милтон наконец сложил карточный столик и внес его в дом. Я посмотрела на Пейтон. Она сидела в кресле, подобрав под себя ноги, и читала один из этих информационных буклетов, которые рассылают колледжи своим новичкам: куда надо явиться и к кому, а также правила поведения и все такое. Я сказала: "По-моему, эта шляпка подойдет к новому костюму". А она произнесла лишь: "М-м-м". И я сказала: "Конечно, красное будет хорошо с ним. Я имею в виду с костюмом. У него ведь цвет осени". А она снова произнесла: "М-м-м" - только и всего. Этак небрежно, в своей равнодушной манере, к которой я уже стала привыкать. Она даже с Милтоном ведет себя так, хотя ничего удивительного: он вконец избаловал ее. Вот, например, эта шляпка - мы в последнюю минуту вспомнили, что она нужна ей, и это я отправилась в жару толкаться в толпе, чтобы купить ей шляпку. И я выбрала очень славную. Она сразу понравилась Пейтон. Но ее пренебрежение… Я постаралась не думать об этом: такая уж она есть. Он породил в ней это, да и я всегда говорила: "Она юная, она юная". Я сказала: "Запомни, дорогая, я говорила тебе, что простыни надо менять раз в неделю. Нижнюю простыню положи в мешок для стирки, а верхнюю простыню положи на место нижней…" Глупые мелочи, связанные с отправкой в школу, но вы понимаете: я заботилась. Она, нахмурясь, подняла на меня глаза, как часто бывает в разговоре со мной, держась - ну, вы понимаете - жеманно вежливо, и сказала: "Мама, дорогая, ради Бога, все это ты ведь мне уже говорила", - и, отвернувшись, не произнеся больше ни слова, продолжила читать. Вот так. Я ведь только старалась помочь, а он натворил такое… Не важно. Я постаралась, чтобы в голосе не было гнева, и сказала примерно следующее: "Значит, все в порядке, о’кей", или что-то в этом роде. Затем я отложила вязанье, поднялась и пошла к клумбе.
Элен хотелось рассказать Кэри, как много значил для нее сад. Всякий раз, как возвращалась эта ее ужасная депрессия, она бросалась в свой сад - так человек, умирающий от жажды, бежит к воде. Она принималась выдирать сорняки и рыхлить землю, и, стоя на коленях на прохладной земле, она, по ее словам, чувствовала свою глубокую связь с чем-то твердым и прочным, не являющимся частью семьи. Теперь она повернулась спиной к Пейтон. И тут услышала шаги Милтона на террасе, потом услышала, как он тяжело опустился рядом с Пейтон. Услышала она также звяканье льда - это, конечно, означало, что он пьет.
Он начал что-то говорить ей. "Элен, дорогая", - начал он и умолк, а она не откликнулась. Он стал разговаривать с Пейтон, они говорили оба - отец и дочь - о тривиальных, безобидных вещах; не важно, о чем они говорили. Минут пять или десять Элен стояла там на коленях. Солнечный свет быстро гас, и ей надо было спешить, чтобы дольше чувствовать эту ублаготворенность, погружая пальцы в землю, вытаскивая сорняки, которые она выкладывала на бумагу, лежавшую рядом, нагибаясь время от времени, чтобы понюхать цветы.
На кухонном крыльце появилась Элла Суон в своей шляпе.
"Ну так всем доброй ночи", - застенчиво произнесла она.
Пейтон и Милтон пожелали ей спокойной ночи, и Элен, повернувшись, попрощалась с ней.
"Доброй ночи, - сказала она. - Запомни: я хотела бы, чтобы ты пришла пораньше завтра утром".