Она посмотрела на Эллу, стоявшую на крыльце, частично затененном ивами, - старую, сгорбленную, причудливо одетую в одно из платьев, какие Элен носила в двадцатые годы, выглядевшую как сморщенная обезьяна, которую нарядили в шелковое платье с кисточками и бусинками. Она поднесла руку к глазам, щурясь на Элен, хотя солнце было за их спинами.
"Мистер Лофтис должен рано уехать, чтобы отвезти Пейтон в школу", - сказала тогда Элен.
Она произнесла это вежливо, однако не враждебно и, как надеялась, с правильной интонацией, так что хотя это прозвучало беспристрастно, но в то же время указывало на отстраненность, давало понять Милтону, что она оскорблена. Такое впечатление создавало, она надеялась, то, что она сказала "мистер Лофтис". И, сказала она Кэри, она уже знала, что, произнеся эти злосчастные слова, она связала себя: она знала, что не поедете Пейтон в Суит-Брайер.
- Из-за того, что она оскорбила вас? - спросил Кэри.
- Наверное, - сказала Элен.
- Но это не звучало как оскорбление, - возразил он. - То, что сказала Пейтон.
- Разрешите я продолжу.
Итак, Элла сказала: "Да, мэм", - заковыляла под деревьями по гравийной дорожке - хруст-хруст-хруст - и исчезла. Элен продолжала пропалывать цветы; Пейтон и Милтон ничего не сказали ей - она чувствовала их молчаливое присутствие у себя за спиной, даже чувствовала, как они многозначительно переглядываются, и из-за этого старое чувство горечи вернулось.
"Я не поддамся этому, - сказала она себе. - Я не поддамся этому…"
И воткнула в землю лопатку. Она подняла глаза, думая: "Я не поддамся этому отчаянию", - увидела волны, небо, облака в вышине над Порт-Варвиком, окутанным темно-коричневыми или безупречно ржаво-золотистыми сумерками. Мыслью она умчалась вперед, и ей явилось видение будущего. Было так глупо и в то же время так легко думать о том, когда время остановится, как сердце старой женщины, и дом в солнечное воскресенье будет полон внуков, и ты, всеми ими почитаемая, воспрянешь, чтобы встретить любовь тех, кто зовет тебя по имени, и сможешь сказать тогда: "Добилась, добилась". Вот о чем она думала. Сейчас от них не доносилось ни звука, но это не имело значения. Она смотрела вверх - мимо пляжа, залива, - думая: "Я не поддамся. С Божьей милостью солнце будет светить мне в мои мирные последние дни, когда мы с Милтоном будем снова любить друг друга и я постарею, но буду счастлива, потому что и Пейтон любит меня. Я все преодолею".
Но в то же время это сидело в ней. Тогда она опустила взгляд и даже с легкой улыбкой вспомнила, что была готова подняться и, пожертвовав гордостью, пойти к Милтону и Пейтон, посидеть и поговорить сними; она посмотрела вниз, где ее лопатка вонзилась в землю, и увидела, что лопатка разрезала надвое корень граната.
- Это было хорошо видно, - сказала она, - концы корня вылезли из земли, зеленые и влажные, и немилосердно рассеченные.
- Кэри, - сказала она, - я вот думаю, в какие же минуты на нас накатывает депрессия. Корень граната. Понимаете, я стояла на коленях, стараясь не сдаваться, ища Божью помощь. "Научи меня любить", - говорила я. Я все помню. Я думала, что смогу выйти из моего сада и пристойно, не торопясь, предстать перед теми, кто больнее всего ранил меня. Я проявлю любовь и доброту. Но на меня подействовал не вид этого корня, окровавленного и изуродованного, а что-то другое, находившееся позади меня. Голос Пейтон. Такой разбитной, такой грубый. Она сказала что-то вроде: "Зайка, перестань меня щипать". И то, как он сказал: "Но, крошка, я в шоке!" И снова ее голос: "Ты слабак", - что-то в этом роде и хихиканье и взвизгивания.
Все это было слышно, продолжала Элен, но не только это - другой голос, который она любила больше всего на свете, долетел сквозь сумерки до нее, словно ее коснулись руки. Это был голос Моди.
Из окна. Значит, она разбудила Моди, когда позвала Эллу.
Элен повернулась. Пейтон сказала: "Я уложу ее, мама", - и, вскочив, побежала по траве, прежде чем Элен могла подняться или даже пошевелиться. Потом она все же встала на ноги, с раскрытым ртом.
"Подожди, нет! - начала она. - Бог мне свидетель…" - но увидела лишь, как ноги этой невесомой молодой распутницы, легко сгибаясь в коленях, мелькнули по лужайке и скрылись в доме, а Милтон сидел в шезлонге, разбросав ноги, со стаканом в руке, и, лениво повернувшись, увидел, как Пейтон исчезла за дверью; красная шея его вздулась и стала увеличиваться, по мере того как Элен поспешно приближалась к нему, утопая каблуками в земле, чтобы обойти его шезлонг.
"Ради всего святого, Элен! Что случилось?" Он положил руки ей на плечи, удерживая ее.
"Отпустите меня! Я нужна ей. Я не позволю Пейтон…"
"Да что с вами? Возьмите себя в руки". Теперь он встряхнул ее, лицо у него было красное и испуганное, одной рукой он сжимал ее плечо, другой обхватил за шею - рука была мокрая и холодная, поскольку он раньше держал в ней стакан.
А Элен кричала: "Отпустите меня! Я иду наверх. Это мой ребенок. Я не позволю Пейтон…"
И вдруг ей стало лучше, спокойнее: она поняла, что это глупо. Гнев прошел; Милтон сажал ее в кресло, говоря: "Элен, Элен, ради Бога!" А потом более мягко произнес: "Бедная детка, вы совсем уморились - вот и все. Не волнуйтесь. Не волнуйтесь, ради Христа. Моди в порядке. Пейтон позаботится о ней".
Элен сидела, не глядя на него, а он пригнулся к ней.
"У вас на лбу какая-то грязь, - сказал он, - вот тут". И коснулся пальцем ее брови.
Она, однако, не произнесла ни слова - ей помнится, что в эту минуту она, должно быть, думала снова: "Да, она позаботится о ней - Моди в порядке". Думала не с облегчением или успокоением, как следовало бы, поскольку хотя и понимала, что Пейтон позаботится о Моди, все же хотела быть там и не могла выбросить из головы эту дикую ложную мысль: "она узурпирует мое место - вот что это; ей недостаточно того, что она играет с Милтоном, теперь она хочет завладеть и Моди". Элен понимала, что все это - фальшь, но ей хотелось встать на ноги и оттолкнуть Милтона, чтобы он не мешал. Она не неистовствовала, а просто хотела спокойно встать на ноги и пойти наверх, к Моди. Но она боялась разоблачить себя - чувство вины возвращалось. Она боялась нового мерзкого кризиса в отношениях с Милтоном - слишком много у них было ссор, слишком много.
А сейчас он был так мягок с ней.
"Позвольте, я вас почищу, лапочка". И, вытащив носовой платок, вытер ее бровь.
Она дала ему это сделать, волнуясь, судорожно, с трудом дыша. "Вот теперь все, - наконец произнес он. - Теперь расслабьтесь, детка".
Как он мог быть таким нежным, как мог делать вид, будто ничего между ними не произошло? Тут ей захотелось встать, она начала было подниматься, но потом передумала: "Я не дам ему это заметить - он и так уже видел слишком много". Она откинулась на спинку кресла, избегая встречаться с ним взглядом. Наступала ночь, и начинался ветер: ивы так и качались. Она услышала голос Моди и заглушивший ее голос Пейтон, потом его голос, очень мягкий: "А теперь, Элен, почему вы сегодня все осложняете? Дождитесь хотя бы ее отъезда. И она уедет".
Такое понимание. Значит, он знал. И подумать только: все это время она не учитывала того, что он знал. В мозгу ее возник кусочек видения: жестикулирующий силуэт психованной женщины - не более, чем тень, которая всегда появляется перед тем, как она засыпала. Потом она подумала: "Как может он считать, что Пейтон ненавидит меня, когда я была ей хорошей матерью. Я делала все, что нужно".
- У него же не было никакого основания так считать, верно, Кэри? - сказала она.
Кэри заметил, что она в клочья разорвала свой носовой платок.
- У него не было никаких оснований считать, что Пейтон ненавидит меня. Даже я - а ведь я была близка с ней, - даже я не могла такое подумать. Разве то, что он сказал, не было жестоко, Кэри? Разве не было?
- Вы имеете в виду, - отвечал Кэри, - что он дал понять, будто вы ненавидите Пейтон. Это вы имеете в виду?
- Я… я. Нет. Я…
- Не волнуйтесь, Элен. Продолжайте. - У Кэри защекотало в носу. Он высморкался.
- Ну да, - сказала она. - Извините. Я не знаю, что со мной. И Милтон сказал тогда - и без злости, - он сказал: "Ну, я думаю, вы просто устали".
Но тут она снова вспомнила, что сказал Милтон. "И она уедет". Надо же сказать такую отвратительную, отвратительную вещь.
"Бедняжка, - сказал тогда Милтон, садясь на корточки возле нее. - Бывают у нас иногда тяжелые времена, верно?"
Элен сказала Кэри, что она встала и отвернулась от него.
"Как вы можете говорить такие ужасные вещи? "А потом она уедет". Только потому, что упаковка чемоданов и хождение по магазинам утомили меня, вы думаете, мне приятно видеть, что мой ребенок уезжает из дома? Думаете, мне это нравится? Так?" Она не могла не сказать этого.
Милтон снова положил руки ей на плечи.
"Нет…"
"Оставьте меня в покое! - крикнула она. И она вспомнила, что именно тогда - больше, чем в любое другое время, в этот вечер - ей захотелось сказать ему про миссис Икс, любовницу, змею, ненавистную женщину из мира теней и снов. - Оставьте меня в покое, Милтон".
Ни один из них тогда не сказал больше ни слова, подумала она, чувствуя: что-то должно произойти. Оно висело в воздухе, обширное и необычное - тонкая сумеречная завеса, звеневшая, точно комары над прудом, звук слабо различимый, жалобный, однако неистовый. Звук приближался, стал явственнее - самолет с серебряными крыльями, летевший необыкновенно быстро, нырнувший, стремительно падая, вниз к заливу. Звук усилился, ночь с треском раскололась, и крепчавший ветер принялся трясти ивы, превращая их в чащобу антенн.
"Элен…" - воззвал к ней Милтон, но его слова потонули в грохоте второго самолета, который появился и, нырнув вниз, в темноту за деревьями, сопровождаемый шумом, пламенем и чувством опасности, исчез вслед за первым.
Она подумала: "Что-то случилось с Моди".
"Элен! - крикнул Милтон. - Идиоты! - И погрозил кулаком небу. - Чертовы психи!"
Его стакан беззвучно упал на лужайку, и льдинки, на которые она наступила, убегая, засверкали как бриллианты на траве. В доме зажгли свет. Моди лежала, растянувшись, у подножия лестницы и хихикала.
"Мне не больно, мама, - сказала она. - Слышишь: летят самолеты!"
Элен опустилась подле нее на колени, застыв от страха.
"Я не удержала ее: она поскользнулась и упала, - сказала Пейтон. - Извини. Было темно. Я не нарочно".
"Мама, Пейтон не нарочно. Слышишь: летят самолеты!"
Элен подняла и поставила Моди на ноги. Прибежал Милтон, и Элен услышала позади себя его голос: "О, слава Богу, все хорошо! Я подумал: что-то случилось".
Элен рассказала Кэри, что новый самолет присоединился к процессии, летевшей по небу, дом затрясся от этого неистового грохота, словно некие опасные птицы, летя на восток, принесли на землю на своих крыльях циркулярные пилы. Затем шум быстро уменьшился, самолеты, улетели, оставив за собой далеко над заливом затихающий невинный звук, почти музыкальный, дрожащий в сумерках гул, который замирал, исчезал, снова возвращался, вибрировал и, наконец, совсем умолк. Стоя на коленях возле Моди, она подняла глаза. На ноге Моди была ссадина - маленькая, но ей она показалась большой и страшной. Точно привидевшееся во сне вдруг стало я вью. Следствие, казалось, какой-то глупой проказы. Она перевела взгляд на Пейтон - шорты, стройные загорелые ноги, опять ее бедра. Все это утрачено. Это - ее. Она уезжает. Но что-то помешало Элен сказать нужные слова.
И, сказала она Кэри, она сдалась, забыв о своей гордости, своей боли, своем отвратительном эгоизме. Она поднялась, обняла Моди и спокойно сказала Милтону: "Кое-что действительно случилось, Милтон. Разве я не сказала вам? Пейтон дала ей упасть. Мне придется остаться здесь". И, повернувшись, не сказав больше ни слова - ни Пейтон, ни кому-либо еще, - она пошла наверх.
После того как Элен окончила эту часть своих излияний, Кэри вспомнил, что он склонен был сказать ей: "Ну и что?" Он не хотел делать походя какие-то выводы, но его первоначальную жалость к ней умерило сильное раздражение: перед ним сидела женщина, которая не являлась жертвой жизненных обстоятельств, а была слишком эгоистична и, не желая идти на обычные компромиссы, не стала счастливой. И хотя он не так хорошо ее знал, он готов был предположить, что она резонерша до мозга костей. Ничего удивительного, что жизнь казалась ей западней. В определенное время ей нужно было лишь проявлять немного снисходительности, по крайней мере соразмерять результаты. Он так и сказал ей, стараясь быть объективным, хотя - как он позже, испугавшись, подумал - он был нравоучителен. Когда она умолкла, явно чувствуя себя несчастной и изнуренной, он посмотрел в сторону от нее и, машинально начертив что-то в блокноте, сказал:
- Моди сильно расшиблась?
- Нет; по крайней мере я так не считаю.
Кэри подумал: "А-а, ладно", - и вяло произнес:
- Ну как в старинном изречении, Элен: "Как от малой закваски уплотняется хлеб, так от малейшей доброты растет любовь".
На самом деле он это сейчас сочинил, и изречение получилось слабое: поскольку он никогда не был уверен в своих суждениях, он часто цитировал воображаемые источники, чтобы придать своим словам больший авторитет, - плохая привычка, но относительно безвредная. И Элен тогда сказала после долгого молчания, исполненного мучений и нерешительности:
- Что ж, я думаю, это верно. Но, я полагаю, вы ведь такой же, как все остальные.
- Что вы имеете в виду, Элен? - мягко спросил он.
- Нет. Нет, конечно. Вы не как все. Вы же первый, с кем я об этом говорю.
- Ну…
- Я ужасная, верно?
- Нет.
- Вы говорите "нет", потому что вы добрый.
- Нет, послушайте, Элен. Я помогу вам во всем, в чем смогу. Я здесь не для того, чтобы судить или осуждать. Я сказал так лишь потому… ну, считайте, что я взял свои слова обратно. Я вовсе не намекал, что с вашей стороны отсутствовала доброта. Я полагаю… Ну возможно, то, как вы все это рассказали мне, породило у меня ложную мысль, что вы, возможно… эгоистичны. По крайней мере в данное время. Или что-то в этом роде. - Ну что еще он мог ей сказать?!
- Вы хотите сказать, что…
- Я так думаю… Элен. Ох, я не знаю… - безнадежно произнес он. - Я хочу сказать: возможно, все не так худо, как кажется.
Она закрыла глаза и поднесла пальцы ко лбу.
- Я думала, что, может, вы сумеете мне помочь, - тихо произнесла она.
Бедная женщина. Странная ситуация. В такой день, когда священник чувствовал себя всеми покинутым, когда он больше всего хотел иметь возможность выступить духовным наставником, появился человек, которому, казалось, требовалась любая помощь, какую он может оказать, - ну и что он может сказать ей? Право же, ничего. Поэтому в образовавшейся маленькой паузе он постарался сосредоточиться на чем-то более возвышенном, что находится вне его, и молил Бога наставить его. Наконец он произнес:
- Элен, вы верите в Господа?
Она медленно подняла на него глаза и сказала на удивление хладнокровно:
- Да. Или по крайней мере хочу верить.
- В таком случае часть сражения уже выиграна, причем лучшая часть возможной победы. У Господа есть сильный противник - дьявол. - И подумал: "Да, она это знает. Она это знает. И все это - ей в заслугу". - Ловкость дьявола и сила велики, и на его вооружении - жестокая ненависть. Как сказано в псалме, - в этом Кэри был уверен, - Господь дает свою величайшую награду тем, кто отчаянно с ним борется и чья борьба в самый мрачный час кажется совсем безнадежной. Потому что тогда единственным оружием человека является вера, которая часто кажется чем-то хрупким, но если у вас ее нет, борьба ничего не дает. - И добавил: - Не говорите, что борьба невозможна.
Он пригнулся и вдруг почувствовал, что с его плеч словно свалилась тяжесть - до него дошла правда того, что он говорил, и он должен сказать ей следующее:
- Не странно ли, что я разговариваю с вами так в наше время?
Она отрицательно качнула головой, а он продолжил:
- Извините, но вы должны выслушать это, Элен. Запомните: наше время - лишь миг в том времени, какое мы воспринимаем как вечную любовь Господа. Дьявол, если вам угодно называть его так, гуляет сегодня, как и прежде, повсюду, но он всегда терпел поражение и был повержен. И всякий раз он встает еще более сильным и испытывает нашу веру. Если момент его появления представляется нам более скверным, а дьявол кажется сильнее вооруженным, тогда мы с радостью и восторгом ищем возможности сразиться с ним: "Я хорошо сражался, я не сбился с пути, я сохранил свою веру - теперь меня ждет награда праведности". О, Элен, в таком утверждении нет ничего глупого или нахального, ничего, ставящего под сомнение разум, - это дань вере в себя, в свою силу и любовь, которая переходит в любовь к другим и которая является вечной любовью к Господу.
- А кто он? - спросила она, помолчав. Есть ли что-то проще, банальнее и одновременно сложнее для понимания?
- Господь - это любовь, - сказал Кэри с легким ощущением победы и в то же время - с грустью.
Она посмотрела вдаль.
- Возможно, вы его обрели, - скорее осуждающе сказала она.
- Обрел, - сказал он, солгав, но не намеренно.
Он лишь считал, что двадцать лет сражался с простыми ощутимыми пороками. В совокупности они превращались в Зло, и они преследовали его ночью во сне фосфоресцирующими видениями земных страстей и духовных мук. Он мог давать этому разумное объяснение, он мог сказать: такое случается с каждым - обжорство, умножавшее его вес и способствовавшее образованию газов, его мелочное скупердяйство, - тем не менее он знал, что эти мелкие соблазны будут вечно держать его вдали от настоящего христианского мира, будут заставлять его бежать ночью через темные комнаты и вниз по лестнице в страхе, и даже когда успокоительный свет из нижнего холла поманит его, вдруг появится холодная невидимая рука и схватит его. Однако он безостановочно боролся и против соблазнов, и против смутно мистических, идиотских страхов; эта борьба была важна для него, и он считал, что может немножко солгать Элен хотя бы для того, чтобы она поверила: все возможно милостью Божией.