* * *
Так, значит, она уже напугала ее. Если ничего больше, по крайней мере она сделала это, получила первоначальное преимущество, и Элен чувствовала, что вооружена для борьбы. В половине двенадцатого она сказала Элле, что надо дать Моди на ленч, и уехала на автобусе в город в кафе "Байд-Э-Уи".
К полудню на город спустилась страшная жара, и Элен уселась в уединенном уголке кафе, под электрическим вентилятором, который, словно чудовищный черный цветок, сонно поворачивался от стены, делая полукруг и разбрасывая тщедушные струйки жаркого воздуха. Вдалеке на судоверфи раздался свисток, разорвавший полуденную тишину, возвещая прибытие служащих, которые вскоре и показались - поодиночке или парами, вытирая белыми носовыми платками шеи: "Иисусе, ну и жарища же небывалая!" Но Долли не появлялась, и Элен продолжала сидеть в кафе, немного опасаясь того, что какой-нибудь мужчина узнает ее и сделает определенные выводы, но тут пришла Долли. Они знали про Милтона и Долли. Они знали. А может быть, нет? Мужчины… Огромная негритянка принесла Элен стакан с водой и оставила мокрые кружки на бумажных салфеточках. Наконец Элен поднялась, готовясь уйти, но в зеркале вешалки для шляп из орехового дерева, стоявшей в коридоре, она увидела, как Долли открыла оплетенную сеткой дверь и остановилась, озираясь, разгоряченная и несчастная. Элен слегка улыбнулась и помахала ей, Долли подошла и, отводя глаза, села, извинившись и осмотрительно заметив про жару. Появилась, вытирая лоб, официантка с напечатанным меню.
"Что бы вы хотели, моя дорогая?" - спросила Элен.
"Ну, право, я не голодна, - со смущенной улыбкой сказала Долли. - Разве что, пожалуй, чаю со льдом".
"Ну что вы, надо кушать, - поспешила сказать Элен, - особенно летом. Я слышала, что человек теряет так много, что… официантка, мне фрикадельки из семги и чай… что… я хочу сказать… - И она подняла на Долли глаза. - Человек, понимаете, так потеет, что надо есть, чтобы уравновесить эту… потерю. Это, конечно, одна из теорий".
"Да, - произнесла Долли, оглядывая со страдальческим видом кафе, - сегодня, конечно, особенный день".
Официантка нагнулась к ней.
"Вам больше ничего не нужно, мэм?"
"Нет, - сказала Долли, - нет".
"А как ваш комитет? - продолжила разговор Элен. - Я не помню, когда была в Загородном клубе. Боюсь…"
"О, отлично. О, отлично".
К часу они подошли к концу дороги, представлявшей взаимный интерес, и обследовали все тропинки; говорила главным образом Элен: ей приятно было сознавать свою ненависть к этой женщине. Более того: она уже считала себя победительницей, восхитительно царственной, она могла в любой момент нанести coup degrace и безо всяких унизительных подготовок. Она распалилась, но была лишь слегка взволнована. Она подумала, что в течение тех лет, когда она знала Долли - не важно, что едва-едва и со скрытым подозрением, - она более или менее всегда так себя чувствовала. Есть люди, которые - когда встречаешься с ними после большого перерыва, - заставляют тебя собирать в уме все крохи информации, могущие, как тебе известно, интересовать вас обоих, а когда эти залежи исчерпаны, больше уже не о чем говорить, и тогда этот человек приводит тебя в смятение. Таким человеком была Долли, хотя сейчас - будучи страшно сконфужена - она, казалось, не готова была что-либо сказать, и Элен, остановившись на полуслове, обвела глазами зал, глядя на мужчин, выходивших один за другим, наевшихся, вялых, почесывающихся, оставлявших позади слабый голубой запах сигар. Они с Долли остались одни. Движение по улице, затихшее на время ленча, лениво возобновилось. Элен закурила сигарету.
"О, - проговорила она, - я помню Элен Дэвисон - это та, от которой ушел муж-моряк, и это принесло ей всевозможные неприятности. Все перестали с ней разговаривать. Ну, она действительно была ужасным человеком, и вы можете догадаться, как это влияло на его карьеру".
"Да", - сказала Долли и застенчиво подняла голову, и Элен увидела над ее губой усы из мелких капелек пота.
Они обе помолчали.
Наконец Элен произнесла: "Не хотите ли кофе?"
"Нет, благодарю, нет, право же, мне пора идти. В понедельник Мелвин возвращается в школу, и мне необходимо кое-что ему купить". Она отважилась изобразить намек на улыбку, словно предложение Элен выпить кофе действительно указывало - несмотря на телефонный разговор, - что это, в конце концов, просто светская встреча. Это была улыбка амнистированного заключенного, и улыбка расплылась по ее хорошенькому лицу и неожиданно перешла в смех избавления. "Милочка, - взвизгнула она, - сколько времени мы на них тратим - на наших детей, верно? Мелвин - вылитый отец, этот старый толстяк. Ему шестнадцать, представляете, а я должна покупать ему брюки тридцать шестого размера. - Она помолчала, улыбнулась и посмотрела на свои часы. - Ну…"
Вот теперь.
"Послушайте, - сказала Элен, наклоняясь вперед. Опять она не могла заставить себя назвать Долли по имени. - Я хочу поговорить с вами о серьезных вещах".
Долли повернулась к ней - настороженная и напряженная.
"Ну конечно, а в чем дело?"
"Сейчас приступлю к изложению, - сказала Элен без улыбки, но и без злости, держа себя в руках. - Речь идет о моем муже. Теперь послушайте… теперь, я думаю, вы знаете, почему мне хотелось встретиться с вами. Послушайте… - Она приподняла брови и, не отрывая руки от стола, предостерегающе покачала пальцем. - Я, право, считаю, что вытерпела достаточно, верно? Видите ли, у меня есть семья, которую я считаю очень важной частью моей жизни, очень важной. Ну и есть кое-что еще: приличие, вернее, неприличие происходящего, если вам понятно, что я имею в виду, и откровенно… послушайте: откровенно говоря, я устала слушать эти намеки и слухи о том, как ведет себя Милтон. Я знаю, Милтона есть в чем упрекнуть, у него много недостатков, как, я подозреваю, и у всех мужей, но я хочу, чтобы сейчас было совершенно ясно, что я не позволю вам больше так себя вести". Произнося все это, она уже понимала, что ничего хорошего не получается: она, похоже, утратила преимущество, даруемое неожиданностью, лицо ее вдруг запылало, а Долли к тому же не была раздавлена, на что надеялась Элен, а лишь смотрела на нее внимательно, спокойно, задумчиво прикусив нижнюю губу. "Вам ясно, что я имею в виду, - продолжала Элен ровным голосом, - я не собираюсь вам мстить. Я предлагаю вам сейчас изменить свое поведение, и тогда мы скажем: все забыто, живите и давайте жить другим и тому подобное. Вам ясно?" Какого черта, что произошло?
Долли лениво потянулась, весь страх прошел, словно при встрече с соперницей ее опасения, волнения перед схваткой исчезли. Она медленно потянулась, подняв сжатые руки к потолку, и издала какой-то неприятный звук, похожий на рычание, - звук, говоривший об апатии, безразличии.
"Милочка, - она со вздохом опустила руки, - я просто понятия не имею, о чем вы говорите".
"То есть… - Элен такого не предвидела: ярость. - Какого черта, что вы хотите сказать? Что вы хотите сказать, говоря, что не знаете, о чем я говорила? Я скажу вам, о чем. И вы это прекрасно знаете. Вот уже шесть лет, как мне известно про вас и Милтона. Шесть лет. Вот о чем. Смотрела, как вы одурачиваете его! Разрушаете мою семью - вот о чем! И вы не знаете, о чем я говорю! Бог мне свидетель…" Как она потеряла власть над собой, как быстро исчезла ее твердая решимость! Это хитроумное тайное оружие Долли - безразличие, самоуверенное, спокойное отрицание - превратило ее атаку в дикую сумятицу. И Элен быстро произнесла, громко и ясно: "Вы же понимаете, что я хочу сказать, верно? Вы разрушаете мою семью, потому что вы эгоистка, аморальная, порочная женщина. Шесть лет вы прокладывали путь к Милтону, а теперь, когда моя дочь уехала в школу, он еще больше нужен мне, и я не потерплю этого! Понятно: просто не потерплю!" Она погрозила Долли указательным пальцем, затем, дрожа, орошая проклятиями весь "Байд-Э-Уи", вытянула всю руку. Пожилая миссис Проссер, которая была тут управительницей, появилась в дверях вместе с группой негритянок с вытаращенными глазами. "Я не стану, прострадав шесть лет, - кричала Элен, - планировать… предвидеть, что проведу… проведу остаток жизни рабой вашей непристойной грязи!"
Долли поднялась, взяла свою сумку и зонт. Она бросила холодный взгляд на Элен.
"Подождите немного, - тихо произнесла она. - Просто подождите. Я все выложу в открытую, чего вы никогда не сделаете. О’кей. Послушайте, - прошептала она, нагнувшись к Элен, - если я совращала Милтона - совращала в вашем понимании, - так это было не в течение шести лет. А произошло это, милочка, две недели назад в Загородном клубе на устроенных вами танцах. Вот видите, я и призналась. И мы с Милтоном будем вместе так долго, как он этого захочет. И мне безразлично, сколько или где, милочка, люди говорят об этом. Потому что я люблю его, а это больше, чем вы ему даете, и вы это понимаете".
Она просунула руку в петлю на зонте - медленно, без усилий, словно собираясь за покупками, да она и собиралась.
"А теперь, - сказала она, - мы подняли тут шум, так что я лучше пойду. Не говорите о шести годах, моя дорогая, потому что это неправда. Только запомните: поступки Милтона объясняются тем, что он был просто одинок. Запомните это". И Долли швырнула на стол доллар.
Затем она повернулась и пошла, презрительно стуча высокими каблуками по линолеуму, прошла мимо миссис Проссер и изумленных официанток и вышла.
"Так вот?!" - воскликнула Элен, приподнявшись со стула, но слова ее повисли в жарком, душном воздухе, где шуршали передники и юбки и звучало хихиканье исчезавших из зала негритянок.
Через несколько минут Элен села на автобус на углу Двадцать восьмой улицы и Вашингтон-авеню и, погруженная в свои мысли, не заметила, что ее монета проскочила мимо отверстия и упала на пол. Шофер многозначительно посмотрел на нее, но это тоже прошло незамеченным. Придется ей просто молчать, подумала она, сидя в слегка раскачивавшемся автобусе, уносившем ее домой. Выход придет. Сама она, конечно, не грешила - только, пожалуй, слишком часто приходила к неверным выводам: была чересчур нетерпима… Да, молчи, терпи все и, главное, старайся выбросить из головы безграничные ошибки вроде нынешней… Ох какой позор! Унижение! Да ладно… забудь это, забудь.
В тот вечер она сидела в своем саду одна, когда Милтон вернулся из Суит-Брайера. Она рассказала Кэри, как Милтон, поставив машину и нырнув на минуту в дом - наверное, чтобы заглянуть в туалет, - вышел оттуда и сел рядом с ней.
"Ну вот, - сказал он, покачивая в руке стакан с виски, - наша девочка теперь стала взрослой студенткой".
"Все прошло хорошо?" - спокойно спросила его Элен.
"О, прекрасно. Что за ребенок! Она будет королевой красоты. Она выделяется точно бриллиант в куче угля, как говорят ниггеры. Уже теперь".
"О, как это приятно, - сказала Элен. - Жаль, право, жаль, что я не поехала. Я плохо себя чувствовала вчера вечером. А сегодня утром я чувствую себя, право, лучше. Я, право, приятно провела день".
"Отлично, - сказал он без особого интереса. - А как Моди?"
"В порядке. Она сегодня днем качалась на качелях на площадке. И немного устала".
"М-м-м".
Какое-то время они молчали. Затем Элен сказала: "По-моему, я слышала, вы разговаривали сейчас с кем-то в доме?"
"Угу, - сказал он. - Я звонил".
"О-о. - Она помолчала. - Надеюсь, Пейтон будет хорошо учиться, а не только стараться стать королевой красоты. Если она хочет стать кем-то…"
"О, Элен, - произнес он с легким смешком, - ее какое-то время не будет это волновать. И вам это известно. Ее будут волновать мальчики. Прежде всего. Она умный ребенок".
"Да. Меня это тоже волнует. Мальчики".
"С ней все будет о’кей".
"Надеюсь". Разговор снова прервался. Наконец Элен спросила: "Она ничего не говорила про меня… про то, что я сегодня не поехала?"
"Угу, да, она сердилась. Была обижена. Она вас не понимает. Я сказал ей, что вы разнервничались - из-за Моди и вообще. Она знает об этом".
Элен молчала и в известной мере удивилась, когда слезы потекли по ее лицу, - это случалось так редко. А Милтон потянулся, зевнул, встал - при этом слегка хрустнули окостеневшие суставы.
"Ну… - он зевнул, - я пошел спать. Завтра мне надо быть в Центральном управлении и встретиться с Питерсоном по поводу документа. Что с вами, Элен?"
Она молча покачала головой и протянула ему руку, до которой он не дотронулся или не заметил ее.
"Спокойной ночи, Милтон, - с трудом произнесла она, поскольку у нее сдавило горло. - Извините меня".
"За что, Элен?" - мягко спросил он.
"Ни за что, - быстро произнесла она, сердце ее так и стучало. - За все".
"Спокойной ночи".
Что-то в его голосе сказало ей, что он удивлен, даже приятно удивлен ее кротостью, ее благопристойностью. Или это слабость? Но он, видимо, был удивлен, ничего больше не мог сказать и потому ушел в дом. Это было большим сближением, подумала она, и все же недостаточным, чтобы успокоиться.
"О, как он может так благопристойно вести себя со мной?"
Элен высморкалась; на ее лоб сел комар. Она встала. Лунный свет заливал ее сад, и тени возникали одна за другой - умирающие цветы, гранат, застывшие деревья. Она опустилась у клумбы на колени. Даже за один день мертвые лепестки снова усеяли землю, и она стала собирать их, пока не набрала целую пригоршню. Она подняла глаза. Над ней висели гладкие листочки мимозы, застывшие в воздухе, отражая лунный свет словно бледные рукава воды. Элен подумала о Боге - это было мучительно: он не возникал в ваших размышлениях, это было все равно что пытаться представить себе далекого предка.
Кто же он?
Лепестки выпали из ее руки - сухая, призрачная шелуха; где-то с грохотом закрылась дверь, и летучая мышь, тихо взлетев, нырнула сквозь сумрак вниз и исчезла среди карнизов. "Я не сдамся, - думала Элен, - я не сдамся". В темноте серый дым от ее сигареты взмыл вверх, как надежда, и - "Я не сдамся"… Но что это даст? Одиночество окружало ее словно гора высохшей травы.
Сейчас, когда Кэри сделал на улице разворот, слева от него появились дома, обращенные к заливу. Среди них не было особняков, но это были просторные дома, стоявшие на подстриженных лужайках и сейчас, в середине дня, затененные густыми деревьями с ярко-зелеными листьями; все они в этот летний день казались прохладными, тихими, приятными домами. Дом Лофтиса находился всего в двух кварталах отсюда, и Кэри поехал дальше в тени деревьев, страдая от жары, погруженный в думы и расстроенный. В какой-то момент тишину прорезал вой пылесоса, но он затих, да где-то ребенок, которого не тревожила жара, отчаянно вскрикнул. А Кэри продолжал ехать и волноваться: что он скажет Элен? Время от времени он посматривал на дома, словно желая отвлечься, но тотчас отворачивался - в его памяти сохранялись лишь мелькавшие видения: хорошо ухоженные дома, погруженные в дрему тяжелой летней жарой, старичок, обрабатывающий клумбу, большая белая кошка, спящая на мотке садового шланга, а там - женщина с повязанной платком головой замерла, устало вытирая лоб и глядя с надеждой в небо сквозь увядающие сморщенные листья.
Что он скажет Элен? Да что он может сказать? Что он вообще способен сказать ей? По сути, ничего. И даже огорчившись - в этот момент самоосуждения ему вдруг пришло в голову, что солнце будет сиять так весь день, озирая все со своей верхотуры, не отбрасывая теней, - он почувствовал острый укол досады и злости: она не пойдет на компромисс, не сделает уступок. А это было плохо, неправильно. Тем не менее он не мог ей это сказать - не сегодня. Наверное, вообще никогда. Он не смог сказать ей это в тот вечер или в другие вечера, когда она приезжала к нему - холодная, педантичная, вначале сдержанная, повторявшая в основном все те же вымученные описания отдельных проступков, общих проступков, мучительные обвинения, справедливые обвинения, разнившиеся лишь в мелких деталях: "Я написала Пейтон три письма, Кэри, и она не ответила. Все благодаря Милтону, я знаю: он ей тоже пишет, развращая ее сознание…"
Ей это было действительно не безразлично? Или она сумасшедшая? Нет. Он так не думает. Одержимая или что-то в этом роде. Но не сумасшедшая.
"О нет, Элен. Право, я этому не верю. - И слегка улыбнувшись: - Право же, Элен, нехорошо так говорить. Ну зачем ему…"
"Ей это действительно небезразлично?" - думал он.
Пригнувшись, она посмотрит ему в глаза - сдержанность, поза статуи разлетелись в клочья, как он и ожидал после их часового разговора, и красивый рот немного задрожит, когда она произнесет: "Ох, Кэри, что же мне делать? Мне что, встать на колени перед ним? Он этого хочет? Чего - ради всего святого - он хочет?"
Нет! Да! Кэри хотелось ударить кулаком по своему столу, встать с повелительным видом, как хорошему исповеднику, быть целеустремленным и суровым. Ему хотелось сказать одновременно и то, и другое: "Нет! Да! Нет, моя дорогая Элен, он не хочет, чтобы вы вставали на колени, - это оскорбляет, по крайней мере смущает любого мужчину. Он хочет только дружелюбия, приличия, человечности, нежного женского обращения. Да! Ради всего святого, да, опускайтесь на колени не перед ним, а перед собой: встаньте на колени перед этой личностью, которую вы ненавидите, смиритесь на минуту, и, возможно, ваша молитва осветит царящую вокруг вас тьму; попросите простить вас за то, что себя презираете".
Однажды он попытался высказаться на эту тему: "Элен, по-моему, вы невысокого мнения о себе…" Но она расстроилась и надулась. А в другой раз, раздраженный и уставший от ее излияний, он коротко сказал ей: "Я, знаете ли, не могу вам помочь. Я могу лишь вас выслушать. Вы должны заглянуть в собственное сердце и мозги".
А она страшно разрыдалась - единственный раз он видел, как она рухнула. "Вы тоже покидаете меня! Даже вы!"
"Нет, Элен. О нет, послушайте: пожалуйста, не истолкуйте меня превратно!" И после кофе и беседы, полной (он это понимал) глупых утверждений о праве женщины на счастье, что отдавало немного мыльной оперой, он проводил Элен до ее машины, по-отечески - или как-то иначе - положив руку ей на плечо, и сказал: "Жаль, что я ничего не могу для вас сделать. Просто надейтесь, имейте терпение. И молитесь, усиленно молитесь ("За себя, - подумал он, - любите себя"); это его состояние пройдет. Тогда вам станет легче".
"А Пейтон?" - с отсутствующим видом произнесла она.
"О да… - Ну что он может сказать? - Я уверен, вы скоро ее увидите. Пусть вас не волнует то, что она написала Милтону. Я вот что скажу: она не хочет приезжать домой не из-за вас, а… ну вы же знаете, каковы девочки… по-моему… они любят ходить в гости, посещать разные места". Он отчаянно подыскивал нужные слова. На самом-то деле ей не все равно?
"Спокойной ночи, Элен, дорогая".