- Так пробудешь? - повторил он, добавив совсем некстати, словно вовсе не хотел слышать ее ответ: - Тебе надо сойти вниз и развернуть свои подарки.
- Дядя Эдди уехал, - сказала она.
- Что? - удивленно воскликнул он.
- Он уходил, когда я вошла в дом. Ему позвонили из лагеря. Что-то там случилось. Он не хотел тебя будить. Господи, вид у него был загульный. Когда я вошла в дом, мать стояла внизу в халате и прощалась с ним.
- Что будет с войной без Эдварда? - сказал Лофтис не без ехидства, а пожалуй, и зависти.
- Что? - произнесла Пейтон, поворачиваясь к нему.
- Ничего. - Он взял ее за руку. - Побудешь со мной немножко? - Он произнес это беззаботным тоном, но в самих словах была мольба, и, стремясь скрыть свое смятение, он со смехом добавил: - Детке пора прекратить вечные разъезды по окрестностям.
Он стиснул ее руку, и это выдало его - она тотчас отняла у него руку и произнесла нетерпеливо, тоном взрослой женщины:
- О, не знаю, зайка. А теперь если бы ты ушел отсюда… - и смачно поцеловав его в губы: - …мне надо одеться. Я категорически против того, чтобы мужчины смотрели на мое нежное молодое те-е-ло. А теперь уходи, сладкий мой.
- О’кей. - Он встал. У двери повернулся и сказал: - Она тебе еще что-нибудь сказала вчера ночью? Когда ты вошла?
- Ох, я захмелела!
Резкий дневной свет заливал комнату - свет был такой яркий, что поражал и ослеплял человека, стоявшего там, где был Лофтис, однако это был холодный, прозрачный свет цвета замороженного лимонада, который вернул все еще опухшим от сна глазам Лофтиса знакомую забытую обстановку: книжный шкаф, покрашенный выцветшей эмалевой краской - красной и зеленой; рваные школьные вымпелы, все еще висевшие на стенах, а в одном затененном уголке - шкафчик, выкрашенный в наивный розовый цвет, где, насколько он знал, лежали в оцепенении все заброшенные, разукрашенные куклы. Здесь в четырехугольнике яркого солнечного света Пейтон уже раздевалась, и на изгибе ее спины вырисовывались, словно следы от кнута, тени щелей распахнутых ставен. Зачарованный и смущенный, он смотрел на эту женщину: она слегка дрожала от холода и, быстро изогнувшись, спустила брюки пижамы с талии.
- Ну так ты останешься, лапочка? - хрипло, чуть ли не выкрикнул он, она же только крикнула ему через плечо:
- Папа, уходи отсюда! - И он, глотнув воздуха, вышел из комнаты.
Минута волнения, смятения - как это ни назови - длилась недолго: все это скоро прошло, когда Элен, приехавшая через несколько минут, остановила машину на подъездной дороге, разбрызгав шинами утрамбованный снег, и день начал быстро разворачиваться. Как ни странно, она сначала сбила Лофтиса с толку, не просто сказав: "Счастливого Рождества!", а улыбнувшись ему: "Какая жалость, что ты не видел церковь, Милтон. Там было так красиво!" - и стала снимать галоши, заставив его отвести глаза. Радуясь такой любезности, но продолжая быть настороже, он произнес общепринятое: "Что ж, мило!" - или даже: "Великолепно!" - но она посадила Моди на стул под елку и, поскольку Элла была отпущена в церковь, поспешила на кухню разогревать обед.
Лофтис не заметил, когда небо стали затягивать тучи. Он налил себе выпить; из кухни пахло разогреваемой едой, и от нечего делать, нетерпеливо ожидая появления Пейтон, он сел на пол рядом с Моди и стал наигрывать на игрушечном ксилофоне. Свои подарки он не открывал - там был большой квадратный пакет: наверное, халат от Элен, - и более маленький, от Пейтон. Ни Пейтон, ни Элен не развернули свои подарки - только Моди развернула рано утром, и Лофтис сидел среди всякой мишуры - ленточек и бумажек, бесцельно исторгая звуки из старенького щербатого ксилофона с облезшей краской.
- Послушай, Моди, - сказал он.
Одному Богу известно, сколько Рождеств тому назад Моди впервые увидела ксилофон и, не поняв, что это такое, отшвырнула в сторону, или сколько раз, каждое Рождество, Элен оживляла его, чтобы связать прошедшие годы, возрождая в памяти звенящий ритуал, сожаление и неумирающую надежду. А сейчас Моди, склонившись над ксилофоном, нагнула набок головку и, пожалуй, была довольна, поскольку смотрела в пространство карими завороженными глазами, что по крайней мере позволяло и Лофтису думать, будто ей нравится, как глухие вялые звуки эхом отдаются в комнате. Тихая ночь, святая ночь. В кухне раздался неумелый грохот кастрюль и сковородок, яростный страстный шепот - Элен что, разговаривает сама с собой?
- Элен, - крикнул он, считая это своим долгом, - я могу помочь?
В ответ - молчание. Он глотнул виски, отвел взгляд от ксилофона и, посмотрев вверх, увидел, что солнце, как и сам день, с бессознательным намеком на угрозу ушло из утра, потускнело, над заливом нависли призрачные, удаляющиеся к океану облака, серые, зловещие, громоздящиеся, несущие снег в переднике унылого грязного дыма.
Не знал Лофтис и того, что Пейтон спустилась вниз, тихо прошла по коридору и стояла сейчас в дверях кухни, говоря, скорее застенчиво:
- Счастливого Рождества, мама.
И на это не было отклика - лишь какое-то бормотание донеслось от плиты, возле которой, нагнувшись над индейкой, стояла спиной к двери Элен. Локтем Элен задела сковородку, и та с грохотом упала. Элен, не взглянув на пол, повернулась лицом к Пейтон.
- Ну, - сказала она, - я полагаю, ты довольна.
- Что ты имеешь в виду? - сказала Пейтон.
- Ты действительно довольна собой?
- Ну я, право, не понимаю, что ты имеешь в виду.
Элен нагнулась и, взяв сковороду, стала вытирать ее о передник.
- Твой дядя Эдвард. Он проделал такой путь из Блэкстоуна, взяв отпуск, чтобы повидать нас. Особенно он хотел увидеть тебя. - Она снова повернулась к плите, качая головой. - Ох, - громко произнесла она и умолкла, и в наступившем молчании это повисло в воздухе между ними как огромная точка замерзания. - Ох, - повторила она и снова повернулась. - Он был так шокирован. Правда, Пейтон, он был так шокирован. Когда увидел, как ты вошла с этим пьяным юношей. Ему так хотелось увидеть тебя до своего отъезда. - Она вернулась к индейке, и рука ее дрожала, когда она начала поливать ее из ложки. Часть индейки немного обуглилась. - Неужели у тебя совсем нет чувства самоуважения? Кто научил тебя так себя вести? Выпивать…
- Значит, шокирован, вот как? - сказала Пейтон.
Элен застыла, по-прежнему стоя спиной к Пейтон; ложка, с которой капал жир, повисла в воздухе.
- Ха! - произнесла она. Это прозвучало чуть ли не началом смеха.
- Значит, шокирован, вот как! - повторила Пейтон. - Дядя Эдди был шокирован. Да я никогда, дорогая, не видела, чтобы кто-нибудь так нажирался. Почему, мать, ты напрямик не скажешь, что ты имеешь в виду? Почему? Почему ты не скажешь, что шокирована была ты? Что это с тобой?
Элен резко повернулась, рот - овалом, готовый заговорить.
Пейтон сказала:
- Одну секунду. Не говори мне эту белиберду про "пьяного юношу". Это мой друг, и мне он нравится, да и вообще - что с тобой, мать? Великий Боже, мать!
Она покраснела от злости и стояла, дрожа, в дверях, они обе, дрожа, стояли безмолвно, обе, готовые разрыдаться. В кухне царил полнейший ералаш; от плиты шел сладковатый дым - что-то горело. Из гостиной доносились тоненькие неуместные звуки церковного гимна, исполняемого на ксилофоне.
- Я старалась… - произнесла на грани истерики Элен.
- О, иди ты к черту, - тихо произнесла Пейтон. - Да что это с тобой? - Она повернулась, юбка ее ярко-красного костюма крутанулась вокруг колен, и она удалилась из комнаты.
С полчаса они посидели вместе в гостиной - Пейтон, Моди и Лофтис. Никто не произнес ни слова, если не считать того, что Моди встала и, хромая, подошла к окну, заметив, глядя на небо, тихим, удивленным голосом:
- Солнце, что случилось с солнцем?
Подарки так и лежали нераскрытыми. Пейтон листала журнал; лицо у нее было по-прежнему злое и красное, и она нервно перебрасывала ногу на ногу. На улице с кедров слетали пушинки снега; дом заполнял неясный серый свет. Они ждали. Лофтис, чувствуя себя несчастным и держа новый стакан с виски в руке, смотрел, как тень Элен мелькала бледным видением, когда она переходила из кухни в столовую и обратно мимо стоявшего в коридоре зеркала - она носила тарелки и блюда на стол с видом подсобной работницы по принуждению, многострадальной, исполняющей обет, и в ее поспешной походке, в том, как она быстро, решительно и торжественно переставляла ноги, было что-то угрожающее. Словно шагал кающийся грешник, которому больше не нравилось каяться, он скорее устал от этого, однако обязан был довести дело до конца. Наконец бесцветным изнуренным голосом она произнесла:
- Обед готов.
Они отправились в столовую. Они неизбежно ели рождественский обед в атмосфере враждебности, как неизбежно было и то - и это являлось, право, не очень ироничным противовесом напряжению, - что Элен превзошла себя: обед - если не считать того, что индейка немного подгорела, - был безупречным. Там было все - ничто не осталось забытым: морские моллюски, клюквенный соус, устрицы и красивое украшение стола в центре из остролиста и плюща. Однако Лофтис понимал, что боль и мучения присутствовали в наполнении солонок, в тщательной укладке салфеток. "И все это она проделала без помоши Эллы, все - сама. Все - сама. Возможно, ради Пейтон. Ради нас. Ради семьи. Господь да успокоит тебя…" Стало спокойно. Они мало разговаривали, да если и вели разговор, то напряженно и неуверенно. Элен, успокоившись, невозмутимо рассуждала о погоде: похоже, будет еще больше снега. Моди торжественно, слегка кивнув, поблагодарила всех за полученные подарки: "Спасибо, папашечка. Спасибо, дорогая Пейтон". Пейтон попыталась рассказать Лофтису анекдот, попыталась поесть. Обратив на него взгляд, в котором было отвращение, она беспомощно выпустила из руки вилку - на ее тарелке оставалось еще полно еды. А Лофтиса охватила жуткая меланхолия, мозг его содрогнулся от понесенных потерь, от звуков давних, забытых праздников Рождества - да были ли это только звуки, эти веселые слова, произнесенные не голосом, возносившим их в поднебесье, а вылетевшие из немелодичного ксилофона в комнатах, полных дыма, смеха, безобидных лиц? Он взглянул на Элен. Ее тарелка была пуста. Она курила сигарету, глядя вдаль, на залив.
Пейтон опрокинула свой бокал.
Они все трое сразу вскочили, хватая салфетки и носовые платки, направляясь на кухню, но Элен опередила всех:
- Не двигайтесь, я все улажу.
Лицо Пейтон побелело и было растерянным, глаза искали Лофтиса, а губы шевелились, беззвучно умоляя. По ее юбке бежала струйка воды. Они оба сели, а Элен опустилась теперь на колени возле Пейтон и стала вытирать воду робко, умиротворенно, но молча - эдакая домашняя работница, занявшаяся искуплением. И Лофтис, чувствуя, как в груди закипает жаркий гневи отчаяние, подумал: "Господи, да она хочет стать негритянкой, черной рабыней". Элен выжала тряпку в сковороду, подтерла воду под столом и снова выжала тряпку. Затем она поднялась с колен с видом бесконечной усталости и вернулась на кухню. Убрала тарелки. Ни один из них не встал, чтобы помочь ей: она их запугала. Пейтон посмотрела на Лофтиса, и глаза ее были полны слез. Он слегка улыбнулся, приложил палец к губам и неловко оторопело подмигнул. "Если мы сумели завершить этот обед, - подумал он, - я сумею как-то заставить Элен уйти". Он протянул руку и дотронулся до руки Пейтон. "Ох, удержать бы ее дома".
- Пудинг!
Моди захлопала в ладоши, снова закричала - победоносно и пылко.
- Выглядит чудесно, - попробовал похвалить Лофтис, надеясь изменить ситуацию.
- Спасибо, - откликнулась Элен, и голос ее прозвучал на удивление пристойно и общительно. - Его приготовила Элла. Хотела бы я уметь готовить пудинг.
- Индейка была тоже хороша, мать, - сказала Пейтон. И слегка улыбнулась.
Отклика не последовало.
- Элен, - резко произнес Лофтис, - Пейтон сказала, что ей понравилась индейка.
- О-о. - Она подняла глаза и улыбнулась, но взгляд ее уперся в стену. - Спасибо. Она у меня немного подгорела снизу.
- Это была замечательная индейка, мамулечка, - сказала Моди.
Элен снова улыбнулась, издала легкий певучий звук, и на лице ее появилось такое обожание, когда она остановилась возле Моди и погладила ее по щеке.
- Спасибо, дорогая, - сказала она.
В подобных маленьких драмах, вызванных неудачей, наступает момент, когда что-то должно произойти. Лофтис знал, что Элен рвалась устроить ссору. Господи, неужели она не сознает, что делает? Какие безумные ветры ярости, несущие обрывки каких-то дурных фантазий, мрачных подозрений, несостоявшихся надежд, ворвались в ее мозг? Кого она ненавидела, любила? И в самом деле плакала ли она навзрыд по ночам, чтобы любовь вернулась на белых тихих крыльях: "Да, Милтон, потрогай тут - разве у меня нет здесь любви?" Вот за это он мог почувствовать вину и жалость. Но сейчас, после этого проявления безмерной низости, он не чувствовал ничего, кроме ненависти. Он жалел, что ему недостает храбрости ударить по ее перекошенному измученному лицу. Он подумал о Долли. О Господи… Комната, освещенная только свечами, была полна зимних теней. Два края облака разъехались открытой раной, показав солнце, голый и застывший залив, сверкающие сосульки, свесившиеся с крыши точно висячие клинки из стекла, и снова сомкнулись; глаза Моди, словно подсолнухи, повернулись к окну, а как только солнце затянуло тенью, снова вернулись назад. И она небрежно надела фиолетовую бумажную шляпу.
На каждом стуле было по шляпе. Зачем Элен положила их тут, никто не мог объяснить, кроме нее, а спросить ее об этом Лофтис не мог. Три шляпы были фиолетовые, его шляпа - зеленая, сохранившаяся с какого-то давнего дня рождения, и поступок Моди послужил сигналом: Элен торжественно надела свою шляпу, надвинув ее на лоб, затем - Пейтон, затем - он. Если не считать робкого позвякивания кофейных чашечек, за столом царила тишина. Никто не произнес ни слова. Но на большом расстоянии, поглядывая исподволь на лица, словно сквозь полупрозрачное стекло, они наблюдали друг за другом поверх края своих чашечек несфокусированным взглядом, который почему-то был устремлен не на человека или чьи-то глаза, а на стены и далекий горизонт. В следующее мгновение каждый из них, коронованных кричаще наивными шляпами дня рождения, - каждый из них наконец попытался задать себе роковой вопрос: по чьей вине, благодаря чьей любви или ненависти и почему можно так долго все это терпеть. Затем они посмотрели мимо друг друга - намеренно и глупо - на просторы исхлестанного ветром неба и на замерзшее море. Только Моди не принимала в этом участия: не обращая на остальных внимания, она повернулась к Лофтису и сказала:
- Папашечка, а это рождественская шляпа.
Только Моди и, пожалуй, Пейтон. Нет, Лофтис знал: Пейтон была другой - она, охнув, встала со стула, снова опрокинув стакан с водой. Лофтис запомнит эту воду: чистая, светлая и холодная, несшая на своем миниатюрном разливе два кубика льда, она вылилась на стол, накрыла ножки солонки, полилась дальше, намочив аккуратные кружевные салфеточки, и водопадом перелилась через край, с шумом рассеяв по ковру светлые брызги.
Пейтон стояла, обойдя наводнение, напряженная от злости, вытянув по бокам похожие на швабры руки.
- О-о… - начала она, глядя не на Элен, а на Лофтиса. - О Господи! О!
Элен тоже поднялась, и, подражая ей, вдруг встала начавшая плакать Моди. Остался сидеть только Лофтис, словно парализованный, наблюдая за ними. Испуганные всхлипы Моди перекрыло новое "о-о!" Пейтон, а Элен, все еще в фиолетовой шляпе, по-прежнему косо перекрывавшей ее лоб, выпучив глаза от сознания происходящего, искреннего раскаяния или сожаления, а может быть, просто сожаления, конвульсивно прижала обе руки ко рту и начала всхлипывать.
- Я хотела сделать… - начала она.
Но никто ее не слушал. Пейтон сорвала с себя шляпу, швырнула ее на пол и, рыдая, бросилась мимо Лофтиса вон из дома. Он был потрясен. Прошла не одна секунда, прежде чем он смог подняться и крикнуть с жалким пафосом:
- Элен, ей-богу, хватит!
Но она в это время уже убежала в вестибюль, таща за собой Моди, и он услышал ее обезумевший голос, говоривший в телефон:
- Кэри! Нет. Да. Могу я поговорить с мистером Карром?
Лофтис схватил пальто Пейтон и свое и вышел вслед за ней на улицу. Было ужасно холодно; по каменным плитам была прочищена дорожка к дамбе, и тут, над пляжем, он обнаружил Пейтон. Она стояла одна; он набросил ей на плечи пальто.
- Детка, ты схватишь воспаление легких.
Она ничего не сказала в ответ - лишь кивнула и вздрогнула.
- Пойдем теперь назад.
- Нет.
- Детка…
- Говорю тебе: нет!
- Послушай, детка…
- Нет.
- Послушай же, детка…
- Нет.
- Послушай, детка, мы возьмем машину и поедем в Олд-Пойнт, в отель, выпьем и все обсудим. Не так уж все скверно. Она уже сожалеет… - Он лихорадочно придумывал, чем ее умаслить - только бы удержать ее возле себя. Но ничто не срабатывало. Он повернул Пейтон и, вытерев слезы, прижал к себе. - Послушай, детка…
- Она сумасшедшая. Абсолютно, зайка. Абсолютно свихнулась. - Она прижалась головой к его плечу. - О, это невыносимо!
- Да, - сказал он.
- Я никогда больше сюда не приеду.
- Нет, - хрипло произнес он. - Нет, это неправда.
- Нет, правда, - сказала она и крепко обхватила его за талию.
Пошел снег; за покрытым льдом пространством залив был черным как сумрак, как отчаяние, и крейсер быстро проплыл по нему, направляясь на войну и в ночь, а ночь в такой холодный день скоро настанет. Лофтис поцеловал волосы Пейтон, ее лоб.
- Детка, - прошептал он, - не покидай меня. Я так тебя люблю.
- Зайка?
- Да.
- Я старалась поступать как надо. Ты думаешь, когда-нибудь все станет о’кей? Я старалась, зайка, я старалась. Ты считаешь, что это так?
- О да, детка. Господи, да.
- По-моему, я хорошая девочка. Я делала только то, что нормально. Ох, зайка, я… - Дрожь прошла по ее телу. - Холодно.
- Ш-ш-ш. Все это останется позади.