Но ведь это правда: она уезжает, и он чувствовал, что она никогда не вернется. Он чувствовал это все время, когда они днем сидели вдвоем в гостиной. Элен была наверху. Их друзья - Олбрайты, молодая пара с глазами, ищущими, что бы выпить, - явились позже, и Пейтон угостила их остатками яичного коктейля с ромом. Они пробыли слишком долго, слишком много болтали и лишили Лофтиса малейшего шанса поговорить с Пейтон, а когда они, продолжая болтать, пошли к выходу, то столкнулись в дверях с Диком Картрайтом, который приехал за Пейтон на своей новой машине с откидным верхом. Пейтон уложила чемодан, избежав встречи с Элен. Она только сказала, что они собираются закончить каникулы в доме родителей Дика в Раппаханноке. Снег перестал идти. Воздух был сырой и холодный, и дома вверх и вниз по улице с тускло освещенными окнами выглядели затихшими, словно все наконец устали от Рождества.
- Поезжай осторожно, сынок, - сказал Лофтис. - Напиши мне, детка. - И поцелуй с ней через окно машины не был ни сладким, ни настоящим, а лишь горьким прощанием с сомнительно проведенным временем. - Возвращайся скорее, - сказал он и в отчаянии добавил: - Все будет в порядке.
Но она лишь печально улыбнулась ему и подмигнула.
- Попрощайся за меня с Моди, - сказала она; стекло мягко поднялось, разделяя их, и машина покатила в арку из обледеневших платанов.
В доме, залитые светом с елки, лежали нераскрытые подарки, в том числе и подарки для Пейтон. Лофтис налил себе выпить. Вот если бы он мог уехать на войну, думал он, получить звание, все разрешилось бы… Это ничтожество Эдвард с его дешевым высокомерием… Наверху, в комнате Элен, горел неяркий свет. Лофтис выпил четыре порции подряд и спустился по лестнице.
- Элен, - крикнул он вверх, - вы сущий кошмар, вам это известно? Почему, черт бы побрал вашу душу, я…
Но что он пытался сказать, да и к чему это? Вместо злости он почувствовал лишь безмерную омерзительную жалость. Так или иначе, Элен не откликнулась. Он включил радио - голос эстрадного певца пел о белом Рождестве, и хор тромбонов источал в темноту тягучие синтетические звуки.
Лофтис позвонил Долли, но ее снова не было дома. Наконец, когда в восемь часов пришла Элла мыть посуду, он стал ей помогать, весь в мыле, пьяный, с внезапно обуявшим его слезливо-сентиментальным восторгом. "Возвести это на горе" они спели вместе, хотя Элла и не одобряла этого.
- Похоже, вовсе вы не празднуете Рождество, - сказала она и, подняв высохшую руку, отодвинула в сторону его стакан, - похоже, вы только напиваетесь.
- "Возвести это на горе, - пропел он громко и смело, - и за горой и повсюду, что родился Иисус Христос".
А потом…
- Спокойной ночи, Элла, - сказал он. - Счастливого тебе Нового года. Подарок на Рождество! - Сунул ей в руку пять долларов и, наконец, ощупью поднялся наверх, прошел мимо затемненной комнаты Элен, откуда раздавался надрывный храп - какие же ей снятся сны? - и лег в постель, думая о Пейтон, чуть не плача.
Это было в Рождество. Пейтон не приезжала домой ни весной, ни летом, которое она провела в Вашингтоне, в доме подруги по колледжу. Четыре раза в течение лета он ездил один навестить ее. Но память о Рождестве жила в уголке его сознания, воспламеняя его чувства, его дела, и побуждала избегать контакта с Элен в любой форме. Они жили вместе как тени, собственно, как жильцы, по выражению Элен, но как жильцы в городских меблированных комнатах, которые чопорно проходят друг мимо друга по лестнице, оставляя за собой разогретую атмосферу подозрительности и неприязни, и которые, чтобы показать свою воспитанность, одержимо следят за тем, чтобы радио не звучало громко, ванная была безупречно чиста и манеры были безукоризненны. Они редко разговаривали друг с другом - только по делу. Лофтис терпеть не мог эти деловые разговоры - не только потому, что он был вынужден проявлять показную любезность, разговаривая с Элен, но и потому, что сознавал свою продолжающуюся зависимость от нее, поскольку в этом замешаны были деньги. Юридическая практика приносила ему минимальный доход, да и сама практика, состоявшая из составления контрактов и проектов договоров и закладных, была возраставшей скукотой. Правда, постепенно и словно по невысказанной договоренности они с Элен так распределили свою жизнь, что им не часто приходилось переносить эту пытку - смотреть друг другу в глаза. Он чувствовал, что она испытывает угрызения совести по поводу Пейтон. Он заметил, что на комоде рядом с фотографией Моди она держит фотографию Пейтон. Это что-то - по крайней мере хоть что-то - значило. Однажды жаркой, ужасной весенней ночью он услышал, как Элен громко произнесла ее имя во сне - прозвучал испуганный крик "Пейтон!", и, лежа один в комнате, в удушливой, пронизанной лунным светом тишине, он подумал: что же ей снится? Когда в июне, в конце одной недели, он уезжал в Вашингтон, Элен поразила его своей застенчивостью. "Скажите Пейтон, что я шлю ей свою любовь", - сказала она. Он надел плащ; она поцеловала его в щеку - словно перышком провела по его щеке, - этот поцелуй был первым больше чем за год.
Что до Долли - ну, все это время они ловко продолжали свой роман, и это был роман, который мог считаться идеальным для обеих сторон, поскольку в ту пору Долли начала освобождаться от Пуки, как от старого кокона, и Элен больше не тревожила Лофтиса - она была, как правило, молчалива и безропотна и занята Кэри Карром и Моди. Единственной нечестивой нотой, портившей им удовольствие, было то, что Лофтис знал: всем в городе известно про них. И не из-за Элен хотел он держать это в тайне. Он просто хотел, чтобы моральные устои были его плащом, скрывавшим от других то, что смущало его и побуждало чувствовать себя не джентльменом. Доходившие до него омерзительные сплетни жирными летучими мышами висели на его сознании и до самого конца придавали их роману мрачный, тайный, неприятный характер. Люди знали - как знают даже в городах средней величины - их различные уловки, искусно подготовленные и печально прозрачные: как в конце недели он отправлялся в Ричмонд - "встретиться с сенатором (таким-то)", - говорил он Элен, продолжая ненужный обман; Долли, в свою очередь, тоже ехала в Ричмонд. За покупками. По субботам все занимаются покупками в Ричмонде. Или в Вашингтоне. А они время от времени встречались в Вашингтоне, до которого было почти двести миль. "Черт, - говорили в раздевалке Загородного клуба, - вы же знаете, как Милтон добивается своего". Все знали, подтверждая тот факт, что в пригороде порок, как и обгоревший нос, невозможно скрыть. Разговоры об этом шли по всему городку - точно рой пчел лениво садился на изящной солнечной веранде, чтобы снова взлететь и усесться с деловым перешептыванием среди благовоспитанных дамских четверок, осторожно беседующих на поле для гольфа, под благозвучные удары мячей и осторожное одергивание слишком затянутых трусов. Все знали про их роман, и все об этом говорили, и по какой-то врожденной, не покидавшей Лофтиса чувствительности ему не стало бы легче, если бы он знал, что всем в общем-то это безразлично.
Но война немного всех отвлекла. Лофтис стал не полковником, а уполномоченным по гражданской обороне. Когда произошла атака на Перл-Харбор, красные ведра с песком и мотки пожарных шлангов украсили каждое переднее крыльцо; домохозяйки - в том числе и Элен - складывали бинты и учились останавливать кровотечение из раненых ног, а дети, наслаждаясь всеобщей сумятицей, слушали ночью гудки оповещения и наблюдали, как их отцы - в том числе и Лофтис - с важным видом вышагивали по темным улицам, громко отдавая приказы, натыкались на мусорные контейнеры и освещали небо своими карманными фонариками. Среди всего этого в ноябре 1942 года Элен повезла Моди в больницу при университете Шарлотсвилла на очередную проверку, хотя на это раз - на нечто большее: казалось, девочка становится анемичной, нога у нее болит, когда она просыпается утром, и Элен, естественно, стала волноваться. Лофтис всегда замечал, что силы Моди были своеобразным барометром для состояния Элен, и какие бы ветры ни омрачали здоровье девочки, замораживая это маленькое хранилище жизни - маленькой, думал он, маленькой девочки - Бог мой, да ей ведь уже двадцать лет, - Элен становилась мрачнее и нервознее, чем обычно. Это была его идея или, пожалуй, идея, возникшая у них обоих одновременно: Моди и Элен отправятся на какое-то время в Шарлотсвилл; Моди для того или иного лечения, а Элен - для отдыха, для перемены места, чтобы немного отключиться от всего связанного с войной. Лофтис говорил с ней как врач, прописывающий лекарство.
- Побудьте там немного, почему бы и нет? - сказал он самым обыденным тоном.
И она, глядя встревоженными глазами на Моди, сказала:
- Да, хорошо.
А он был еще полон воспоминаний о Рождестве, о лете без Пейтон и радовался, что Элен уедет. Радовался возможности отделиться от нее. В приподнятом настроении он отвез их на железнодорожную станцию, немного удивляясь своему хорошему настроению, а потом - когда они уехали - вовсе не уверенный в своих чувствах: ведь он по-настоящему почувствовал облегчение, увидев, что они уезжают, и поцеловал обеих - должным образом, как хороший мужи отец, однако на миг ощутил после поцелуя знакомое легкое пожатие руки Элен, застенчивое и нервное, чуть ли не испытующее. Да и сожаление - это в самом деле было так? Все произошло столь быстро - он это почувствовал, когда они обе, пробившись сквозь толпу солдат и моряков, пробрались на платформу, где стоял поезд, послышался, заглушая бормотание Моди, голос носильщика: "Да ну же, мисси, все в порядке, погрузимся как надо", - и она, стоя рядом с Элен, наконец повернулась и помахала ему сквозь дым: "Прощай, папашечка", - улыбаясь, такая близкая и ласковая, и обреченная.
Неделей позже, в пятницу вечером, в девять часов, он писал письмо Пейтон; ранее он приготовил и уже заклеил короткую записку, которую он написал Элен в сдержанно-развязном тоне, каким, как он обнаружил, пользовался впервые в письме, что "на домашнем фронте все в порядке". Вой сирены внезапно прорезал ночь, и он с порожденной войной живостью погасил огни, надел дурацкий жестяной шлем наголову и вышел из дому, погрузившись в темноту. Это был мягкий, затянутый облаками вечер, обещавший что-то волнующее, и Лофтис почти час бродил по своему участку, целомудренно избегая курить. Но, как всегда, ничего особенного не произошло: свет в домах был везде погашен, сирена продолжала выть, с десяток истребителей храбро взлетели, чтобы прогнать противника, и затерялись где-то в тумане, да выбежал спаниель и стал хватать Лофтиса за пятки. Когда прозвучал отбой, Лофтис, усталый, вернулся домой. Он задержался на минуту на поле, примыкающем к его владениям, где армия поставила зенитную батарею (для защиты верфи, сказали они) и ряд бараков для обслуживающего персонала. Неделями день и ночь в воздухе раздавался стук молотков, которыми гражданские рабочие сбивали бараки, и вначале было несколько неприятных дней, когда цветочные клумбы Элен подвергались опасности уничтожения, а фигуры в комбинезонах пересекали лужайку, прося у Эллы и Ла-Рут воды. Теперь здесь горели прожектора, гудел, прорезая тьму, радар, похожий на гриб-поганку, и поле приятно ожило, а Лофтис свернул к дому, безо всякого смущения видя себя полковником Лофтисом в Ливии. С неба закапало, и, обогнув угол дома, он уже знал, кто включил свет в гостиной.
Она лежала на кушетке, курила, читала журнал, и когда он вошел в комнату, лениво повернулась и улыбнулась ему.
- Привет, сладкий мой. Ты работал на дядю Сэма?
- Правильнее сказать - волонтерствовал, Долли. Когда ты сюда пришла? Когда ты включила свет?
- Я закрыла ставни. И держала их закрытыми, пока сейчас не услышала вой.
- Ставни ничего не меняют, Долли, - раздраженно сказал он, направляясь к письменному столу. - Эти ставни пропускают свет. Какое впечатление, ты думаешь, произведет то, что у уполномоченного по гражданской обороне горит в доме свет? - Он налил себе виски. - Хочешь выпить? И, черт возьми, если ты не против, то я скажу тебе вот что: я считаю крайне неосмотрительным то, что ты вообще пришла сюда. Не только это - я ведь просил тебя не приходить. Хочешь выпить?
Она профессионально надула губы. Нет, она не хочет выпить. Когда объявили затемнение, она сидела в такси - ехала домой с конечного пункта автобуса. Шофер не желал везти ее дальше, но согласился довезти досюда. Вот и все. Бог мой!..
- О’кей. А теперь выпей.
- О’кей.
- Вот это уже лучше.
Она поджала под себя ноги, и он сел рядом с ней, потирая ее лодыжку и пытаясь придумать убедительный пример, который он мог бы противопоставить ее неблагоразумию. Однако он обнаружил: ему приятно, что она тут, и когда она вдруг произнесла: "Сладкий мой, ты хочешь, чтобы я ушла?", он без промедления ответил: "Нет. - И помолчав: - Но…"
- Что - но?
- Да ничего. Просто… а ну к черту. Я говорил тебе об этом снова и снова, потому что ты все-таки должна знать, что не надо тебе приходить сюда, что даже когда Элен отсутствует, она ведь может в любое время вернуться… А откуда тебе было известно, что ее сегодня вечером тут нет?
- Так она же в Шарлотсвилле, глупенький! Естественно…
- Ты ведь три дня провела в Вашингтоне, - спокойно вставил он. - Откуда же тебе было знать, что она не вернулась?
- Ну, - постаралась обезопасить себя она, - я просто подумала о том, что ты сказал мне во вторник о ее письме, полученном на прошлой неделе, из которого было ясно, что она по крайней мере еще две недели будет отсутствовать. - И словно она, как и он, понимала несостоятельность такого объяснения, поскольку он не говорил ей ничего подобного, она быстро лицемерно добавила: - А как Моди?
- Не знаю. Элен почти ничего об этом не говорит - только то, что доктора продолжают обследование и тому подобное. - Он помолчал. - Лапочка, почему ты сюда приехала?
Она убрала от него ноги и встала.
- Ну! - И она дернула носом. - По-моему, ясно, что пора спать. И solus, как ты выражаешься. Могу я вызвать такси?
Лофтис снова опустился на диван.
- Сядь, сядь, котеночек.
Хлопая ресницами, поджав губы, она смотрела на него со старательно наигранным упреком. Затем села рядом с ним и взяла его за руку.
- По-моему, я понимаю, - извиняющимся тоном произнесла она. - Мне, право, следовало быть умнее. Если ты не хотел, чтобы я пришла…
Он поцеловал ее в щеку.
- Тихо, - мягко произнес он. - Ты же знаешь, что это не так.
Но это было так, именно так, и от ее присутствия ему было не по себе, и он был недоволен. Не только потому, что она не послушалась его и пришла, а также потому (хотя теперь ему было даже приятно видеть ее), что он, право же, хотел провести этот вечер в одиночестве, чтобы закончить письмо к Пейтон. Не только это. Было и нечто другое, о чем он раздумывал последние три года, прокручивал в уме, сознавая моральные опасения, что удивило его, и он даже почувствовал себя немного лицемером: ведь во имя своих детей или хотя бы следуя врожденным джентльменским идеалам ты не занимаешься любовью с женщиной, на которой ты не женат, в собственном доме. В доме своей жены. Да. В доме жены. Это увертка, нечто непредсказуемое, парадокс, тройная беда. Но если это дом твоей жены, а не твой собственный, если главное бремя твоей жизни не утрата любви к жене, а постоянное сознание вины за твой долг перед ней - и твою зависимость, - не будет ли тайное совокупление в ее доме означать, что ты расквитался с ней, не будет ли это победным выкупом? Он часто доходил до исступления, был полон диких мыслей, безумной нерешительности и озадаченности от неразумности жизни, которая, казалось, давала счастье, только если ты жертвовал самоуважением, - вот какие мысли приходили ему в голову. А квартира Долли была тесная, маленькая, в ней вечно пахло чем-то невидимо выливавшимся из холодильника, и окна ее выходили на котловину, где находилась верфь. Из-за войны она никуда не могла переехать, и это место казалось Лофтису принижающим их и неподходящим; всякий раз, как Элен уезжала с Моди на пляж или в горы, он подумывал о том, чтобы поселить Долли здесь, в доме. Но - и он понимал, что это к его чести, - он всегда отбрасывал такую мысль, считая это недостойным, местью и следствием своей слабости, а кроме того - соседи заметят. Дом останется неоскверненным, и сейчас он снова начал мысленно подбирать слова, повернувшись к Долли: "Сладкий котеночек, черт с ним со всем, лучше тебе уйти", - но тут она обняла егоза талию, говоря:
- Милый, давай не будем больше препираться.
Он поднялся и наполнил свой стакан. "Я спокойно спроважу ее немного погодя", - подумал он.
- Как все было в Вашингтоне? - спросил он. - Ты не подобрала себе какого-нибудь пылкого морячка на ночь?
Она хихикнула.
- Молодежь мне больше не нравится, - сказала она. - Мне нравятся аккуратные мужчины постарше. Как ты.
Он поднял стакан в ее честь и улыбнулся:
- Я самый грязный немолодой мужчина, какого ты когда-либо встречала. По образу мыслей, во всяком случае. Когда ты уехала, я думал только о том, какая нежная у тебя кожа на внутренней стороне твоих… бедер, верно? Моя тетя называла это "верхние ноги". Они обычно все в пупырышках.
- У кого? У твоей тети?
- Нет, у многих женщин. У них вся верхняя часть ноги в крошечных пупырышках.
- Кому это знать, как не тебе, лапочка. Кого ты подхватил, пока я отсутствовала?
- Трех маленьких девочек, которых повез на пляж, и мы играли с ними в "Вокруг Розы".
- Ох, перестань, Милтон.
Он зевнул.
- Я же сказал тебе, что я грязный немолодой мужчина.
- Нет, - сказала она, внезапно повеселев. - Ты чистый и моложавый, и я люблю тебя. И у тебя есть сердце и душа, и ты завладел также моим сердцем и душой. Вот так.
Все это было очень старо, но он был искренне пленен ею.
- Спасибо тебе, дорогуша, - сказал он. - А теперь расскажи мне про Большой съезд ассоциации покупателей одежды юго-востока или южного побережья и как там еще.
По лицу ее промелькнуло разочарование.
- Атлантики, - обиженно сказала она. - Господи, поверить не могу, что тебя интересует, чем я вообще занимаюсь.
- Мне это скучно.
- А вот меня интересует твоя работа. Ты рассказываешь мне о делах, которые ты ведешь…
- У меня не много таких дел, - прервал он ее, садясь напротив, - они даже нагоняют на меня скуку. Я хотел бы быть поэтом.
- О да, ты мог бы им быть, Милтон! - выпалила она, забывая о его неуважительном к ней отношении. - Ты все время об этом говоришь. Так почему ты этим не займешься? Что бы ты сейчас начал писать?
- Порнографию. Как и должно пожилому мужчине. То, как мы занимаемся любовью, - вот о чем я писал бы. И то, как я люблю это делать. То…
- Прекрати! - Она встала и опустилась на оттоманку рядом с ним. Схватив его за руку, она рассмеялась и сказала: - Ты низменный, жуткий циник, но я люблю тебя. Поцелуй меня.
Он нагнулся и поцеловал ее, от паров виски - его собственных, отраженных ее ртом, щеками, волосами, - у него защипало глаза, и он отпрянул от нее. Он провел рукой по ее плечу.
- Я знаю, - произнес он наконец со вздохом. - Мне правда не следует быть грубым. Я ведь очень чувствительный человек. Поэтическая натура. Извини. - Виски начало оказывать свое действие. - А теперь расскажи мне, что ты делала в Вашингтоне.
- Я вела себя как настоящая пуританка.