Лофтис попытался спрятаться, отвернуться, залезть под стол, но было слишком поздно: Пуки уже наседал на него, неожиданно и ожесточенно, рассекая воздух нелепыми приветствиями. Он хлопнул Лофтиса по спине и потряс обе его руки, и в этой сумятице мокрый от дождя флаг качнулся назад и обволок женщину сырыми звездами и полосами.
- Милтон, черт возьми, дружище! - ревел Пуки. - Сколько же времени я вас не видел? Вот ведь проклятие, дружище, прошла целая вечность, а вы, клянусь, ничуть не изменились! Посмотри на него, Хэрриет. Это старина Милтон Лофтис, про которого я тебе говорил.
Хэрриет выбралась из-под знамени и с улыбкой посмотрела на Лофтиса добрыми пустыми глазами.
- Приятно познакомиться, - сказала она.
- Не… не присядете ли? - неуверенно произнес Лофтис. Конечно, это хуже, много хуже, чем встретить отринутую любовь, и он хотел бы быть на месте Пуки. Жестом дружелюбия - слегка поведя рукой - он указал на пустой стул. - Выпейте, - добавил он вялым голосом.
Хэрриет села, улыбаясь, старательно подбирая под себя юбки, и Пуки шумно уселся рядом.
- Нам через минуту придется уйти на матч, - сказал он. - Мы зашли, только чтобы выпить молока. Я теперь держусь этого, Милт. У меня язва.
- Началось все с гастрита, - тихо вставила Хэрриет, - но Слейтер все равно продолжал выпивать. А потом он поехал в Ричмонд, в больницу при медицинском колледже, и там они сделали гастроскопию и обнаружили пептическую язву как раз над двенадцатиперстной кишкой.
- Хэрриет была медсестрой, - вставил Пуки.
- Ну, в общем-то это было не так уж и страшно, - продолжала Хэрриет в своей мягкой небрежной манере. Лофтис снова посмотрел на нее: ей было все сорок, но хорошенькая. - Язва была очень маленькая - не больше, чем крошечное воспаление мембраны. Я не перестаю говорить Слейтеру, что бывают вещи много хуже, особенно в желудочном тракте. Например, колит.
- Угу, это правда, - сказал Пуки.
Наступило непродолжительное молчание, и Лофтис чувствовал, что болезнь замешательства так или иначе распространится и затронет их обоих. Парень подошел к ним, и Пуки заказал молоко для себя, кофе - для Хэрриет, а Лофтис, не сказав ничего, снова выпил - теперь со своего рода неудержимой решительностью привнести в свою тревогу за Пейтон, за Элен и Моди (и в какой-то мере еще страх - страх чего?) отвращение и внезапно возникшее в нем бурное возмущение Пуки и этой противной Хэрриет. Он застенчиво приподнял свой стакан.
- Это - за вас всех, - сказал он.
Пуки, в свою очередь, от души приветствовал его молоком, а Лофтису хотелось чего угодно - укора, упреков, угрюмости, даже ссоры, - чего угодно, только не этой улыбочки Пуки и не взгляда его всеприемлющих, покорных глаз. Он говорил про Ноксвилл, штат Теннесси, где у него контракт на строительство домов возле военного завода, и "ну разве не повезло, Милт, что первый этаж у меня уже готов? Как насчет этого, Милт?"
- Браво, - кисло произнес Лофтис.
И - о Боже! - Пуки говорит:
- Как там Долли, Милт?
- Она… - Как бы он хотел взмыть на три дюйма в высоту. - О’кей, наверное.
- Какая роскошная штучка! - продолжал Пуки. - Знаете, что эта штучка сказала мне, когда мы расстались? Послушайте, Милт. Она сказала: "Между нами нет горечи - только печальные воспоминания". Знаете, что она мне написала? Она сказала: "Куда бы ты ни пошел, я буду думать о тебе, потому что обоим нам предстоит пройти не одну милю, прежде чем мы заснем". Надо же такое сказать!
- Угу.
- Долли. Дешевая стервозная лицемерка.
- Я тоже так считаю, - вставила Хэрриет с неожиданным энтузиазмом. - Она, должно быть, замечательная. Когда мы со Слейтером поженимся, у нас, конечно, не будет ни сожалений, ни горечи. Я думаю, это несовременно. Я очень верю в laissez-faire. - Она рискнула анемично улыбнуться. - Когда мы поженимся, мы надеемся часто видеть вас обоих… - Она вдруг умолкла. Улыбка еще оставалась на ее лице, но блеск исчез из глаз словно рассыпались бусы, и она смотрела на Лофтиса пустыми, извиняющимися глазами, продолжая улыбаться. - То есть, - неуверенно добавила она, - то есть… конечно… если вы поженитесь… - В голосе послышался неприятный смешок. - Ха-ха! Это была faux pas.
- Да, - сказал Лофтис, - была.
Его высказывание прошло незамеченным - по крайней мере не замеченным Пуки.
А Пуки вдруг произнес:
- Послушайте, Милт, когда увидите Долли, передайте ей мой привет и вообще, и что у меня все по-прежнему. - На лице его появилось какое-то нелепое, застенчивое выражение, он посмотрел вниз, на стол, и стал мять салфетку. - Каждый месяц, посылая чек, я всегда пишу ей, ну, понимаете, чтобы сказать… ну, вы понимаете… но она мне не отвечает.
- Мы со Слейтером верим, - добавила Хэрриет, сжав локоть Пуки, - что многое в жизни объясняется обстоятельствами и многое из этого человек не может изменить. Верно, Слейтер?
- Верно, лапочка, - безразлично произнес он.
Юмор, казалось, вдруг покинул его. Он был красный и дряблый, с синевой там, где побрился, и носом, похожим на бутылку, из которого всегда вытекало немного влаги на верхнюю губу, - Лофтис помнил это и сейчас с жалостью и смущением смотрел на Пуки и со своего рода сентиментальным сожалением слова не мог произнести. Неужели изо всех дней именно сегодня он должен был встретить одного из немногих живых людей, которые могли поставить его в столь неловкое положение? Это что - входит в какой-то план, является частью кошмара? Помещение вдруг куда-то поехало; музыкальный автомат, который до наступившей тишины не был ему слышен, со всхлипом и вибрацией умолк, и флаг Конфедерации, чье древко он поддел, нервно шаркнув ногой, бесславно повалился на пол. Он нагнулся, чтобы поднять его, с состраданием думая о Пуки: бедный Пуки, славный Пуки с этой улыбкой охотничьей собаки и толстым задом - ну что он сделал, чтобы оказаться в таком положении, или что сделал он сам, чтобы оказаться в своем положении? И он быстро понял: он ненавидит Долли. Но это сгладилось, и, придя в себя, он услышал собственный голос, говоривший:
- Я рад слышать, что ты получишь большие деньги, Пуки.
Упомянуть о деньгах - все равно что сказать ребенку о мороженом. Пуки открыл глаза, снова повеселел.
- Ага, Милт. На будущей неделе я еду в Ноксвилл. А в январе туда приедет Хэрриет, и мы поженимся. - Хэрриет, зарумянившись, снова стиснула его локоть. - Какая мне выпала сделка, - продолжал он. - Сборные части по армейским спецификациям, так что я смогу сократить накладные расходы процентов на двадцать…
- Все это - секрет, Милтон, - вставила Хэрриет. Она намеревалась сделать легкий укор Пуки, но в голосе ее звучала гордость. - Совершенно секретно. Включая свадьбу.
- О нет, лапочка, - сказал Пуки, - это не секрет. Я имею в виду сделку. Просто об этом может знать ограниченное число лиц. Генерал сказал мне только, что это не должно попасть в газеты. Во всяком случае, свадьба…
- Во всяком случае, - поспешил прервать его Лофтис, - я горжусь тем, что вы делаете… так что… вот. И мои поздравления вам обоим. - Произнося это, он торжественно протянул через стол обе руки, слыша свой эксцентрично звучащий голос, с чем теперь уже ничего не поделаешь, страшно неискренний - это он понимал, и, забавляясь, посмеиваясь про себя, наблюдал, как в их глазах появились угодливость, безропотное смущение. Они улыбались, молчали. Хэрриет, как он заметил, вовсе не идеальна: за одним ее зубом посверкивало золото. И он сказал голосом, в котором даже четырехлетний ребенок мог бы услышать фальшивую доброжелательность - это, великий Боже, это: - Старина Пуки всегда устраивает все для себя, как оно лучше, верно? Женится на смышленой девице, которая любит его только за любовь, а не за его деньги. Совсем как Долли. Ты знаешь, как она все еще любит тебя - бог мой, Пуки, потому-то мне так и трудно с этой женщиной. Да боже, малый, неужели ты не видишь, неужели не понимаешь, что она даже теперь любит тебя!
Они продолжали улыбаться - мягко и, казалось, немного испуганно; каждый нехотя взял одну из его рук, и он почувствовал своей кожей их влажную и холодную кожу, десять пальцев, нервно передвигавшихся под его рукой словно круглые белые червяки.
- Да ну же, дружище, - беспомощно продолжал Лофтис, - неужели ты не видишь? У тебя есть все, чего мы, остальные бедняги, не имеем. У тебя есть положение, репутация, настоящее положение, успех. Все, Пуки! У тебя есть все, за что готова любить женщина. Ты обладаешь настоящим чутьем. Чего бы ты ни касался, все превращается в золото. Ты совсем как старый царь Мидас. И послушай, Пуки, - он доверительно пригнулся к нему, подмигнув Хэрриет и крепко сжав руку Пуки, - послушай, Пуки, не позволяй никому обманывать тебя. Не позволяй никому говорить тебе, что выходят за тебя замуж ради твоих денег, потому что это не так. За тебя выходят замуж, потому что ты чертовски… великий… мужик! - Он умолк, чтобы выпить, ненавидя себя, но веселясь.
Их руки упали на стол. Пуки продолжал улыбаться своей собачьей улыбкой, а Хэрриет усиленно моргала и выглядела возмущенной.
- Вот уж я - никогда, - сказала она.
Пуки тоже скоро должен пробудиться - даже Пуки, и Лофтис, потягивая виски, ждал этого момента: несчастные ублюдки, если бы они только знали, как одним тем, что они сидят тут, выпуская в воздух, словно мыльные пузыри, банальности (она сейчас говорила: "Слейтер, он так пьян"), они распяли его, ранили прямо в сердце, как два подростка, играющие ножом, несчастные ублюдки, они сказали бы: "Оставим его наедине с его виной, оставим его сейчас, Слейтер, дорогая Хэрриет".
- Милт, черт бы тебя побрал, малый, - произнес Пуки; глазки у него стали маленькими и потемнели от внезапно озадачившей его обиды - такого выражения Лофтис никогда прежде у него не видел. - Черт побери, Милт, не знаю, куда ты клонишь, но я думаю, оставь-ка ты эту бутылку…
Лофтис отнюдь не изящно потерял равновесие, бутылка выскользнула из его рук, упала на пол и разбилась. Виски потекло по линолеуму, и он секунду смотрел на это, потом повернулся к Пуки, который тоже уставился на пролитое виски. Не важно, что произошло с виски - он вспомнил, что у него в пальто есть еще одна пинта, - но это… они же извели его, подвергли пытке, хоть и с этакой детской, глупой наивностью. Они же действительно подвергли его пытке и теперь расплачивались за это. Хэрриет потянула Пуки за рукав, говоря: "Пошли, дорогой!" - и, подняв глаза, Лофтис поймал его взгляд и, пошатываясь, поднялся со стула. "Бедняга Пуки, простак, - думал он, глядя вниз на озадаченное, обиженное лицо. - Ох, Пуки, блаженны будете мягкие и неподозревающие, блаженны плохо информированные, блажен и ты, Пуки, хотя женщина высосет тебя досуха, потому что душа твоя неподкупна и ты унаследуешь землю". Он вспомнил о солнечной веранде и о дожидающейся Элен и содрогнулся, почувствовав беду.
- Пуки, - сказал он, глядя вниз, - ты чертовски великий… мужик. Одна беда с тобой… одна беда в том…
Хэрриет встала со стула.
- Скажи ему, чтоб отстал, Слейтер! - выкрикнула она, но Пуки был загипнотизирован.
Лофтис широко повел рукой, призывая к миру, дружбе и снисходительности, и в эту минуту, прорвавшись сквозь мили опьянения, он вспомнил о своей так и не выполненной миссии. Великий Боже, что он тут делает? О, Пейтон!..
- Единственная беда с тобой, - произнес он сдавленным голосом, - это… а, да черт с ним со всем. - Он повернулся и вслепую пошел вон из ресторана - мимо Хэрриет и огорошенного Пуки, державшего в руках флаг конфедератов, обесчещенный трофей.
Вооруженный тремя сандвичами, купленными у мальчишки возле входа на стадион, сосудом с кофе, программой, которую он купил и которая была ему не нужна, полуторалитровой бутылкой виски, одолженной им подушкой и зонтом, с оранжевым значком на отвороте и с большущим знаменем, свисавшим с его локтя и тащившимся по гравию, Лофтис еле передвигался. Со скамей в воздух поднялся крик, но он все еще был за барьером и ничего не мог видеть.
- Ваш билет, пожалуйста.
Лофтис спросил парня, кто выигрывает; парень был краснощекий, с наушниками для защиты от холода, хотя день был не такой уж холодный, и он рявкнул:
- Мы им влепили с одиннадцати ярдов!
Из рук Лофтиса выпали подушка и программа - они не могли не выпасть, поскольку билет находился где-то в одежде, глубоко запрятанный в кармане среди рецептов, старых писем, расписания поездов. Со скамей прозвучал еще один крик, и оркестр, удручающе фальшивя, сыграл победный гимн, а вокруг Лофтиса, словно падающий снег, завихрились конфетти.
- Уже? - пробормотал он. - Уже сравнялись?
Но парень исчез.
Лофтис неловко спустился по цементным ступеням, нашел свое место - оно было наискосок от сектора, где сидели студенты и где, как он надеялся, он может увидеть ее. Место его находилось в середине ряда, и, усаживаясь, он потеснил своей подушкой соседей. Снова ввели мяч в игру. Лофтис сел. Передним возникла стена людей в серых пальто и с флажками - и позади, и с обеих сторон. Откупорив свою бутылку и положив все свои причиндалы на пустое место Хьюберта Макфейла, он понял, что ему тоже - по существующей традиции - надо встать. Он посмотрел вдоль ряда, ища Пейтон, и, встав, повернул голову к сектору студентов.
- Садись, модник! - крикнул позади него мальчишка.
Он повернулся, чувствуя, как ощетинились волоски на шее, и обнаружил, что стоит только он. На поле был таймаут: кто-то пострадал в последней игре. Все сидели, кроме него. Кто это назвал его "модником"? Он опустился вниз, наполовину сев на ноги молодой женщине с выступающими вперед зубами, которая, как и он, была весьма навеселе и, обвив рукой его шею, назвала его "Офицер-пехотинец".
- А это мой муж Эрвин Ли Брокенборо, - прокричала она, перекрывая шум, поскольку позади них кто-то затрубил в гигантскую трубу. - Ну разве это не имя смельчака? - И она ткнула в бок моряка - старшего унтер-офицера, загорелого и мускулистого, который, подперев обеими ручищами жевавшую резинку челюсть, смотрел на поле и явно игнорировал их. - Эрвин Ли, познакомься с Офицером-пехотинцем!
- Почему вы меня так называете?
- Потому что именно так вы выглядите! Или нет? Зависит от того, как посмотреть.
- Как Мак…
- Именно, прямо как он, малыш! Дайте выпить. М-м-м! Нет, я, право, не думаю, что вы такой.
Лофтис взял у нее бутылку, поднял в веселом приветствии флаг, который держал в другой руке.
- Салют, миссис Брокенборо.
- Зовите меня просто Фрэнсис!
- О’кей, Фрэнсис.
Она улыбнулась - на одном из ее крупных зубов была помада.
Они выпили. Атмосфера была очень компанейская, и вскоре он стал нуждаться в ней, как в друге. Он рассказывал ей свои беды, когда в игре наступал перерыв и суматоха спадала, если не считать коротких вскриков, доносившихся из сектора для студентов. За их спиной сверху летела бутылка, перескакивая с одного ряда на другой, и наконец рассыпалась у них под ногами.
- О-о-о, - произнесла она, вцепившись ему в локоть. И набросила край своего одеяла на его колени.
- Моя дочь, - сказал он, - она вон там, в больнице.
- О-о, - сказала она, - бедный Пехотинец. Худо дело?
- Нет-нет, нечто совсем не опасное, иначе, понимаете, я был бы там, а не тут.
У нее отвисла нижняя губа, наступило долгое молчание, сочувствие без слов.
Серый свет катился по стадиону. Вверху, в небе, висел самолет, почти неподвижный. Школьный оркестр, расцвеченный перьями, вышел торжественным маршем на поле, и никто не смотрел на него или не слушал. На другой стороне поля скамьи выглядели празднично, расцвеченные одеялами и флажками, поднятым лоскутным одеялом. Где-то взвыла и замерла сирена, а на краю поля вдруг сгрудился народ - драка, но прибежали два толстых полисмена, размахивая палками, и зрители разбежались. Это был напряженный момент, даже мрачный, хотя драчуны поквитались, - к игре же это не имело никакого отношения. Просто казалось, что эти тысячи людей одновременно вдруг оцепенели - придя сюда, в перерывах в игре они сидели праздно, сейчас главным у образом молча, словно в плену у своей скуки, и казалось, были тут с незапамятных времен и будут сидеть так вечно. Лофтис жевал насквозь промокший бутерброд с сыром, разделив его с Фрэнсис. Эрвин Ли ушел добывать горячую сосиску.
- Возможно, вы понимаете, как трудно мне вести поиск, - сказал он, смахивая крошку, - какое это испытание быть таким пьяным, когда… то есть когда… когда трезвость должна быть паролем, или, скорее, лозунгом.
- Правильно, Пехотинец, - сказала Фрэнсис, - вся эта чертова штука - настоящее испытание, если хотите знать мое мнение. Эрвин Ли с ума сходит по футболу - он играл в средней школе имени Томаса Джефферсона, и теперь таскает меня сюда, чтобы я отморозила себе главную мою гордость…
- Ну, только не это, - перебил ее Лофтис. - Я люблю футбол. Просто это… это…
- Это испытание, вот что. Бедный Пехотинец. А жена у вас красивая?
- Моя жена - самая замечательная женщина на свете. Моя семья… Моя дочь…
- Да, бедняжка. Она очень больна?..
- Нет, она не больна. Она тут. Где-то…
- Кто, милый мой Пехотинец? Вы же говорили…
- Пейтон. Моя дочь.
Такое было впечатление, точно его осторожно разбудили после долгого сна. Уголки его рта опустились, словно размякшие и парализованные, и в сером свете этого мягкого, новорожденного сознания он прежде всего понял (порядок, порядок, - взмолился он), что должным образом не произносит слова. Да, это, несомненно, было самым важным. Это отсутствие ар-ти-ку-ля-ции. И повернувшись к Фрэнсис, - глядя на игроков, снова выбежавших на поле, и встававших перед ним людей, - он, тщательно выговаривая слова, отчетливо произнес:
- Это ее я должен найти. Мою девочку. Я люблю ее.