Он не расслышал ее ответа из-за возобновившихся криков и снова заигравшей позади них громко, презирая всех, трубы; Фрэнсис поморгала и улыбнулась, крикнув что-то ему, и положила холодные тонкие пальцы под одеялом на его ногу. Медленно приходя в себя, он заметил, что кто-то утащил его флаг Конфедерации и размахивал им победоносными кругами в воздухе, а его сознание, выплывая из темных глубин дня, подсказывало ему, что это правда: сидя тут, избегая всех, скрывая свою личность среди людей, которым это было совершенно безразлично, он совершил непростительное преступление. И совершил он его не по команде и не по недомыслию, а по наихудшей смеси того и другого - по апатии, по скотскому преступному бездействию, и казалось, что, если он сию минуту не встанет, не протрезвеет, смело не нанесет удар, не поступит как мужчина, - казалось, если он всего этого не сделает, об его невероятном преступлении будет громогласно возвещено, словно взовьется знамя, и все эти тысячи людей повернутся на своих скамьях, оркестр умолкнет, игроки на поле остановятся и будут мрачно смотреть на него, даже разносчики напитков застынут неподвижно в проходах между рядами, все будут молчать, не шевелиться, не мигать - лишь смотреть на него с презрением и отвращением. Даже Фрэнсис. Она сжала пальцами его ногу, отчаянно хохоча, и потянулась за его бутылкой. Лофтис взглянул на нее без улыбки, наслаждаясь этой последней минутой нарушения своего долга, и подумал, не очень соображая, о Пейтон. Не для того чтобы уберечь ее от Элен, от катастрофы, которая ожидала их всех сегодня, он впустую провел эти последние полтора часа, а лишь готовясь к тому, чтобы снова увидеть дорогое милое лицо, лишь для того, чтобы встреча, когда она произойдет, получилась из-за долгой отсрочки более радостной. А теперь хватит об этом. "Ах чтобы во мне пробудился мужчина - тот мужчина, каким я являюсь, должен перестать существовать. Этому принципу следовал мой отец.
Пейтон, крошка, мы с тобой через день должны стать старше, мы должны держаться вместе".
Он дал Фрэнсис бутылку, встал, пошатываясь, и поклонился.
- Вам, - громко произнес он, - солнце, луна, звезды и эта ценная, нормированная бутылка "Олд кроу".
- Спасибо, Пехотинец, - сказала она.
- Прощайте, - сказал он.
- О-о, возвращайтесь, Пехотинец!
Он проскользнул мимо нее.
- Я вернусь, - сказал он, взял под козырек и, обращаясь к Эрвину Ли: - Извините, шеф.
- В путь, Пехотинец, - грубовато сказал Эрвин Ли.
Лофтис охотился за Пейтон до конца игры, взбираясь и спускаясь по ступеням сектора для студентов, говоря: "Вы знаете Пейтон Лофтис?" Одни показывали в одну сторону, другие - в другую, и он шел в указанном направлении, стараясь не сталкиваться с людьми. В какой-то момент он пробормотал, наткнувшись на испугавшуюся девушку и ее спутника в розовых очках: "Я должен найти ее, прежде чем Моди умрет", но быстро взял себя в руки и отвернулся от них. В глазах у него были слезы, и до него донесся замирающий голос девушки: "Сумасшедший", поглощенный ревом, вызванным длинным пасом нападающего, когда мяч, казалось, бесконечно долго летевший на фоне облаков, был пойман, прежде чем упасть. Лофтис купил горячую сосиску и эскимо и трижды отклонил предложение выпить, когда ему в сутолоке протягивали серебряные фляжки. Дважды он стоял навытяжку и почтительно слушал, когда играли "Alma Mater" - университетский гимн, а вот количество набранных очков он уже не помнил, да это было и не важно - в таком он был отчаянии и горе. Наконец, когда игра окончилась, он увидел ее далеко внизу, на поле, в окружении юношей и девушек, и крикнул: "Пейтон! Пейтон!" - но толпа все выталкивала его вверх и он потерял шарф. А Фрэнсис продолжала сидеть на скамейке, только теперь рука ее обнимала чью-то другую шею. Лофтис повернулся, чтобы снова окликнуть Пейтон, но она уже ушла. Он потерял ее. Потерял также свое знамя, свою подушку, свою программу, свой шарф, но на выходе кто-то протянул ему красный шар.
Виргиния потерпела поражение, но не всели равно? Они возвращались толпой по двое, по трое, обезумевшими четверками в общежитие братства или ехали в автомобилях, медленно скользивших домой в мрачных сумерках. Некоторые пели; другие продолжали выпивать; тех же, кто падал, не оставляли лежать, а двое друзей из братских чувств тащили между собой. У общежитий цветные ребята разожгли большие костры, и юноши стояли там, громко обсуждая игру, а девушки, слегка устав, раскрасневшиеся, подносили руки к огню и подергивали носом, поскольку некоторые из них уже простудились. Было пять часов дня - передышка. В доме Капа-Альфа высокий стройный молодой человек, проспавший мертвецким сном весь матч, сошел совершенно голый вниз, чтобы спросить, не пора ли ввести мяч в игру, и убежал среди визгов и криков, тщетно пытаясь накрыть себя занавеской. До наступления темноты двойняшки Бойнтон, дочки преуспевающего методиста-фермера, выращивающего табак в Чэтеме, в этот самый момент тихо уснули в своих креслах, и их уложили в кровать наверху, - все удивлялись тому, что они так упорно держались своего статуса сестер. В пять тридцать бар снова открылся, юноши стал и дольше обнимать девчонок, теперь уже решительнее, и смех и игривые голоса смешивались с пульсацией саксофонов, с виски, светом, исходившим от поленьев, отчего пламенели все щеки.
Пейтон сидела на стойке бара, скрестив ноги, потягивая бурбон с содовой.
- Дики, мальчик? - сказала она и взъерошила его волосы.
- В чем дело?
- Я чувствую себя очень испорченной.
- Почему, лапочка?
- Я не выгляжу здесь интересной.
Он пальцами коснулся ее волос.
- Ты здесь красотка, дорогая. Ты выглядишь на миллион долларов.
Она подавила зевоту, отчего глаза ее увлажнились.
- Ты знаешь толк, - лениво произнесла она, - только в деньгах.
- Перестань мне докучать, - сказал он со вздохом.
Появились две пары, выплескивая виски и веселье. Все стали здороваться - рукопожатия, тосты, и один из юношей, низенький толстяк из Джорджии по имени Баллард, чмокнул Пейтон в щеку.
- Спасибо, Александер, - сказала она.
Он принялся рассказывать длинную историю - в основном малопонятную: во всяком случае, выкрикнул он, его дед воевал с Мосби в Долине, и если где-нибудь появлялись проклятые янки, он вспарывал им животы большущим боевым топором.
- Я люблю тебя, дорогой! - взвизгнув, произнесла одна девица, и Баллард, обняв ее, посмотрел через ее плечо, ища одобрения.
- Не будь таким шовинистом, - сказала Пейтон голосом всезнайки, но на губах ее была улыбка, и Дик снял ее со стойки, и они, прижавшись друг к другу, стали танцевать, а оркестр играл "Звездную пыль".
- Я хочу куда-нибудь пойти, - небрежно произнесла она.
- Куда же, лапочка?
- О, я не знаю. Куда угодно. Здесь все такие пьяные.
- Я знаю. Куча лоботрясов.
- О нет, они чудесные, - сказала она, - все эти ребята. Но, по-моему, все слишком рано начали сегодня пить.
- Да.
- Я люблю выпить, но…
- Но - что?
- Ничего.
- Мы можем съездить на ферму, лапочка, - сказал он.
- М-м-м-м.
- Что значит "м-м-м-м"?
- Я хочу сказать…
- Тебе не хочется съездить на ферму с мальчиком Дики?
Она немного отодвинулась от него, посмотрела ему в глаза.
- О-о, лапочка, безусловно хочется. Просто… я ведь говорила тебе. Мне там нравится. Мне нравится этот старый дом и твои родные. Мне все это так нравится… - Она призадумалась. - Ох, Дик, просто я думаю, что нехорошо ехать туда, когда твоих там нет. Кроме того…
- Что - кроме того? - осторожно спросил он.
- Да только то, что я думаю: это нехорошо.
- Какая благонравная, - сказал он. - Сколько стаканов ты сегодня выпила? Я-то считал тебя интеллектуалкой из Суит-Брайера с современными взглядами.
- Не будь ослом, - снисходительно произнесла она. - Если я сегодня слишком много выпила, то благодаря тебе.
- Ты любишь меня?
- М-м-м-м.
Он остановил ее на середине спуска, прижал к себе, губы их почти соприкасались. Мимо провели девушку с некрасивым бледным лицом и большой грудью, которая плакала и жаловалась на оскорбления и на так называемых джентльменов Виргинии, и в помещении раздался буйный грубый смех. Они едва ли обратили на это внимание.
- Ты любишь меня? - в упор повторил он.
Она подняла глаза - они были расширены от удивления.
- Вон там папа. Ой, у него течет кровь. Он ранен!
Заблудившись, уйдя с матча только для того, чтобы бесцельно бродить по боковым улочкам, немощеным, мрачным дорогам, которые после всех лет, проведенных в юности в Шарлотсвилле, он должен был бы помнить, но не помнил, Лофтис считал, что все это происходит во сне: его поиски, Пейтон, даже его страх и муки - все это часть немыслимой иллюзии. Он немного протрезвел таким сильным, таким незнакомым ему усилием воли, что это даже напугало его. И шагая, пошатываясь, в холодном сером сумраке под застывшими от безветрия деревьями, слыша все слабее доносящиеся издалека звон колокольчиков и гудки автомобилей, вялую перекличку усталых разъезжающихся, он понимал, что, как ни странно, идет не в том направлении, удаляется от Пейтон, удаляется от Моди и Элен и больницы, удаляется от своей колоссальной ответственности, - он слышал также какие-то слова, донесшиеся по воздуху, и понял, что это его собственный голос. Это звучало как песнопение: "Я буду сильным, я буду сильным", - перекрывая скрипучий звук его шагов по лишенным плоти, опавшим листьям и шум крови в голове, пульсирующей упорно, уныло, ритмично - не от страха, а от трусости. Собственная трусость явилась для него неожиданностью. Потрясла его. И вот тогда, продолжая бормотать: "Я буду сильным, я буду сильным", - он сделал разворот, словно услышал зов трубы, и пошел в темноте назад, вверх по холму, к общежитию. Он неуверенно преодолевал изрытую колеями дорогу. Эта часть пути заняла у него немногим больше получаса, и в конечном счете это было хорошо для него. Он значительно протрезвел. По крайней мере он в известной степени уравновесил свой рассудок, если не тело. Стало почти совсем темно. Он находился в Ниггертауне. Появились разные запахи, и вокруг возник хор собачьего лая, захлопали сетчатые двери, и из них возникли темные тени, послышалось: "Заткнись, Тиж", или: "Заткнись, Бо", - поскольку они тоже понимали, что собаки учуяли белого человека. Теперь он уже не чувствовал себя совершенно потерянным. Он чувствовал себя спокойным, даже способным действовать, впервые за сегодняшний день он владел собой, и хотя он боялся за Моди, все еще действительно боялся за них всех, он прощал себя за то, что днем ничего не чувствовал. Странные произошли вещи; у него были странные мысли. "Боже, если ты там есть, прости своего дурака сына…" В этот момент он упал в кювет, по которому текла вода.
Он был ошарашен, ушибся; небо, серое от облаков, было усеяно галактиками звезд. Из раны на виске у него текла кровь, а под ногами он чувствовал мокрый цемент и откуда-то шел запах трав. Он посмотрел вверх, ощупывая себя - не сломаны ли кости. Он пролетел четыре фута, сверзившись с дороги, хотя почему и как это произошло, Лофтис не мог бы сказать. Под ним текла вода; пахло водорослями и помойкой. С большим трудом, осторожно он вылез, держась за какую-то трубу в мокрых отбросах. Он приложил носовой платок к своей ране и, весь дрожа, громко простонал:
- О Иисусе, Иисусе!
Тут над кюветом появилась черная физиономия и голос произнес:
- Что случилось, мужик?
- Я упал.
- Вылезай сюда, мужик.
Сильные руки предложили ему помощь, подняли его - мужчина оказался молодым мускулистым негром с нездоровым разбитым лицом, чьи щеки были все в розовых незаживших шрамах, что было видно в наступавшей темноте.
- У-у, - сказал он, - ну и порезали же тебя, это уж точно.
Лофтис, тяжело дыша, перекинул ноги через край кювета и встал, вытирая кровь.
- Очень больно?
- Нет, - сказал Лофтис. - Спасибо.
Негр помог ему опуститься на бревно.
- Добудь мазь и приложи ее, - сказал он, - сделай себе мазь из трубочного пепла и немножко виски да еще брось туда немножко сала, чтобы воздух не проникал.
- Да, - сказал Лофтис. - Хорошо.
- А ты в порядке? Хочешь, я отнесу тебя на Главную улицу?
- Нет, спасибо, - сказал Лофтис, преодолевая головокружение. - Нет, я в порядке.
- Ты уверен?
- Да. Да. Большое спасибо.
Стемнело, неф ушел, а кровь запеклась в его волосах. Замигали огни. Оранжевое пламя появилось в домах, и у дверей замелькали тени. Холодало. Лофтис заставил себя встать. У его ног зарычала собака, и он легонько пнул ее, поскольку всегда ненавидел собак. Это, конечно, было в наказание ему, но бессознательно - и, пожалуй, к счастью - он каким-то образом вернулся в общежитие, думая о том, чтобы не истечь насмерть кровью. Там его возвратила к жизни холодная рука парня, познакомившегося с ним днем, его голос резонера:
- А-а, добрый вечер, брат Лофтис!
Лофтису сразу стало так блаженно тепло. Он увидел Пейтон.
- Папа, папа, что случилось? Ты ранен?
Музыка замерла; люди повернулись и уставились на них. Пейтон взяла его под руку и вместе с Диком Картрайтом повела вниз, в спальню. Должно быть, он заснул. Полчаса спустя он был перевязан, успокоен, положен на спину на койку, а когда пришел в себя, услышал, как Пейтон говорила, казалось, где-то далеко, что с ним просто беда. Она сидела возле него на кровати. Он повернул болевшую голову и посмотрел на нее. Они были одни.
- Папа, ради всего святого, что ты тут делаешь, да от тебя еще так плохо пахнет?
- Я… я… мне теперь гораздо лучше.
- Тебе очень больно?
- Не очень. - Он улыбнулся, потянулся к ее руке.
- Рана не такая серьезная, лапочка. Может, тебе лучше пойти в больницу, чтобы там посмотрели ее. Зайка, все-таки какого черта ты тут делаешь в этот уик-энд?
- Я сейчас гораздо трезвее, - сказал он некстати.
- Да не в этом дело, зайка…
- Я… я… О-о черт.
- Почему ты не написал мне, дорогой? Когда ты сюда приехал? Если бы я знала, мы с Диком могли бы взять тебя на матч и… Какого черта, что с тобой случилось? Ты что, попал в драку?
Он приподнялся на локте.
- Нет, детка, просто я… я упал. Послушай, детка, - горячо произнес он, - не знаю, как тебе и сказать это. Сегодня кое-что случилось. Я не знаю. Не знаю что. Я просто…
- Зайка, ради всего святого, что ты хочешь мне сообщить? Я считала тебя более трезвым.
- А я и трезв, - сказал он. - Послушай, дай мне все объяснить. Во-первых, Моди - ты же знаешь: она здесь, в больнице. Нет, ты не знаешь?
- Моди? Снова здесь? - Лицо ее побледнело. - Что с ней, зайка?
- Минутку, детка: дай мне рассказать тебе.
Он помолчал и, вздохнув, потрогал пальцем забинтованное место. Она оттянула его руку. Тогда он рассказал ей. Все. Про Моди. Про то, что он уходит от Элен, и про дневную гулянку, и про Пуки, про футбольный матч и про Фрэнсис Брокенборо, и про свое падение в кювет, и про то, как он пил, пил, пил, и сквозь все это проходила его безумная тоска по ней, только по ней одной - неужели она не видит, как она ускользает от него, постоянно, нахально и без угрызений совести, хотя, конечно (он улыбнулся), она этого все время не сознавала. Он крепко держал ее руки, слегка осклабясь, спрашивая, неужели она не видела, как он мучился весь день, преследуя что-то, чего он наконец отчаялся когда-либо достичь, все равно как осел, над носом которого болтается надетая на палку зрелая морковка, а теперь она здесь, он нашел ее, и разве это не чудесно? И весело, кривя душой, чувствуя, как возвращается былая паника, он продолжал склабиться и заставил себя сказать, как он рад, что она связалась с таким мировым парнем, и он надеется, что это предвещает много хорошего, настоящего.
- Но, папа, как же там с Моди? Какого черта ты оставил мать? Почему ты вместо этого не позвонил сюда? Ох, папа, честно говоря…
- Да, но, детка…
Он предвидел нечто подобное: ее сомнение, этот взгляд с еле заметным, мягким укором. Даже и не это. Возможно, он ожидал слишком многого. Он предвидел, что она обрадуется, вскочит от восторга, как это было, когда прошлым летом он навестил ее в Вашингтоне, - тогда они были вместе, одни в ресторанах, в его машине, вечером на концерте на реке; они, казалось, были неразрывны, необычайно близки, все было идеально. Такой он видел ее в последний раз. А сейчас лицо ее было холодным и серьезным, в нем был укор. Он доверчиво исповедался ей, рассказал все… и смотрите, что получилось. Он даже упомянул о Долли - коснувшись мимоходом Пуки, - тем самым заведя разговор об очень взрослой и очень сложной проблеме. Пейтон больше не слушала его. Он начал запинаться, с горечью и бессмысленным видом, словно старая корова, пережевывая слова.
- Зайка, так что же с Моди? Мы должны повидать ее. Почему ты не остался с матерью?
- Детка…
- Нет, не ради нее. На это мне наплевать. Но ради Моди. Что побудило тебя уйти и по уши нализаться? Ходить на матчи. Когда… когда… Ох, зайка, с тобой - беда, просто беда! - Она встала и заходила из угла в угол, расчесывая руками волосы. - Вся эта семейка чокнутая. Абсолютно чокнутая! - Она повернулась, по лицу ее текли слезы - слезы не от горя, а от злости, разочарования и сожаления. - Ну почему ты хоть раз не можешь побыть трезвым, зайка?
- Детка…
- Мне наплевать на мать…
- Не говори…
- Нет, скажу! Мне она без разницы. Мне она всегда была безразлична. Но я думала, что у тебя-то достаточно… ох, зайка. - Она бросилась к нему и обвила руками его шею. - Извини, - сказала она. - Извини, зайка. Зато, что сказала такое. Я люблю тебя. Я просто думаю, что ты подонок. - Она дернула носом у его плеча, затем отстранилась от него и вытерла глаза. - А теперь пошли, - сказала она. - Мы должны пойти повидать Моди.
- Хорошо, детка.