* * *
Однажды весенним утром много лет назад, когда с травы почти исчезла роса, Лофтис, напившись кофе, сидел развалясь в садовом кресле, просматривая "Сандей трибюн" Порт-Варвика, и глядел, как утреннее солнце наползает на его частный пляж; из этого состояния его вывел шорох шагов сзади потраве и тоненький голосок, объявивший пылко: "Папа, папа, а я - красивая".
Он повернулся и с нежным вниманием, с каким отцы относятся к юным дочерям, наблюдал за Пейтон, а она, девятилетняя девочка, стоя в траве рядом с ним, произнесла, глядя в зеркальце: "Я красивая, папа!"
И это врезалось ему в сердце. Она была действительно красивая. Возможно, от первой сигареты, выкуренной утром, или от кофе, но у Лофтиса кружилась голова. Так или иначе, он навсегда запомнил этот момент на лугу - как он вдруг подхватил Пейтон в поистине диком приступе любви, прижал к себе и слегка сдавленным голосом прошептал: "Да, моя девочка - красавица", - с удивлением и легким смятением воздавая должное этой прелестной частице его, в которой жизнь будет биться бесконечно долго.
- …красавица, - говорил он, неуклюже прижимая ее к груди.
Ее длинные каштановые волосы закрывали ему лицо, превращая в слепца. Она хихикала, колотила его по спине, и зеркальце, которое она держала, выпало из ее рук в траву.
- Но не надо быть такой тщеславной, - сказал он.
- Нет, - сказала она.
- А ну давай вставай на ножки.
- Нет.
- Нет - что? - сказал он.
- Нет, спасибо, дурачок.
- Разве хорошо так говорить? Да ну же, вставай на ножки.
- О’кей, - сказала она.
Теперь она слезла с него, стояла босиком, расставив ноги на траве, и строила ему гримасы.
- Не надо так делать, - сказал он. - Знаешь, ты можешь озябнуть. И всю жизнь будешь выглядеть злой ведьмой.
- Ну и что? - сказала она. - Дай мне посмотреть комиксы.
На его коленях лежали беспощадно скомканные страницы, на которых отпечатались маленькие грязные следы. Он сделал вид, что не замечает этого, зевнул, посмотрел вверх, на голубое весеннее небо, по которому плыли пухлые облака, рассекаясь по краям в дым. Залив словно застыл, от него приятно пахло солью. Лофтис смотрел с намеренно серьезным выражением мимо Пейтон, на сад - сад его жены, весь в буйстве несказанных красок: розы, анютины глазки и как их там еще звать - он не знал. Где-то игриво защелкал пересмешник, сверчки застрекотали на клумбах, сильный запах травы наполнял его ноздри резким сладким ароматом - словом, весенний день в Виргинии. Лофтис снова зевнул, посмотрел вверх.
- Похоже, пойдет дождь, - рассеянно произнес он.
- Да, - сказала Пейтон. - Похоже. Дай мне комиксы.
- Не говори "дай мне".
- Тогда - разреши мне посмотреть.
- Это, детка, уже лучше, - сказал он. - Я дам тебе комиксы при одном условии. Видишь там розовый куст? Пойди сорви розу и принеси мне. Осторожно - не поцарапайся о шипы.
Пейтон покорно побежала, и через минуту вернулась с большой красной розой, на которой дрожала роса.
- Спасибо, детка, - сказал он. И подумал: как это будет галантно - солнечным утром подарить жене розу.
- Разреши мне посмотреть комиксы, - сказала Пейтон. И не произнеся больше ни слова, взяла комиксы и, растянувшись на лугу рядом с ним, принялась читать, пальцами ног выдергивая травинки. И лениво, словно эта мысль только что пришла ей в голову, произнесла: - Большое тебе спасибо.
Он опустил на нее взгляд.
- Дети, - буркнул он, - должны с уважением относиться к родителям.
Пейтон молчала, с бесконечной медлительностью переворачивая страницы, а Лофтис прилег, разбросав ноги, и стал читать новости: мэр признает, женщина отрицает, что-то про NRA… "Рузвельт", - подумал он. Что ж, он голосовал за Рузвельта, но одному Богу известно, что он в конечном счете натворит. Всюду голубой орел, распростерший крылья. Скорее всего он хороший человек, демократ, но надо следить за ним. Парадокс: моложавый, состоятельный барристер Милтон Стюарт Лофтис планирует, возможно, сделать карьеру в суде, а возможно, станет младшим сенатором, президентом (нация приветствует первого со времен Вильсона главу страны с Юга). Вопрос. Сенатор, как вы относитесь к простому человеку? Ответ. А-а, поскольку я демократ… Вопрос: Благодарю вас. А как вы относитесь, господин президент, к простому негру? Ответ. А-а, поскольку я южанин… Вопрос. Благодарю вас. А к социальному обеспечению? Ответ. А-а, что ж… Благодарю вас, благодарю. (Сын мой, как ни парадоксально… будучи южанином, и виргинцем, и, конечно, демократом, ты обнаружишь, что находишься в уникальном положении: тебе надо сделать выбор между (а) теми идеалами, которые, считаясь правильными и надлежащими, заложены со времен Иисуса Христа, а наверное, и раньше, в каждом человеке и особенно в виргинцах, и (б) идеалами, заложенными в тебя социоэкономической культурой, на которую ты никак не можешь повлиять; следовательно, я усиленно призываю тебя, сын мой, всегда быть настоящим демократом, а также, если сможешь, быть хорошим человеком…)
Парадокс… но это было так давно и к тому же… да черт с ним. У Лофтиса появилось странное желание выпить виски - приятно, глубоко пробирает. Но это, право, смешно - не должен он пить: он ведь не из тех, кто пьет по утрам… Тут, слегка повернувшись, он увидел Элен: она шла по большой, уходящей вверх лужайке, ведя за руку Моди. Он спрятал розу под газету. Они медленно приближались - мать с дочерью; Элен вела Моди терпеливо, осторожно по живописной, заросшей травой лужайке, пока они не подошли к каменным ступеням, ведущим с маленькой насыпи вниз, и Элен спустилась первой, затем повернулась и, взяв Моди за локоток, помогла ей сойти по ступеням, и они снова вместе пошли по лужайке - две красные ленточки на их одежде взлетали под внезапным порывом ветерка. Моди шла, прихрамывая, и казалась на таком расстоянии очень маленькой и хрупкой, а Элен терпеливо и нежно смотрела на нее.
- Папа, - ни с того ни с сего спросила Пейтон, - что такое "контрабанда"?
- Это значит… - начал он, но тут Элен и Моди появились в кружочке кресел, расставленных на лужайке, и Элен помогла Моди опуститься на траву, а сама тяжело села рядом с ним.
- Милтон, на ковре прожженное пятно от сигареты. Вчера вечером… - сказала она.
- На каком ковре? - спросил он.
- На тебризском.
- О Господи. Ларри Эллис.
- Нет. Долли Боннер. Невыносимая женщина - ее никуда нельзя приглашать.
- Папа, - прервала ее Пейтон, - что…
- Замолчи, Пейтон, - сказала Элен, - мы…
- Одну минуту, дорогая, - сказал Лофтис. - Детка, нельзя прерывать людей. Контрабанда - это… ну, в общем, это что-то незаконное, что-то, что полицейский имеет право конфисковать…
- Конфис… - повторила Пейтон, глядя на него.
- Давай не все сразу, - мягко произнес он. - Начнем с контрабанды. Что это ты читаешь? Ладно, скажем так: в США есть закон, запрещающий иностранцам ввозить в страну духи или оружие…
- Или виски, - докончила фразу Элен с холодным смешком. И сунула руку в карман блузы в поисках сигареты. - Виски может быть контрабандным.
Он дал ей прикурить.
- Виски?
- Я понимаю, что ты имеешь в виду, - сказала Пейтон с видом знатока и вновь обратилась к комиксам.
Элен передвинулась в своем кресле.
- Это вроде того, как я прошу твоего папу не пить, - сказала она, - когда приходят Эпплтоны, а он идет и покупает еще одну бутылку. Это можно назвать контрабандой.
В нем вдруг вспыхнуло возмущение - кровь прилила к лицу и отхлынула, в то время как он краешком глаза наблюдал за Элен, когда она произносила: "Это можно назвать контрабандой". При этом изо рта ее вырвался дымок, голубой в солнечном свете и на фоне травы, незаметно заклубился и улетел.
- Вот что… - возмущенно начал он, но подумал: "Пропусти мимо, пропусти", - а в эту минуту Элен, почувствовав его раздражение, легонько, почти неощутимо похлопала его по руке, пробормотав:
- Все в порядке, дорогой. Не горячись, не горячись.
Сейчас она даже не смотрела на него - он это чувствовал, - а с улыбкой глядела на Моди, сидевшую на подушке на траве, - худенькую, смотревшую безо всякого выражения в небо прелестными безразличными глазками.
Возмущение прошло. Он тоже наблюдал за Моди, и чувство сострадания охватило его, слегка смешанное с горькой болью. "Сейчас, - сказал врач, добрый старик в Ричмонде, нерешительно, шепелявя, - она знает ровно столько, сколько когда-либо будет знать; это очень плохо, но никогда ведь заранее не знаешь - таинство рождения".
"Великий Боже, неужели это вина? Ну а чья же? Что?
Ну-ну, не расстраивайся. Нет, нет, конечно. Таинство рождения…"
Трагедия… такое случается с кем угодно, в лучших семьях. "Успокойся, - говорил он себе. - Мы ведь любили ее, заботились о ней!" - так говорили люди. "О-о, - говорили ему с сочувствующим, мечтательным видом старые друзья - печальные, унылые, бесхитростные женщины с серыми лицами, - о-о, Элен - святая, она так хорошо относится к девочке. Вам так повезло". Точно Моди, с горечью думал он, в своем недуге была им в тягость, а не в радость. И тем не менее она тревожила его. Он любил ее, жаждал ответной привязанности, которая никогда не могла появиться, но эти глаза - порой он не мог их выносить. Пока не родилась Пейтон, мрачное сомнение жило в нем. Он разглядывал тело жены с подозрением и собственное - с бешеным чувством вины. Таинство рождения… Бедное дорогое нежное дитя. Теперь он всей душой сострадал ей. Но порой она, безусловно, делала его ужасно несчастным.
Элен встала, опустилась на колени и принялась расчесывать волосы Моди - она нежно подперла рукой подбородок девочки, очень осторожно, словно это хрупкая фарфоровая куколка, повернула ее лицо, все время издавая нежные звуки, тихо посмеиваясь, приговаривая: "Вот так, видишь!" - или: "Красиво!" Лофтис поднялся и присел возле них, с улыбкой протянул Элен розу.
- Любовь моя, - сказал он, - как красная-красная роза.
А Элен, занятая своим делом, повернула голову и, метнув на него взгляд, произнесла с легкой улыбкой:
- О-о! - И положила розу на землю. - Спасибо.
И снова повернулась к Моди. Она едва ли заметила подношение. Ее веселое, благостное настроение развеялось и исчезло. "Какого черта", - подумал он. Лофтис поднялся на ноги; проходя мимо Моди, он нагнулся и погладил ее по голове.
Она подняла глаза, серьезные, безучастные, карие и большие, как круглые семенные коробочки, что падают с платанов.
- Доброе утро, папа-папочка.
- Просто "папа", милочка.
- Папа-папочка.
- О’кей, - сказал он.
И пошел вверх по склону, слегка задыхаясь, чувствуя, как покалывает в боку. Вчерашняя вечеринка - он, как всегда, перепил. Долли Боннер… Он выбросил все это из головы. Вокруг него сверкало солнце. Траву, зеленую и душистую, только вчера скосили, и она пружинила под его ногами. Маленькие насекомые шныряли вокруг, кузнечики пускались вскачь от него, а когда он обратил взгляд на дом, тот замаячил перед ним, свежевыкрашенный, солидный, приглашающее открытый дню. Дом был большой, в виргинском колониальном стиле, элегантный дом, - правда, слишком просторный для четверых людей. Они построили его благодаря матери Элен, соизволившей умереть два года назад, за двадцать тысяч долларов. В груди Лофтиса поднималась огромная волна гордости, по мере того как он приближался к дому. Черепица на крыше красиво блестела; побег плюща начал взбираться по водосточной трубе рядом с самшитами, посаженными вокруг цоколя. Покачиваясь на солнце, плющ, казалось, придавал дому характер постоянства, возможно даже - традиции. Лофтис вдруг преисполнился восторга: еще не стерлась новизна собственничества.
Он остановился в тени террасы с навесом, от подъема слегка кружилась голова, - это что, Элен зовет его? Он повернулся - пейзаж перед глазами развернулся как по часовой стрелке: деревья, лужайка, серая полоска воды и далеко внизу стоящая Элен, которая кричала вверх:
- Церковь!
Церковь! О да. Черт побери.
- Никакой церкви! - крикнул он в ответ. - Отведите девочек в воскресную школу! Возьмите машину!
- Что…
- Никакой церкви… - начал он снова.
- Что… - Она что-то говорила, но слова ее унесло ветром.
Он безнадежно повел рукой, повернулся. В гостиной он налил себе виски из графина, стоявшего на серванте, - почти полстакана. Затем бросился на кухню, где Элла Суон, склонившись над столом, молча чистила картофель. Лофтис посражался с подносиком для льда в холодильнике, ободрал себе большой палец, но наконец извлек оттуда два кубика и бросил их со звяканьем в виски.
- М-м-м! - произнесла Элла со вздохом подозрения и упрека: этакий первозданный грех, особенно по воскресеньям.
Он слышал такое раньше, он снова это услышит. Их целая банда - старые негритянки-поварихи, и няни, и прачки, от рождения до смерти вздымающие вверх глаза с осуждением и уверенностью в своей правоте, а по субботним дням в гостиных - с бессильным упреком, в воскресенья на кухнях - сквозь угар. Он весело приподнял стакан, предвкушая выпивку.
- Это глядя на тебя, Элла, - сказал он. И сделав большой глоток, ощутил приятную теплоту.
- Хм-м-м, - произнесла Элла. И нагнула к картофелю лицо - черное и похожее на лицо гнома, всё в складках и морщинах. - Никто на меня не глядит, - прогнусавила она, - и уж никак не сегодня. Правда, знаете, кто смотрит на вас? Господь Бог смотрит сверху. Он говорит: "Я - истина и путь и жизнь". Вот что говорит Господь…
- Хорошо, Элла, - сказал Лофтис. - Отлично. Отлично. Никаких проповедей. Уж никак не сегодня… ради Христа, - добавил он осторожно и улыбнулся.
- Это Сатана так говорит. Так и вижу копыта и дьявольские глаза. Стыдно вам должно быть, славьте благое имя Господа.
А он, притулившись к холодильнику, глотнул еще виски - почувствовал, как его, словно одеялом, окутывает удовлетворение. Кухня - подобно всем комнатам, всем сценам - начала очень медленно и так сладостно видоизменяться: стол, блестящая плита, Элла, безликие белые стены - все это, словно медленно, неземным путем продвигаясь к конечной истине, начало приобретать идеальные очертания. Даже утреннее солнце, затоплявшее пол яркими пятнами и лужицами, казалось, было частью этого удивительного дома - его дома.
Лофтис вышел на маленькое крыльцо, примыкавшее к кухне, и постоял там, озираясь. С этой стороны дома по границе его собственности, спускавшейся к заливу, стояли в ряд кедры. Земля под ними была голая, без травы, затененная, казавшаяся прохладной, - на него, как прежде, накатила ностальгия. Столько прошло времени - ведь такие же кедры были в школе, куда он ходил мальчиком, - в школе Святого Стефана, где выцветшие кирпичные здания смотрели на болото. А дальше была река - гладкая, и широкая, и синяя, на мили лишенная по обоим берегам жизни, если не считать одинокой школы, так что иногда, стоя под кедрами, вдыхая запах соли и вечнозеленых деревьев, он смотрел на холодную реку, на бесконечные мили ив и кедров на другом берегу и словно в трансе представлял себе, что это вовсе не Тайдуотер, а эти кедры, да и все это девственное, холодное, залитое солнцем пространство находится совсем в другой стране. Возможно, в России - на просторах Арктики, о которых он читал в книгах по географии, где Лена и Енисей (представлялось ему) вечно стремятся к слепящему солнцу Северного океана среди безлюдных берегов, усеянных кедрами и ивняком, где вечно царит холод и тишина. Однажды он пришел именно к таким кедрам - было это в его последнюю весну в школе, когда в приступе самоанализа, редко с тех пор повторявшегося, он взял на кухне печенье и книгу - поэзию Китса? Шелли? - и, растянувшись в утренней тени, стал в полудреме читать, а со всех сторон неслись сельские звуки: мычали коровы, пронзительно кричали в болоте морские птицы, крикнул мальчик, - пока лениво не прозвучал звонок, сзывающий к утренней службе, и он вместе с другими мальчиками направился в часовню, нехотя оглянувшись на то место, где он лежал, и нареку, и на кедры, встревоженный чем-то - утраченной красотой или, возможно, тем, что одна яркая минута его юности будет почему-то навсегда связана с невидимым и мимолетным запахом кедров.
Он вдохнул сейчас запах кедров: этот запах принес с собой осознание времени, всего, что ушло, - того, о чем он больше не хотел думать. Столько прошло времени!..
Часовня. Церковь. Он мрачно поиграл с мыслью о приличии. Если он не пойдет в церковь, Элен устроит скандал. Нет, она никогда не устраивает скандалов - просто затихает, становится ужасно неприятной. Что ж, он не пойдет - и все. Забудем об этом…
Он повернулся.
- Элла, - сказал он игриво, - не выпьешь со мной?
- Кто? - Она была явно шокирована. - Только не я. Даже за миллион долларов. Вы можете грешить сколько хотите. Мне-то какое дело…
Мрачные обвинения летели ему вслед, пока он шел в столовую к серванту и наливал себе виски. Оттуда он прошел на террасу, где вдруг увидел Элен и двоих детей, поднимавшихся снизу. Почти автоматически он хотел было спрятать питье, но, передумав, остался стоять в дверях со стаканом в руке.
- В левой руке - первый за сегодняшний день, - произнес он с неуклюжим юмором. "Черт побери, - подумал он, - как неловко…"
Элен не произнесла ни слова - лишь бросила на него осуждающий взгляд. Поднявшись на террасу, она направила детей к двери.
- Пейтон, - быстро произнесла она, - отведи Моди наверх и помоги ей одеться для воскресной школы.
- Пошли, Моди, - мягко произнесла Пейтон. - Пойдем наверх. Да ну же, Моди.
Они исчезли в гостиной - слышен был стук ноги Моди: звук постепенно таял, прекратился, снова зазвучал на лестнице над ними, опять прекратился. Элен повернулась.
- Это что еще за выдумка? - сказала она. Милтон пристально наблюдал за ее лицом, напряженным от сдерживаемого гнева. - Какой черт вселился в вас?
- Ой, послушайте, Элен… - Он неопределенно повел рукой. "Совсем как она, - подумал он. - Убрать детей, а потом злиться, устраивать ад. Ведь было так мило…"
Он глотнул виски с легким вызовом.
- Выпьете? - спросил он и тотчас пожалел об этом. "А теперь… О Боже", - подумал он.
Лицо ее смягчилось, в глазах появилась застенчивость, усмешка, игривое, почти нежное выражение. Она дернула его за рукав, направляя к дивану.