- Присядьте, дорогой, - сказала она. - Послушайте, - мягко начала она, садясь рядом с ним в тени; она выглядела такой красавицей, какой была в свое время десять лет назад, - бледные щеки, не тронутые возрастом, лицо девушки без единой припухлости, или морщинки, или провала, снова прекрасное, хотя, может быть, дело тут в виски… - Послушайте, - говорила она, - вы же знаете, что нельзя так пить все время. Вы знаете, что испортите себе здоровье. Дело не в морали и не в том, что это аморально, дорогой… просто вы же не можете везти девочек в воскресную школу в таком состоянии… а вы знаете, что мы должны идти в церковь… мы же обещали… вы это знаете, дорогой…
Вы знаете, вы знаете. Больше он уже не слушал. Все та же старая песня. Иисусе Христе, это ужасно. Зачем она стала разыгрывать из себя мать? Почему не признаться, что она презирает его за то, что он пьет, вообще за все? Вместо этого ее постоянного холода, молчания, горечи - доведенная до отчаяния мать, явный наигрыш. Почему она хоть раз не устроила сцены, скандала? Тогда он мог бы взорваться, выбросить наконец все из себя. Ох, до чего же это ужасно. Ужасно. Иисусе Христе, как ужасно!..
Но он не слушал ее. На миг настроение приподнялось и быстро растаяло. Он смотрел мимо ее щеки на залив, застывший в парном штиле. Лениво кружили несколько чаек. Где-то невидимо зачихала моторка, заглохла. Зимой, подумал он, залив будет серым и замерзшим, обрамленным по берегу снегом, - акры холодной соленой воды, а в доме будет тепло, рядом с ним Пейтон, они смогут смотреть на плавни, на чаек, описывающих круги, на небо, полное наводящих уныние облаков цвета сажи. Он и Пейтон… они будут вместе в теплом доме, но это случится зимой, и он будет старше и даже скорее всего не на пути к тому, чтобы стать сенатором… нет, судьей.
Он громко рыгнул. Элен появилась перед ним, плывя на облаке алкоголя, наполняя его вдруг возникшей невыносимой досадой.
- Послушайте, дорогой, вы же знаете, что вы не должны… вы так давно обещали…
Так давно.
Он поднялся, глядя вниз, на нее.
- А теперь послушайте вы, дорогая, - сказал он, стараясь, чтобы в голосе не звучало злости, - вы могли бы уже знать, что я буду вести свою жизнь так, как мне - черт побери - нравится. - Она заговорила было, в горле ее рос протест. - Подождите минутку, - продолжал он, - я вовсе не хочу быть мерзким. Я просто хочу, чтобы вы знали несколько вещей - в том числе то, что мне нравится праздно проводить воскресные дни, и, во-вторых, то, что мне нравится выпивать.
Она вскочила с дивана.
- Эгоист…
- Потерпите, - сказал он, глядя в пол, почему-то боясь смотреть на нее. - Подождите, черт побери, минутку. Ничего эгоистичного в этом нет. И я не хочу развращать кого-либо. Я буду ходить в церковь достаточно часто, чтобы избиратели знали, что я не атеист. Я давно говорил вам о моей вере или отсутствии ее. Я устал от того, что мои воскресные дни портят банальности, которые нанизывает Кэри Карр… этот…
Не произнеся ни слова, она направилась к двери, затем, повернувшись, пробормотала:
- Избиратели. Это же смех. - На минуту она умолкла - тишина на грани слез. - Ох, Милтон, Милтон, - сказала она безнадежным голосом и вышла из комнаты.
Он с теплым чувством посмотрел в небо. Вот он и сказал ей.
Однако что-то нарушило его умиротворение. Отвратительное чувство вины наползло на него. Не следовало ему говорить… "Ох, Милтон, Милтон", - сказала она. Похоже, требуется загладить вину, принести извинения. Но с чувством всего лишь усталости он понимал, что слишком поздно. Да черт с ним! Он глотнул виски, услышал голос. Выглянул из-под навеса: Пейтон стояла наверху, у окна, в нижнем белье и с улыбкой смотрела вниз.
- Привет, глупенький.
- Как дела, мое прекрасное дитя? - спросил он, поднимая стакан.
Элен позвала ее, Пейтон умчалась, окно с грохотом закрылось.
То давнее воскресенье случайно подвело Лофтиса к пониманию кое-чего - возможно, себя. В тот день при благодатном солнечном свете на лужайке лежали призраки осуществленного и погубленного. Повернись он достаточно быстро, он мог бы увидеть их и испугаться. Но когда он повернулся, было уже поздно: настал вечер, и момент узнавания был навсегда утерян.
А сейчас:
- Будь так добр, - весело произнесла Долли Боннер с другого конца залитой солнцем лужайки, казалось, величиной с акр, - налей мне еще, Милтон-лапочка!
Вдали церковный колокол пробил три раза. Тени на траве стали длиннее.
Как она это сказала - "лапочка"…
- Да-да, конечно. Буду счастлив, Долли, лапочка.
Лофтис неловко поднялся с кресла - он напился, слишком напился, так что надо осторожно нацелиться и пройти. Перебираясь через ноги мужа Долли, Слейтера (обычно произносят "Слоутер", а вообще он известен как "Пуки - Злой Дух"), он на секунду воспользовался коленями Пуки в качестве опоры.
- Извини, Пуки, - сказал он и направился к стулу Долли, с улыбкой и легким намеком на поклон взял у нее стакан и продолжил свой путь вверх по склону, чувствуя, какой стакан липкий и приятно теплый от ее руки. Пройдя несколько шагов, он повернулся, посмотрел на стаканы Пуки и Элен: в своей спешке он забыл про них. Но стаканы были наполовину полны - Пуки с Элен беседовали, не обращая на него внимания. Он снова повернулся, Долли подмигнула, улыбнулась - все это указывало на скрытое, озадачивающее, однако слегка возбуждающее понимание. Он все еще видел ее улыбку, когда повернулся, и дом наверху без усилия с его стороны встал на свое место.
Дикое, шальное возбуждение обуяло Лофтиса. Хотя ум его был, возможно, затуманен лишним стаканом виски, но он почти пять часов пребывал в состоянии счастливого блаженства. Омерзительная утренняя атмосфера дома изменилась после ухода Элен и еще одного стакана виски и приняла истинное значение, исполненное очарования одиночества. В безопасности своего туманного Эдема он бродил по дому: кружевные занавеси взлетали бледными воздушными шарами, - и услышал бурю, устроенную гравием на подъездном пути, когда отъезжала Элен; просигналил клаксон, вдали засмеялась Пейтон, потом тишина.
Оставшись один, он включил радио - новое и великолепное, "Этуотер Кент", которое он купил полгода назад за триста долларов. Внезапно загремели атмосферные помехи - он бросился к кнопке. Хор воскресной школы зачирикал фальцетом "Иисус любит меня". Наверное, методисты. Он почти видел их: ряд кленовых стульев, молодые женщины с дурным запахом изо рта и полукружиями пота под мышками, какой-то подвал, пахнущий протухшей сочащейся водой и заплесневелой религией. Печальное, затененное место, где бесконечное бормотание притч и заповедей переживает взросление и увядание, как и пыльный, благочестивый косой луч воскресного солнца на потертых сборниках церковных гимнов, и на поломанной электрической арматуре и на оплетенных паутиной бетонных стенах. Методисты. Они ненавидят красоту. О Господи… Он зевнул, глотнул виски, выключил радио.
Погруженный в свои мысли, он посмотрел на пол, увидел на ковре черное подпаленное место, где упала сигарета. Долли Боннер. Пожалуй, можно это подправить. Долли Боннер. Да. Бледные руки прошлым вечером делали тап-тап-тап по сигарете - пепел посыпался вниз, на ковер. Он принес ей пепельницу, чертовски приторно умасливая ее. "Долли, стыдно вам - всего пять минут". - "Ох, Милтон. - Ее бледная рука легла на его плечо. - Элен. Тебриз. Мне так жаль". Лицо тоже бледное, с опущенными уголками нежных губ, слегка влажных от последнего, изящно проглоченного глотка виски с содовой. Бледное. "Почему вы такая бледная?" - спросил он. "Ох, Милтон, лапочка, я никогда не бываю на солнце. Я так восприимчива к солнцу". От кончиков ее пальцев по нему пробежала пульсирующая волна наслаждения, подобно тому как шутники, орудуя электромагнитом, вызывают шок в твоей руке. Затем ее смех, почти неслышный, слегка встряхнул ее грудь - застенчиво выступило бледное полукружие груди.
Он откинулся на спинку дивана. Комнату прорезали солнечные лучи. Вдалеке залаяла собака, мужской голос: "Ровер!" - и лай растаял в приятной тишине воскресного дня.
- Доброго вам утра, миста Лофтис.
Руфь, дочь Эллы Суон, зашаркала по комнате с мокрой тряпкой. Это была огромная неряшливая негритянка в очках со стальной оправой, постоянно чем-то удрученная. Она приходила по воскресеньям помогать матери.
- Доброе утро, Руфь, - сказал он, поднимая в приветствии руку. - Как твоя спина?
Она неуклюже прошла мимо, бормоча что-то насчет мучений, преодолевая ступени лестницы с унылым звуком, какой производит человек, ходящий вперевалку, этакая больная женщина-громадина, постанывающая и охающая.
"Значит, Долли, - подумал он. И откинулся на спинку дивана. - Значит, Долли…" Он резко поднялся и подошел к телефону.
А теперь, балансируя серебряным подносом с бутылкой виски, льдом и чистыми стаканами, он направился назад на лужайку с намерением ничего не пролить. Кто-то - возможно, дети - включил радио: фрагмент Брамса - безбрежный печальный вздох нарастал за ним и рассеялся в воздухе. Под кедрами играли дети. Он поднял голову и широко улыбнулся, и они дружно помахали ему. Пейтон крикнула: "Можно нам имбирного эля?" Он кивнул, продолжая улыбаться, и Пейтон с Мелвином, сынишкой Долли, понеслись на кухню, оставив Моди уныло сидеть под деревьями.
Когда Лофтис подходил к садовым креслам, Пуки вскочил и направился к нему.
- Разрешите вам помочь, старина, - крикнул он с навязчивым пылом. Он был маленький и лысеющий, в зеленоватой шелковой спортивной рубашке, сквозь которую проглядывал отливавший розовым цветом дынеподобный живот. Быстро приближаясь к Лофтису, он шел по траве короткими неслышными шагами собственного изобретения, как человек, неумело катающийся на роликах. Он был уже совершенно пьян - для этого всегда хватало одного-двух стаканов. Лофтис презирал его.
Он вежливо отмахнулся:
- Все в порядке, Пуки… - и поставил поднос рядом с Долли. Краешком глаза он увидел Элен. Она явно все еще злилась на него - лицо ее раскраснелось и было опущено к вязанью, которым она занималась.
- Милтон, - произнесла Долли, - я сказала Элен, что, если бы смогла найти для Пуки такие фланелевые брюки, как у вас, мне пришлось бы беспокоиться, не уведет ли его какая-нибудь девчонка. - И захихикала.
Лофтис склонился над Долли, наливая в стаканы виски. Он чувствовал запах ее духов.
- Дело вовсе не в штанах, дорогуша, - сказал Пуки, садясь, - а в моей личности.
Его смех, взорвавшийся в воздухе, звучал дико и приводил в уныние, и последовавшее молчание - поскольку никто больше не рассмеялся - было ужасно. Долли заполнила брешь суровым высказыванием по поводу размера Пукиного зада, Элен промолчала, склонившись над своим вязаньем.
- О-о, любимая, - произнес Пуки.
Долли повернулась в своем кресле - неожиданно крутанула бедрами, туго обтянутыми черным. Даже весной этот прекрасный черный цвет… Лофтис помешал напитки в стаканах и взглянул на Пуки. Как она смогла так долго прожить с подобным ослом? Пуки был агентом по недвижимости. Ему везло: во время земельного бума перед обвалом рынка он получил достаточно комиссионных, чтобы ездить на "бьюике", получить доступ в самые лучшие дома и нанять молодого стильного декоратора из Ричмонда. Лофтис считал себя человеком достаточно обеспеченным, чтобы сделать несколько смелых, но тщетных попыток вступить в Загородный клуб, и всегда думал, что навязчивая дружба с ним Пуки является плохо скрытым стремлением побудить его замолвить несколько добрых слов членам комитета по приему. Они с Долли были баптистами. Уныние и квакерство. Лофтис презирал его. Презирал, потому что Пуки был крикливым и никогда не учился в колледже, а кроме того… Потому что, кроме того - Боже, это ведь правда, внезапно шокированный, подумал он, - с тех пор как женился, Долли была первой женщиной, с которой он подумывал вступить в связь.
Он раздал напитки. Элен, оказалось, не хотела больше пить: она вообще пьет только за компанию, пояснила она со слабой улыбкой в сторону Долли. Вино с ней не ладит.
- Я знаю, как это может быть, милочка, - многозначительно произнесла Долли.
Элен вернулась к своему вязанию. Какое-то время они все разговаривали ни о чем. Долли лениво болтала о стеганых одеялах и матрасах, и легких покрывалах, и о маленьком городке Эмпория, где она жила ребенком, а Лофтис, погрузившись в свое кресло, беспечно ковырял парусиновое сиденье. И он знал: ему бы все до смерти наскучило, если бы Долли, что-то прошептав, всякий раз не скрещивала ноги так, что ему становилось жарко от желания. Все было очень просто, и Лофтис не спускал глаз с ее ног, а мозг свой с бессознательным увлечением занимал покрывалами, и стегаными одеялами, и "забавным маленьким старым городком арахиса", из которого ее вызволил Пуки. "Есть в ней что-то простонародное, - подумал Лофтис, когда она замолчала, чтобы глотнуть виски, - но есть и определенная наивность; по уму она маленькая девочка, которой не трудно будет овладеть при одном условии - не быть с ней слишком долго". Он подумал о некоторых возможностях: можно как-нибудь вытащить ее в Ричмонд - никто об этом не узнает…
Но о чем это он думает? Великий Боже, ему никогда не приходили в голову подобные мысли. Его глаза виновато перекинулись на Элен, потом снова на ноги Долли. Он выпил. Над заливом образовались длинные, вытянутые по диагонали облака. Солнце по-прежнему было над кедрами - безупречный медный диск. Пересмешник, чирикавший весь день, улетел, и никакой звук не нарушал тишины - на лужайке не слышно было ничего, кроме легких взрывов и спадов разговора, кружившего над креслами как шмели, да раздерганных клочьев Брамса, которых никто не слушал и которые летели вниз по склону, печально тая в послеполуденном воздухе.
Он выпил.
Улыбающееся лицо Пуки возникло словно красноватый ирреальный шар.
- А как насчет "Нового курса"… - Он прошел мимо них, шелестя брюками, к виски; колени Долли исчезли за ними, снова появились. - …собираются отдать все деньги людям, которые никогда их не зарабатывали, собираются отдать все деньги своре ниггеров, которые и считать-то не умеют.
- Негров, - поправила его Долли.
- Пусть "негров". - Брюки снова промелькнули мимо, как и большой зад. - Ты как насчет этого, Милт?
- Да черт с ним, я бы сказал, - произнес Лофтис поверх края своего стакана, а сам подумал: "Ну почему я так сказал?"
Вдалеке церковный колокол пробил четыре часа. Юбка Долли немного сдвинулась вверх, обнажив шесть дюймов ноги почти до…
"Боже, - подумал Лофтис, отводя глаза. - Я совсем как школьник. Грязный, гнусный маленький школьник".
- Это тенденция, Милт. Сразу видно. Страна катится к социализму… смерть для свободных предпринимателей. Знаешь, Милт? "Нэшенл риэлторс" уже отправили лоббистов в конгресс. Вот подожди - увидишь…
Долли поднялась, разглаживая юбку.
- Ну если вы намереваетесь взяться за политику, я, пожалуй, воспользуюсь этим и отправлюсь куда надо.
Пуки поднял на нее глаза.
- Она имеет в виду комнату для девочек, - сказал он, подмигнув для ясности. - Подожди минутку, милочка. Я пойду с тобой. - Он рассмеялся своим обескураживающим смехом, маленькие глазки загорелись, и он взял локоть Долли с видом человека, помогающего инвалиду. - Это напоминает мне… - начал он и пустился рассказывать шутку про "Шикарную распродажу", которая оканчивалась полной белибердой.
- Пошли, остряк, - произнесла томно Долли, потянув его за руку, и они вместе двинулись вверх по лужайке - его рука была услужливо прижата к ее спине, словно он хотел уберечь ее от всех возможных падений, от всех нападок.
Лофтис следил за ними, пока они не исчезли, слышал, как перекликались дети под кедрами, смеялись, кричали, слышал также шуршание бумаги рядом, когда Элен вдруг встала и сунула свое вязанье в сумку. Она стояла к нему спиной - он не мог видеть ее лицо, однако по этим быстрым движениям понимал, что она сейчас уйдет и что, прежде чем уйти, задаст какой-то вопрос, презрительный и неприятный. Ну и пусть. Он отвернулся. Она что-то сказала. Он снова повернулся к ней и в алкогольном тумане каким-то образом заметил огромную желтую бабочку, кедры, умирающее солнце, свисающую прядь ее волос и ее лицо перед ним - красное и неприятное, исполненное возмущения и презрения.
- Теперь вы довольны.
- Что такое, Элен? Что вы имеете в виду?
- Вы не сказали мне, что звонили им, что пригласили их.
- Лапочка, я забыл, - сказал он. Процессия лживых слов и извинений прошаркала в его мозгу. - Во всяком случае, я не думал, что это важно. Клянусь Богом, - дружелюбно произнес он, - если бы я знал, что вы хотели бы быть… быть об этом оповещены или что вы хотели бы подготовиться…
- Не втирайте мне очки, - возразила она. - Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. - Она судорожно провела рукой по лбу - эдаким театральным жестом, подумал он и поднял глаза к небу.
"До чего же она эксцентрична, - подумал он со странно приятным чувством озабоченности. - Что-то действительно с ней не так".
- Милтон… - сказала она. И посмотрела на него. А ему даже в алкогольной броне захотелось отвести от нее взгляд, да он так и сделал. - Они оба - скоты, вульгарные и простонародные, - услышал он ее категоричный приговор. - Я знаю, вы ненавидите его. Может быть, вы хотите бытье ней? Так? Ну так?
Ужас на мгновение навалился на него. Она же не может этого знать.
- Я ведь не слепая, - пробормотала она и пошла прочь.
А он остался один.
Потом наступили сумерки, и Лофтис, не осознавая присутствия Элен и не думая о ней, рассказал смешную историю. Смех, пролетев над лужайкой, унесся в небо, воздух наполнился синими тенями, и легкий ветерок, порожденный приближавшейся темнотой, вызывал сухой резкий треск в кедрах.
- Милтон, - сказала Долли, - постыдитесь.
Тем не менее она и Пуки снова разразились смехом, а Лофтис, довольный произведенным эффектом, скромно улыбнулся и отвернулся, глядя на расплывавшийся перед глазами, угасавший на западе кровавый закат. Наверху, на кухне, зажегся свет. Он вдохнул сладкий вечерний запах роз и травы.
- Это напоминает мне… - заговорил Пуки, но тут на склоне за ними раздался топот ног и возле Долли появился Мелвин, девятилетний мальчик, до невероятия похожий на отца, со словами:
- Мама, Пейтон ударила меня по лицу.
Видимо, так оно и было, поскольку на его щеке виднелось розовое пятно величиной с орех, и теперь, вызвав всеобщее внимание, он конвульсивно сжал руку матери и взвыл.
- Ничего страшного, дорогой, - вяло произнесла она, - все мигом станет о’кей.
А Пуки среди этих всхлипов и криков, звеневших в тишине, поднялся и, опустившись на колени рядом с мальчиком, сказал:
- Ничего страшного, не реви так.
Ребенок перестал плакать. Он уперся головой в плечо Пуки и начал капризно хныкать, нечленораздельно бормоча.
- Хочу домой, хочу домой… есть хочу, - расслышал Лофтис.
Раздосадованный Лофтис налил себе еще виски, в то время как Долли, отвлеченная происходящим, вытащила из сумочки носовой платок и постаралась вытереть Мелвину лицо.