Хозяин вставал, подвывая, и видел разбросанные рубашки, книги, чемодан с отломанной крышкой, майку на ветке дерева...
В пяти метрах, уткнувшись разбитой головой в дно канавы, лежал Красавец. Задние колеса еще подрагивали, задний подфарник мигал, агонизируя.
И сразу очень страшное: крыша "Запорожца" и правый бок - все в красной жидкости! Миг ужаса.
"Но нет, нет, - соображал Хозяин, - не может быть в одном человеке столько крови! Вот мои руки, вот мои ноги! Так это варенье! Фу ты, черт!"
И постыдная радость: слава Богу, я живой!
Все машины, которые недавно обгонял Красавец, подтянулись, остановились. Высыпал народ. Разминали затекшие ноги, обменивались впечатлениями:
- Я как увидел, как он едет, еще подумал: "Нет, это добром не кончится!"
- А где милиция? Надо зафиксировать дорожное происшествие.
- На кой хрен? Кузов - всмятку! Доездился!
- Шофер-то цел?
- В рубашке родился! Его выбросило через правую дверь и не поцарапало! Один шанс из ста.
- Да, будь он с пассажиром - вместе бы в лепешку.
- Гляди, руль сломан!
- Руль и спас! Если графически вычертить, то вектор движения от силы удара и амортизации руля смещается вправо...
- Господи, кровищи-то!
- Да не кровь это, тетка, а варенье.
- Варенья жалко. Смородиновое или малиновое? Смородина нынче в цене...
- На буксире пойдет?
- Колеса заклинило...
Слова. Слова. Слова.
Однако свой брат шофер выручил. Мужики отволокли останки Красавца через дорогу, на двор хутора. Владелец хутора, кузнец Пауль, латыш, заверил Митю, чтобы тот не беспокоился. Сбережет он машину до Митиного приезда.
В теплой комнате напоили Хозяина чаем, завязали веревкой разбитый чемодан.
- Пауль, может, денег тебе дать?
Усмехнулся латыш:
- Я на чужой беде не наживаюсь.
Дохромал хозяин с чемоданчиком до шоссе (что-то с ногой случилось, впопыхах и не заметил) - а все уже разъехались. Пустота. Дождь. И шоссе чистое. Все следы смыты. Словно ничего и не произошло. Словно ничего и не было. И может, вот-вот появится из-за поворота маленький, "такой хорошенький, с ушками и глазками"...
Час "голосовал" Хозяин. Тянул руку. Тихо проносились мимо "Волги" и "Победы", да кто остановится? Много вас развелось вдоль дорог, любителей кататься на дармовщинку.
Хозяин промок насквозь, потерял всяческую надежду, - но тут притормозил старенький "Москвич". Любезные старичок и старушка. Без разговоров открыли дверцу.
...Шустрит "Москвичонок" к Риге. Скорость - не больше тридцати. Тепло в машине. Сухо. Уютно. Спокойно. А кто на 71-м километре остался, кто на дворе под дождем лежит, верный товарищ, сам погиб, тебя спас - да ладно, да хватит (так, кажется, говорил Красавец), распустил нюни, скажи еще спасибо, ведь жизнь продолжается...
- Разрешите сигарету?
- С превеликим удовольствием. Хотя, молодой человек, медицина утверждает, что никотин отрицательно влияет на здоровье.
- Совершенно с вами согласен. Вредная привычка.
Вернулся Хозяин только зимой. Сунулся по инстанциям. Ему объяснили, что нужно ехать в Огрский райотдел: там бумагу должны составить, дескать, не было в этот день дорожных происшествий, никого Красавец не сбил, не задавил, не опрокинул.
Огрский райотдел милиции - двухэтажное здание, как раз напротив универмага. Чистота, пустота, благолепие. Побродил Хозяин по коридору, почитал лозунги на стенках: "Создадим", "Добьемся", "Построим". Под плакатом "Все дороги ведут к коммунизму" секретарша чистила ногти.
Милый разговор произошел:
"Где Зам?" - "На занятиях!" - "Где Пом?" - "На объекте!" - "Где старший инспектор?" - "Участок объезжает!" - "Где начальник?" - "Нету начальника!" - "Когда его приемные часы?" - "В среду!" - "Так сегодня среда?" - "Ничего не знаю, вызвали начальника в район!"
Другой бы на месте Хозяина угомонился, явился бы в следующую среду, но Хозяин - человек нервный, взбеленился, вытащил красную книжечку, хлопнул ею об пол. Секретарша шею вытянула, обомлела: корреспондент Центральной газеты!
Юркнула секретарша в кабинет и оттуда выпорхнула, раскланиваясь, мол, проходите, пожалуйста, ошибочка вышла, я подумала, что вы простой, советский.
А в кабинете и Зам, и Пом, и старший инспектор, и сам начальник. Застегнуты, подтянуты, соответствуют должности, улыбками щелкают - прямо иллюминация, как в светлый праздник Седьмое Ноября.
- Просим! Садитесь! Пепельница слева! Лимонад или кофе? Позвольте узнать, чем наше скромное учреждение привлекло ваше внимание?
Хозяин дело понимал. Спросил о показателях. Показатели были все на уровне. Преступность в районе катастрофически падала. Бытовые происшествия пресекались профилактической работой сотрудников. Число аварий на дорогах (на тех, которые ведут к коммунизму) значительно меньше, чем в прошлом году.
Хозяин эти цифры аккуратно записал в блокнотик и как бы между прочим:
- Кстати, об авариях. Тут летом со мной случился казус...
Товарищи из райотдела мигом все схватывали, на ходу, подметки рвали:
- Оформим чин-чинарем! Грузовик достанем, вывезем. Где это произошло? На семьдесят первом километре? Скверный поворот. Там не то что "Запорожец", недавно трактор перевернулся! Но уже разработан проект, этот участок будем заново профилировать - смета утверждена. Поэтому не стоит в центральной прессе...
- Конечно, не стоит!
Руку долго жали.
И все-таки Хозяин тоже поехал на 71-й километр.
Во дворе хутора по пояс в снегу лежал Красавец. Передние шины спущены, попка задрана. Рожица, сплющенная от удара, застыла в болезненной гримасе. Пустые глаза мертвы. На лбу, где засохло варенье, - красные сосульки.
Отвернулся Хозяин, шмыгнул носом, утерся:
- Спасибо, Пауль! Спасибо, что выручил! Спасибо, что сберег. Вот деньги: купи ребятам три пол-литра. Пусть помянут добрым словом.
Технический паспорт Красавца и мотор купил какой-то народный умелец. Видимо, задумал смастерить себе механизированную тачку.
А кузов "Запорожца", бренные останки, куда девать?
Заседала авторитетная комиссия. Решала.
С одной стороны, было мнение, что раз характер Красавца бесспорно героический, то соорудить Красавцу памятник, прямо у дороги, на месте происшествия.
Но, с другой стороны, всплыли иные мнения. Дескать, морально Красавец был не очень устойчив (припомнили наезд на клумбу в нетрезвом виде, лихачество на Крымском шоссе).
А физически устойчив? Физически совсем неустойчив!
Зачитали заключение иностранного специалиста. Иностранец аж диву дался. Иностранец анализировал технические данные и утверждал, что, по идее, Красавец должен был попасть в аварию при первой же попытке обгона, перевернуться на третьем повороте, потерять колеса на четвертой тысяче своего километража, сгореть на пятой, рассыпаться на мелкие детали - на шестой.
Огорошила всех техническая экспертиза иностранца. Такой категоричности не ожидали. Правда, кто-то вякнул, что, мол, близко к истине: ведь не случайно сняли с производства старый "Запорожец", запустили новую, модернизированную модель - на ошибках учимся!
Но сурово сдвинул брови председатель комиссии.
- У иностранца кишка тонка! Не понимает, жук валютный, русского характера. Подумаешь, технические данные! А как во время войны? Хлеба четыреста граммов, луковица, три патрона в винтовке - и ничего, разбили немца! Победили! И все миролюбивые народы Европы нам до сих пор благодарны. Вот так!
Постановили: возвести на 71-м километре бетонный постамент, водрузить туда кузов Красавца и плакат соответствующий. Утвердили единогласно.
Однако, как иногда еще случается, решение приняли, а проведение его в жизнь - не проконтролировали.
Бетон для постамента, точно, достали. Но весной в колхозе коровник рассыпался, бетон туда и утянули.
Район задолжал Вторчермету, и пионеры кузов "Запорожца" на металлолом сволокли. Тем самым район план перевыполнил.
Зато плакат остался. Поезжайте на 71-й километр шоссе Рига-Даугавпилс, полюбуйтесь. Высокий плакат, красочный. Железные опоры, алюминиевая доска. А на ней несмываемыми, светящимися ночью буквами написано:
"СОВЕТСКОЕ - ЗНАЧИТ ОТЛИЧНОЕ!"
Париж, 1976
КОНЦЕРТ ДЛЯ ТРУБЫ С ОРКЕСТРОМ
"Не повесть, не роман, не очерк, ...а просто соло на фаготе с оркестром - так и передайте".
В. Катаев. "Кубик"
Вся моя жизнь - концерт. То, что происходит со мной, помимо концерта, - затянувшийся антракт. Сон, утренний туалет, завтрак, прогулка, репетиция, обед, какие-то разговоры, общение с семьей - все это я воспринимаю как досадную, но, увы, необходимую паузу между выступлениями. Нас, оркестрантов, вероятно, можно сравнить с древними жрецами, которые целый день готовились, настраивались, приводили себя в особое, божественное (или, с точки зрения современной медицины, сомнамбулическое) состояние, чтобы на один час стать ясновидцами.
День - это какофония борща и перегретой электробритвы, драма пережаренной яичницы, конфликт между отцами и детьми из-за мусорного ведра, это поиски тишины в сапожной мастерской, это диспут на моральные темы в очереди за селедкой, это бег рысаков-прохожих по чужим мозолям, это пилка дров ржавой пилой со второго такта, это рыбная ловля "на блесну" в кошельке жены, это галантерейный набор старых анекдотов в курилке, -
но первый звонок врывается в вестибюль, как порыв ветра на аллею бульвара, вороша опавшие пестрые листья, -
день - это нисходящие, восходящие, уходящие, заклейменные липким шрифтом пишущей машинки проходящие бумаги, которые люди (в строгих серых костюмах, люди с высокими лбами и волевыми подбородками) разрисовывают косыми абстрактными автографами и передают друг другу (в этом пригородном вокзале циркуляров есть тоже свои часы "пик" - бумаги несутся, пропуская остановки, и нетерпеливо гудят); это протезные руки кранов, лениво шьющие ширпотребовский костюм нового квартала; это румяные блестящие машины, спрыгивающие с конвейера, как пятаки из разменного автомата, -
но второй звонок устраивает легкую карусель у дверей партера, -
день - это стиральная пена океана, в которой плещутся помятые стальные посудины; это мечтательные глаза лунатика-часового, прислонившегося к заиндевевшему основанию вороной межконтинентальной ракеты; это мозаика сигнальных лампочек на пульте управления космического корабля (а сам пилот искоса наблюдает, как намазанный маслом бутерброд кувыркается в кабине, гоняясь за полированным кружком копченой колбасы); это формула, извивающаяся и шевелящаяся в тетрадке ученого, марсианская бактерия, способная отравить или исцелить нашу планету, -
но третий звонок насухо подметает лестницу и фойе
дирижер застывает в позе распятого Бога, повернувшись лицом к освещенному алтарю
костел с кренделями хоров, в котором верующие столетиями просили отпущения грехов
церковь, где пели монотонные псалмы первые христиане
пещера со сталактитовыми сосульками люстр, в которой далекие предки прятались от ужасов первобытного мира, благоговейно любуясь жаркими плясками языческого костра.
И вот раздается вздох, низкий грудной голос нашей матери Земли.
Человек наедине с природой, наедине с самим собой, что было, то и будет, что делается, то и будет делаться под солнцем, но мы мечтаем об ином и будем мечтать, пока не умрем, будем надеяться на лучшее, так почему оно, это лучшее, еще не наступило, а если оно есть, то надо задержать навечно минуты счастья, а если оно прошло, то когда вернется?
Глухие аккорды струнных звучат на низких октавах. Равномерные взмахи лопат. Пехота все глубже зарывается в землю. Эшелонированная оборона виолончелей. Прячьтесь от злых сил холодного мира! Слабо всхлипывают передовые укрепления скрипок. Вздрагивают короткими очередями альты. Самоходка рояля заползает на рваных гусеницах минорных пассажей в укрытие. Тупо и обреченно ухают гаубицы басов и баритонов.
И вдруг в небо взмывает труба. Это поднят фланг наступления. Это идут наши самолеты, пехота выскакивает из укрытий. Альты обгоняют скрипки. Виолончели выстраиваются в штурмовые колонны. Рояль несется на мажорной скорости. Тяжелый калибр духовых стреляет прямой наводкой. Задыхаясь, семенит арфа-санитарка. Замполит-ударник бьет в литавры. Победа близка.
И все потому, что вступила труба.
Высокий звук трубы, повисший над низкими октавами струнных, дает ощущение забытого, доисторического счастья.
Господи, как хорошо тем людям, которые могут понять эту гармонию. Как ярка их жизнь! Можно сказать, на ровном месте, без тревог и волнений, они вкушают райское блаженство - и всего-то за рубль, рубль пятьдесят - цену входного билета.
Впрочем, и в гармонии должен быть порядок. Для нас, профессионалов, это система расположения на нотной бумаге семи знаков - до, ре, ми, фа, соль, ля, си (до-ре-ми-фа-соль-ля-си, села кошка на такси, заплатила сто рублей и поехала в музей), - это минорный или мажорный ряд с кавалерийскими наскоками бемолей и диезов, это... Впрочем, смотрите сами нотную грамоту. Для себя я давно заметил, что эти знаки на определенной октаве прочно вошли в мою жизнь. Я просыпаюсь под звук "ля" (гамма си-диез минор). Засыпаю на "до" в нижнем регистре. Жена моя начинает меня пилить с "ре". Доклад на международную тему обязательно кончается на "фа мажоре". Когда на репетициях у нас, допустим, вместо финала пятой симфонии происходит сеча русских с кабардой, то концертмейстер стучит по пюпитру и на жалобном "ми" произносит: "И не стыдно, товарищи?" "Соль" и "си" - это голоса моих детей. Вероятно, я не одинок в своих причудах, ибо помню, как в гостях у Петухова, первой скрипки, валторна Шенгелая рассказывала разные забавные байки и все смеялись, а альтист Садовкин сидел зажмурившись и покачивал головой. "Что вы заскучали?" - спросили Садовкина, и он, словно проснувшись, обволок нас своими вязкими синими глазами и сказал: "Какое чистое "ля" сейчас выдала девочка!"
Однажды все эти знаки приобрели четкий человеческий облик. Я вошел в вагон метро, достал газету и вдруг вздрогнул. Прямо передо мной сидела вся гамма. Причем самое странное было то, что знаки не перемешались, а расположились в строгой последовательности слева направо:
"До" - молодой парень с черными прямыми волосами, спадающими на глаза, без улыбки, серьезный, подтянутый - словом, именно таким я представлял себе этот звук.
"Ре" - ощеренный худой работяга, колючий взгляд, распахнутая рубашка, длинные руки.
"Ми" - благообразный лысый интеллигент, в меру начитанный, чуть ироничный.
"Фа" - человек с лицом "фа", просто копия знака, висящие щеки и уши, маленькие испуганные глаза.
"Соль" - пожилая домохозяйка, расползшаяся, но благопристойная, опора семьи.
"Ля" - удачливый, веселый, в светлом костюме субъект, балагур-остряк, душа общества.
Гамму завершали поднятые брови, закаченные подведенные глаза, вздернутый нос, взбитая прическа - в общем, типичное "Си" - романтически настроенной крашеной блондинки лет сорока пяти с кружевным бабушкиным воротничком.
Не хватало только ключа из пяти линеек. Возможно, я бы определил тональность, но тут на остановке ворвалась толпа визжащих детей со своими ошалевшими родственниками; гамма моя была растерзана в клочья: на месте "соль" и "ля" взгромоздились трое близнецов с двумя огромными хозяйственными сумками, и вообще пошел такой диссонанс...
Диссонанс возникает, когда люди не понимают друг друга. Я стою перед моложавым озабоченным человеком, который одновременно говорит по двум телефонам, дает указания секретарше, а в перерывах слушает мои сбивчивые речи. У меня в голове репетиция, у него - заграница. Он комплектует составы на зарубежные поездки, а я (в старом, обсыпанном перхотью пиджаке) никак не гармонирую, не вписываюсь в ансамбль, не соответствую. Он с раздражением посматривает в мою сторону. Перед ним типичный неудачник. Господи, как они ему надоели! Ведь, слава Богу, не безработный, и с жильем в порядке. Куда же я лезу? Ведь любому ясно, что могу бормотать тут целый день, но это ровным счетом ничего не изменит. Лишь занимаю время у занятых людей. Царапаю вилкой по стеклу. Диссонанс.
Много таких, как я, к нему ходит.
Все, наверно, на одно лицо. С готовой отрепетированной улыбкой. Заискивающий взгляд. Некоторая наклонность к юмору (конечно, только над самим собой), наклонность, по которой скользишь и падаешь (конечно, только в его глазах). Очень предупредительны. Готовы сразу признать превосходство, глубину мысли этого власть имущего хмыря. И все ради чего? Расположить к себе, растрогать, разжалобить, окрутить? Нет, не выйдет. Ибо если хмырь хоть что-нибудь понимает, то он догадывается о твоем подспудном искреннем желании плюнуть в его заостренное последними указаниями рыло, в отшлифованную инструкциями рожу - всех их штампуют на одно лицо, под копирку, в тиши таинственных кабинетов, у врат которых сидят на привязи лохматые дворняги-секретарши: не лают, не кусают, но в дом не пускают. Но, догадываясь о твоих желаниях, он уверен, что ты никогда не осмелишься: тебя будут отчитывать, а ты - станешь благодарить, над тобой будут вежливо издеваться (именно вежливо, в этом состоит правило игры), а ты - станешь извиняться.
Но ты же трубач!
"Когда трубач над Краковом возносится с трубою". Возносится!
День Страшного суда архангел возвестит сигналом трубы. Люди заткнут уши, чтобы не слышать, и уставятся в телевизоры, но там, на экране, вместо спортивной передачи, появится Конь Блед. Так вот, может, за минуту перед тем, как взять в руки трубу, архангел позовет меня и попросит дать консультацию, дескать, с какой ноты начать и как вести (на "фа диезе" или "ре миноре"), и надо ли доходить до верхнего "ля", - ведь архангелу не захочется схалтурить или сфальшивить, ведь архангел знает, что в нашем деле тоже техника нужна.