Потом охранники стали вскрывать всякие полости в стенах и потолке. Взгромождались на лестницы, отвинчивали отвертками шурупы на крышках, снимали их, залезали внутрь головами, снова светили фонарями.
Вот тут, когда начали шарить по внутренним полостям, мужчина ощутил совершенно реальный укол паники. Он не знал, откуда они приходят к ним с женщиной – жираф и американец, – не имел понятия, и жираф, когда спрашивал его об этом, неизменно уклонялся от ответа. Но на самом деле догадаться было несложно. Все варианты умещались в счет "раз-два".
Жираф обнаружился под крышкой кондиционера в соседнем купе. Поразительно, как он только сумел поместиться там. Его проволокли сквозь толпу по коридору в купе проводника, – он не сопротивлялся, покорно переступал ногами и, лишь когда удар дубинки оказывался слишком силен, всхрапывал, выворачивал голову, бешено вращал влажным выпуклым глазом, будто мог этим устрашить обидчика.
Зато оказал яростное сопротивление американец. Его нашли там, где, похоже, и не собирались искать, – в расположенном под полом коробе для грязного белья. Охранники о коробе или забыли, или не знали вообще, уже собрались все вместе, уже готовились к броску в следующий вагон, – из своего купе появился проводник, окликнул массу, спросил о чем-то, тыча в пол, и масса, побагровев, в сопровождении двух подручных, расшвыривая всех на своем пути, тотчас бросился к указанному месту. Задрали лежавшую на полу ковровую дорожку, подцепили крышку люка, откинули… американец выметнул себя изнутри грозным боевым вертолетом, убийственным смертоносным орудием, врезал посвистывающим кругом лопастей, веющим ветром, массе по лицу, врезал одному его подручному, другому и снова массе…
Удар дубинкой, что обрушился на американца следом, был ужасен. Что-то в нем хрустнуло, треснуло, проскрежетало со страшным, размалывающим звуком, и из середины вращающегося прозрачного диска вылетела какая-то деталь. Влепилась в стену, пробила пластмассовую обивку и, оставив после себя черную рваную пробоину, громко прогремела о железо внешнего корпуса. Вторая дубинка вырвала у американца шмат резины из лопасти. Третья влупила ему по лапам, он упал. Вскочил – и от нового удара тотчас упал вновь.
Его охаживали в три дубинки, он крутился по полу, подпрыгивал, вращал искалеченными лопастями, все пытался подняться, – его молотили, молотили, молотили…
Еще он, непонятно для всех, кроме мужчины и женщины, беспрерывно кричал – осколками фраз, слов, слогов:
– Ваш!.. Безумные!.. Поезд ведут!.. Широкий вагон!.. Однопутка!.. Пока!.. Когда двухпутка… Безум… Столкновение сразу!.. Нельзя допусти…
Постепенно его крик делался все нечленораздельнее. Потом он смолк. Летели во все стороны шматы резины, какие-то детали, с хрустом рассадился корпус, подвернулась одна лапа, отскочила другая. Искалеченные лопасти вращались медленнее, медленнее, двигатель взвывал, скрежетал, из него повалил дым, выметнулось изнутри пламя. Лопасти остановились. Американец попытался приподняться еще раз, удар дубинки бросил его обратно на пол, он упал и больше не шевелился. С американцем было покончено.
13
– Так значит, так она ему и сказала: "Отделать эту мразь, чтобы знал"? – указывая на женщину, спросил проводник жирафа.
– Так и сказала, – всхлюпывая носом, ответил жираф.
– И прямо так: "мразь"? – уточнил проводник.
– Прямо так, – отозвался жираф.
– Получается, прямо науськала?
– Получается, – согласился жираф.
Очная ставка с жирафом была устроена мужчине и женщине в вагоне-ресторане. Впрочем, вагон-ресторан использовался, вероятней всего, не только для очной ставки. Надо думать, здесь же до того проходил и допрос жирафа. Скатерти со столов были сняты, столы сдвинуты в один угол, поставлены друг на друга вверх ножками, а на них сверху, так же вверх ножками, накиданы в беспорядке стулья.
Сумрачно выглядело место веселья и развлечений.
Некоторое время, получив подтверждение жирафа, что женщина буквально науськала американца на начальника поезда, проводник сидел в молчании. Глядел неотрывно на женщину и молчал. Он один сидел во всем вагоне-ресторане, все остальные стояли. В том числе и охранники в камуфляже, сжимавшие их четверку – проводник, мужчина с женщиной, жираф, – плотным мускулистым кольцом.
– Ну так что, – прервал, наконец, молчание проводник, обращаясь к женщине, – все так, подтверждаете показания?
– Нет, ну ведь я и думать не думала, – с торопливостью бросилась отвечать женщина, – что он сделает из моих слов такие практические выводы! Это была такая риторическая фигура, выражение моих чувств, моя оценка того, что начальник поезда позволил в отношении…
– Вы подтверждаете, – прервал ее проводник, – что вы сказали "отделать"? Да или нет, отвечайте: да или нет?
– Да, – произнесла через паузу женщина. – Это было, да.
– И "мразь"? "Мразь" вы тоже употребляли?
Женщина снова выдержала паузу. О, как ей не хотелось отвечать! Но что оставалось делать? Не ответить?
– Да, – вновь подтвердила она. – Да.
– Все, к вам вопросов у меня больше нет, – убирая с нее взгляд, сказал проводник. И объектом его внимания вновь сделался жираф. – А кто, значит, сообщил эти сведения о вагоне управления, о колее? О габаритах вагона, о том, по какой колее мы едем?
Он вообще был отменно вежлив – как никогда, даже, пожалуй, благожелателен и добросердечен, казалось, он выясняет интересующие его факты для того, чтобы в конце концов сделать для мужчины и женщины что-то необыкновенно хорошее. Но вид жирафа не позволял обмануться поведением проводника. Вот уж кто был отделан так отделан, – это жираф. Морда его представляла собой сплошной синяк. Глаза заплыли, превратившись в бритвенные прорези. Разбитые губы, в корке запекшейся крови, расплылись на пол-лица, из носа все еще продолжало подтекать, и на каждый вздох свиристело.
– Кто-кто, – хлюпая этим разбитым носом, отозвался на вопрос, заданный ему проводником, жираф. – Он вон, кто!
Голова его мотнулась в сторону мужчины, казалось, он хотел сказать мужчине столь экспрессивным движением: а что мне еще делать! прости, если можешь!
– Подтверждаете? – перевел проводник взгляд на мужчину. – Вы сообщили?
Мужчина пожал плечами.
– Извините, но я ничего не сообщал. Я просто сказал. Упомянул об этом, вернее так.
Проводник отмахнулся от его уточнения:
– Это неважно. "Сообщил", "сказал", "уточнил". Все одно. От вас информация исходила? От вас!
– Это не информация.
– Информация, информация, – сказал проводник. – А вот то, что мололи про откос, про катастрофу, – это уже не информация, точно. Это уже пропаганда. Панических настроений. Говорил он про катастрофу? – посмотрел проводник на жирафа.
Жираф с торопливостью старательно закивал головой:
– Говорил. Говорил, хорошо, сейчас едем по однопутке. А как двухпутка, встречный поезд – и тут же под откос. Вот таким образом!
– Ну?! – теперь проводник опять смотрел на мужчину. – Будем отрицать?
– А что, это не так, как я говорил? – спросил мужчина.
– Так, не так – это не важно! – Впервые за все время проводник позволил себе утратить свои благожелательность и добросердечие. Как бы волчий оскал проступил из-под его овечьего облика. Образ того, кто с легкостью мог сотворить сделанное с жирафом. – Важно, что вы сеяли панические настроения! Сеяли – и посеяли! Добились, чего хотели! И ну-ка, что он там о галсах нес? – даже не повернув головы к жирафу, приказал проводник тому вновь давать показания.
– Он говорил, что мы едем галсами, как какой-нибудь корабль, – с готовностью ответствовал жираф.
Мужчина не смог удержать усмешки. Это жираф так специально, не в силах побороть свою натуру, или в самом деле забыл, о чем говорилось в действительности?
– Я говорил о дугах, – сказал он. – Галсы и дуги – это все же разные вещи. А о дугах – да. Мне показалось странным, как мы движемся.
– Галсы, дуги. В конце концов, это – все одно, – сказал жираф. – Не имеет значения, как называть.
– Вот именно, – с поразительной поспешностью согласился с ним проводник. – Главное, говорил об этом!
У мужчины не было никакого желания спорить с ними. Хотят считать галсы и дуги одним – Бога ради, их дело.
– Говорил, – подтвердил он.
Проводник намеревался спросить мужчину о чем-то еще, но был прерван. Тяжелым медлительным голосом, раздавшимся откуда-то из-за свалки столов и стульев:
– Достаточно. Все ясно.
Мужчина пригляделся – и увидел: там, за столами, в полутьме, так что едва светились фарфоровыми пятнами лица, сидело в ряд несколько человек. Словно бы неким зрительным залом. Или судом. А голос, остановивший проводника, принадлежал начальнику поезда. Он сидел посередине этого ряда, закамуфлированного перевернутыми столами и стульями, сидел так, что все остальные располагались от него на почтительном удалении, и несомненно, он и был главным распорядителем действа.
– Мужик с бабой пусть пока в стороне погужуются, – приказал проводнику начальник поезда. – Девчонку давай. Что она!
Охранники, молчаливо стоявшие все это время кольцом, пришли в движение. Мужчина ощутил у себя на предплечьях по суровому, беспощадному захвату, увидел, как точно так же взяли двое в камуфляже женщину, и их обоих повлекли с середины вагона к тамбурной двери. Он думал, их сейчас выведут из вагона, но нет: его резко остановили, остановив и женщину, и так же резко развернули, обратив лицом ко вновь сомкнувшемуся посередине вагона кольцу охраны.
– Стой! Понадобишься еще! – сказали в ухо мужчине. – Стой, ты! – слышал он, как так же в ухо сказали женщине.
А перед проводником в середине кольца стояла уже ева. Ее, едва начальник поезда отдал свой приказ, мужчина и ожидал увидеть. Только вот что же за вина была у нее?
– Перекись твою марганца! – потрясенно произнес над ухом мужчины голос охранника.
И вновь, еще не повернув головы, мужчина знал, кто это: адам.
Он повернул голову – и удостоверился: адам. Один из беспощадных железных захватов на предплечье был его.
– А? – произнес мужчина не без чувства удовлетворения. – И что будешь делать?
Впрочем, чувство удовлетворения имело отношение только к адаму. Не к еве. "Девочка!" – с ужасом прозвучало в мужчине, словно она была его дочкой, – когда понял, кто сейчас будет стоять на их с женщиной месте.
– Козел! – сказал адам в ухо мужчине, сжимая его предплечье с такой силой, что у мужчины в глазах вмиг встали слезы и он едва удержал себя от того, чтобы не вскрикнуть. – Ее-то за что?! Козел!
– Слушай! – сумел выдавить из себя мужчина. – Смотри. Решай для себя. И не сжимай так руку!
Железный захват ослаб. Мужчина перевел дыхание и взглянул на женщину. Она смотрела на него, ждала его взгляда. В ее глазах он прочел: "И что? Что теперь?" "Ждем, что!" – так же молча, движением подбородка и глазами ответил он.
Проводник между тем, сидя на стуле в центре кольца охраны, продолжал исполнение возложенных на него обязанностей. Он снова задавал жирафу вопросы, а потом просил еву подтвердить его ответ или же опровергнуть. Он спрашивал жирафа о том его посещении купе вместе с американцем, когда там не оказалось мужчины. Жираф отвечал со старательной, скрупулезной детальностью. Как вошли. Кого увидели. Что говорили. Что делали.
Наконец, проводник удовлетворился его допросом. Или удовлетворился начальник поезда, дав проводнику некий сигнал из-за своей баррикады. Проводник поправил узел форменного галстука под замечательно отутюженным воротничком форменной рубашки, пробежался пальцами по пуговицам форменного пиджака – все ли застегнуты. Пуговицы были застегнуты все до единой. Форменный пиджак сидел на нем так влито, будто проводник прямо и родился в том.
– Н-ну! – произнес он, обращаясь теперь исключительно к еве. – И почему же вы с мужем не сообщили куда следует, что в поезде безбилетные?
– Я не знаю, я не думала… – пролепетала ева.
– Что вы не думали? Почему не думали?
– Ну, они потолкались… исчезли – и все…
– А вы разве не помните инструктажа при посадке? Вы были обязаны доложить о безбилетных независимо ни от чего.
– Да, я была обязана, – повинно согласилась с проводником ева.
– И почему же не доложили?
– Я забыла, – сказала ева.
Проводник позволил себе усмешку. Вернее, не смог удержаться от нее.
– Вы понимаете, что вы говорите? Отдаете себе отчет?
– Нет, – тупо ответила ева.
Одна из рук, державших мужчину, снова стиснула предплечье с такой силой, что от боли мужчине опять задернуло глаза слезами.
– Перекись твою марганца! – жарким шепотом выдохнул над ухом адам.
– Вы обсуждали с мужем вопрос, докладывать или нет? – спросил проводник еву.
– Нет! – эхом отозвалась ева.
– Получается, он был с вами заодно?
– То есть? – переспросила она.
– Ну, чтоб не сообщать.
– В каком смысле? – вновь переспросила ева.
– Перестаньте дурочку из себя разыгрывать! – прикрикнул на нее проводник. – Отвечайте: вы с мужем сговорились ничего не сообщать, так?
– Так, – подтвердила ева. – Сговорились. То есть нет! – тут же вскричала она. – Не сговаривались! Не сговаривались, но не сообщили. Не знаю почему.
Проводник выбросил перед собой запрещающим жестом руку:
– Не надо! Не оправдывайтесь! Вы признались! Признание сделано.
Рука адама, сжимавшая предплечье мужчины с силой чугунных тисков, разжалась. Мгновение – и мужчина увидел его уже стремительно двигающимся к центру вагона, к кольцу охраны, в центре которого были трое: проводник на стуле и жираф с евой.
– Хватит! – кричал адам. – Довольно! Прекратите пытку! Она беременна, видите же!
Он не попал внутрь кольца – как, видимо, намеревался. Он даже не сумел приблизиться к тому: на нем гроздью повисли его товарищи, в таком же камуфляже, как он, мигом завернули ему за спину руки и пригнули к полу – так же, как тогда, при последнем посещении этого же вагона их начальник мужчину. Только тогда мужчина ведать не ведал, что жаркая масса, скрутившая его, – это их начальник.
Товарищи адама пригибали его к полу, он бился в их руках – и не мог вырваться, бился – и все бессмысленно, и тогда он завопил:
– Да я их, этих, я их так уделал! Я их! Этого особенно, америкашку! Я приемами каратэ! Они еле живы остались! Еле ноги унесли! Они на карачках уползли! Что о них докладывать было – я их взашей!..
– Заткните ему хайло, – донесся до мужчины тяжелый медлительный голос с другого конца вагона.
Адаму заткнули хайло первым же ударом. Те же его товарищи, что держали; без раздумий – тотчас, как было приказано. Но к первому удару незамедлительно был добавлен второй, ко второму – третий, четвертый, пятый… и когда мужчине в тесную прогалину между камуфляжным мельтешением открылось лицо адама, оно все было кусок сочащегося кровью парного мяса. Из щели рта у этого куска мяса вылетали и с легким веселым щелком падали на пол зубы.
Ева издала звук, похожий на икание, ее качнуло, она проделала в воздухе путь стекающей вниз синусоиды – и рухнула на пол в обмороке.
– Ссадить, – коротко произнес тяжелый медлительный голос из-за ощерившейся ножками столов и стульев баррикады.
Товарищи адама прекратили свое танцующее кружение вокруг него, подхватили его под мышки и споро поволокли к двери. Один борзо заскочил вперед, распахнул ее, впустив в вагон обвальный грохот колес, и держал створку, пока двое других с повисшим у них на руках адамом не протиснулись в тамбур. Потом он закрыл дверь. Грохот колес тотчас сделался глухо-далек.
Их не было не дольше, чем полминуты. Дверь вновь распахнулась, вновь наполнив вагон лязгающим грохотом, и товарищи адама один за другим вошли внутрь. Дверь закрылась. Адама с ними не было. На лицах вошедших играло то выражение благостного удовлетворения, какое бывает у людей, добросовестно выполнивших тяжелую, неприятную работу.
Один из них прошел к самой баррикаде, сложил в воздухе перед собой руки крест-накрест, подержал так миг и резко бросил в стороны.
Мужчина почувствовал, как у него дергается, вибрирует сухожилие под левым коленом, – невозможно стоять на ноге. "Поджилки трясутся", вспомнил он. Вот оно, значит, как они трясутся. Ему было страшно взглянуть на женщину. Но он не мог оставить ее сейчас без своей поддержки – хотя бы взглядом.
В глазах женщины стоял ужас. "Неужели?.. И нас тоже?!" – было смыслом этого ужаса. Мужчине хотелось ободрить ее. Покачать утешающе головой: ни в коем случае! Но у него не оказалось на это сил. Смотрел на женщину – и не мог пошевелить ни единой мышцей.
– Ну-ка поближе их сюда всех, – словно из тумана, донесся до него голос начальника поезда.
Руки, державшие мужчину, подтолкнули его: иди! И тотчас вибрирующее сухожилие подвело: нога, словно парализованная, не послушалась мужчины, – и он упал на колени.
Должно быть, он выглядел при этом забавно, – за баррикадой грохотнули молодецким смехом.
– Ладно, ладно, перестаньте, – пресек смех голос начальника поезда. – Волнуется человек, почему нет?
Мужчину потащили к баррикаде волоком. Так же тащили из вагона адама. Это сходство было нестерпимо, мужчина пытался идти сам, наступать на ногу, но тащившие влекли его с такой свирепой неудержимостью, что осуществить свое желание мужчине так и не удалось.
– Но вообще раньше следовало волноваться, – сказал мужчине начальник поезда, когда мужчина оказался перед баррикадой. – Раньше, да!
Теперь это был не просто голос начальника поезда, это был он сам. Его лицо с другой стороны баррикады стало видно совершенно отчетливо, и как же изменился начальник поезда с той поры, когда мужчина видел его в прошлый раз! И прежде в его лице была та самая безмерная, каменная тяжесть, что звучала в голосе, теперь у него было лицо самого камня: ни выражения, ни чувств, одна эта каменная тяжесть – и только.
Мужчина смотрел на начальника поезда и чувствовал в себе: пусть ссаживают. Что за смысл ехать дальше после случившегося. Пусть ссаживают.
Казалось, начальник поезда услышал его мысли.
– Что, – проговорил он, каменно поворачиваясь влево, вправо – обращаясь к остальным, сидевшим с ним с той стороны баррикады, – что с ними делаем? Ссаживаем?
Ответом ему раздался согласный гул:
– Ссаживаем! Ссаживаем! Ссаживаем!
И, задержавшись, отстав от других голосов, догнал их еще один голос:
– Ссаживаем…
Мужчина вздрогнул. Это был голос сына. Он зашарил глазами по сидевшим там, с той стороны баррикады, – и нашел: сын располагался рядом с начальником поезда, первым слева от него, сын теперь был крупной величиной, невероятно крупной – можно гордиться!
Что ж. Действительно настала пора ссаживаться. Друг предал. Сын предал. Что за смысл ехать дальше.
Мужчина потянулся рукой – взять руку женщины в свою, как там, в вагоне во время обыска, только тогда другой рукой он еще держал руку несчастной беременной девочки, что лежала сейчас в беспамятстве, но ему не удалось дотянуться до руки женщины: железные тиски на предплечье сжались – и не позволили ему сделать это.
Начальник поезда повернулся в сторону сына и поманил пальцем наклониться к нему.
– За зверя меня считать не нужно, – выговорил он, когда его повеление было сыном исполнено. – На ходу ссаживать не будем. Остановим поезд. Специально.