Лицо сына было едва не таким же каменным, как у начальника поезда. Ни мускула на нем не дрогнуло. Только разжались губы.
– Спасибо, – произнес он коротко.
– Спасибо! – прихрюкнув разбитым носом, низко согнул шею жираф.
Начальник поезда отрицательно поводил в воздухе рукой.
– Тебя не касается. Этого, с шеей, – нашел он взглядом того, массу, начальника охраны, – его на чучело. Пусть стоит, ресторан украшает.
Жираф рухнул на колени. Из глаз его рванули слезы. Обильно, неудержимо, настоящим потоком.
– Помилуйте! – пронзительно завопил он сквозь рыдания. – Помилуйте!.. Ведь мне же было обещано, я все рассказал… Ссадите меня тоже! Ссадите… Там зима, мороз, я теплолюбивое животное, мне там и так конец… но только чтобы не чучелом!..
Начальник поезда каменно покачал головой.
– Зачем же добру пропадать. Вон у тебя какая знатная шкура. Послужи людям.
Жираф завопил диким, истошным голосом, попытался подняться с коленей, но масса дал знак, на жирафа навалилось столько – его не стало видно под камуфляжем. Опрокинули на пол, завжикали в воздухе сыромятными ремнями, связывая ноги…
Женщина закрыла глаза, чтобы ничего не видеть. Ей сейчас хотелось так же, как эта беременная девочка, упасть в обморок – и тьма.
Мужчина кивком головы указал на лежавшую у них за спиной беременную:
– А она? Что с ней?
– Она нам здесь что, – сказал начальник поезда, – нужна?
14
Поезд угрохотал во тьму, повисели в воздухе красные огни последнего вагона – как напоминание об утраченной жизни, растворились вслед за звуком поезда в окружающем неизвестном пространстве, и мужчина с женщиной, да беременная девочка с ними, еще бывшая без сознания, остались с этой тьмой наедине. Тишина, навалившаяся на них, имела плотность атомного ядра. Она давила на барабанные перепонки с такой силой – казалось, ее невозможно выдержать.
– Надо идти к жилью, – чтобы избавить себя от тяжести оглушающей тишины, проговорил мужчина.
– Умная мысль, – отозвалась женщина. – Только где оно?
В самом центре, над головой, небо было чисто, ни единого облачка, звезды катились по нему крупными мохнатыми жуками, и снег, лежавший на земле, отражая их свет, наполнял воздух слабым, мглистым сиреневым свечением. Вокруг, сколько хватало глаз, был один этот снег, снег, снег, темные сгущения деревьев на нем, и ни признака огонька, говорящего о жилье. Их высадили в чистом поле, вдали от всякого жилья – может быть, за километры и километры или даже десятки километров от него.
И еще мороз. Не слишком крепкий, но все же мороз, и ясно было: не двигаться – скоро превратишься в ледяной столб.
– Пойдем вдоль пути, – сказал мужчина. – Какая-нибудь станция рано или поздно должна быть. Вот только привести девочку в чувство.
Они с женщиной, не сговариваясь, глянули на нее – и увидели: девочку уже не нужно было приводить в чувство, она уже пришла сама. Видимо, только-только, лежала, глядела в круглую звездную прогалину над собой и, похоже, еще не успела осознать, что с ней произошло и где она.
– Привет, милая, – склоняясь к ней, произнесла женщина – с той нежной силой, которая прорезается у женщин в обращении с детьми и больными.
– Нас что, ссадили с поезда? – разомкнула губы бывшая ева, ставшая для них теперь просто беременной девочкой.
Оказывается, она все осознавала.
– Ссадили, – коротко отозвался мужчина.
– А он? – снова прошевелила она губами.
Мужчина с женщиной переглянулись. Отвечай ты, что хочешь, прочел мужчина (скорее, догадался, чем прочел) в ее взгляде.
– Его нет с нами, – сказал он.
Девочка попыталась приподнять себя на локтях.
– Но он… он?.. – запинаясь, выговорила она.
– Мы втроем, милая, – словно это было необычайно хорошо, что они втроем, ответил мужчина. – Вот мы двое. И ты.
Девочка рухнула обратно на подстилку – так удачно прихваченный женщиной из тамбура кусок старой, затоптанной ковровой дорожки, – и лицо ей перекрутила судорога рыдания.
– Я так не хотела, чтобы он шел в охранники! Так не хотела!
Мужчина и женщина молчали. Что они могли ответить ей?
Немного спустя лицо девочки стало выглаживаться. Она издала еще несколько трубных звуков, и слезы у нее остановились. Поразительно быстро пришла она в себя. Словно была закаленной в таких делах.
– Его ссадили, не останавливая поезда? – выделив голосом "ссадили", спросила она, одновременно садясь на своей подстилке.
Мужчина с женщиной снова переглянулись. Вопрос девочки был еще поразительнее, чем то, как скоро она пришла в себя.
– Почему ты так предполагаешь? – осторожно проговорила женщина.
– Так да, нет? – требовательно вопросила девочка.
Она остановила свой взгляд на мужчине, и ему не оставалось ничего другого, как возложить скорбную миссию на себя. Да, милая, прикрыв глаза, молча подтвердил он.
Он, отвечая, прикрыл глаза, девочка после его ответа глаза закрыла. Закрыла и некоторое время сидела так, покачиваясь из стороны в сторону. Потом прекратила раскачиваться и открыла глаза.
– Я так и знала, – произнесла она.
– Откуда ты знала? – быстро, с испугом спросила женщина.
Девочка медленно подняла к ней взгляд и произвела на лице нечто вроде усмешки:
– Это вы ничего там в поезде не знаете. А мы ко всему готовы.
– Кто "мы"? – Мужчина хотел воздержаться от вопроса – и не сумел удержать себя от него.
– Мы, кто недавно сели.
– И к чему готовы?
– Ко всему, – отрезала девочка. И стала вставать. – Вы поможете мне?
– В чем?
Мужчина и женщина задали свой вопрос одновременно. Прежде бы они непременно расхохотались над этим и вдоволь по этому поводу нашутились, но уж какое веселье было сейчас?
– Помочь похоронить, – ответила девочка. – Каждый человек должен быть похоронен. Я не могу оставить его лежать просто так.
Мужчина с женщиной переглянулись в очередной раз. Думай, как поступать, прочел мужчина в ее взгляде.
– Как же мы его найдем, милая? – сказал он. – Мы даже не знаем, где это случилось.
– Мы пойдем вдоль колеи, – сказала девочка. – С двух сторон. И будем смотреть. Ведь вы же все равно собирались идти вдоль колеи к жилью.
Оказывается, когда они с женщиной говорили об этом, она уже не только осознавала, что с ней, но и все слышала и понимала.
– Что ж, – согласился мужчина, – ты права: все равно идти вдоль колеи. Так не все ли одно, в какую сторону. Пойдем откуда приехали.
– Но если раньше будет станция, на станции мы сделаем остановку, – сказала женщина. – Тем более что у нас нет никакого инструмента, чтобы вырыть могилу. Нам в любом случае нужно сначала к жилью!
– А еще можно пойти по хорде, – как не услышав женщины, словно продолжая договаривать прежние свои слова, произнесла девочка. – Тогда мы очень сэкономим в расстоянии и силах.
Мужчина не понял.
– По какой хорде? – спросил он. – При чем здесь хорда?
– При том. Ведь вы же сами говорили о дугах. Я слышала. Значит, тоже знаете. А вы ученый. Сможете рассчитать.
Мужчина не понимал, что она говорит. Ровным счетом ничего не понимал.
– Что рассчитать? Что я знаю?
– Не прикидывайтесь. То, что мы едем по кругу. Вы же сами говорили: по дугам.
Молниевая вспышка прошила мужчину. Сотрясла его с ног до головы. Конечно! Он не посмел додумать эту мысль до конца, он остановился, можно сказать, на ее пороге, а то были не дуги, вернее, не просто дуги, а часть единой окружности! Они мчались по кругу, по кругу, и сын это знал, как знали все остальные из вагона управления, и еще зачем-то увеличивали скорость! И вот почему они не боялись столкновения: потому что сталкиваться было не с кем! Они были одни на этом круговом пути. Они одни – и никого больше. А тот мост над оврагом, так мучивший женщину, мешавший ее сну, – это, получается, все один и тот же мост!
– Ну! – понукнула мужчину девочка. – Скорость поезда вам известна. Время, которое прошло, как ссадили его и нас, – тоже. Кривизну пути возьмете среднюю. Что вам рассчитать длины отрезков?
– Так вы, значит, знали, что мы по кругу?! – потрясенно воскликнул мужчина.
– Знали, конечно. – В голосе девочки прозвучала интонация превосходства. – Это только вы, в поезде, не имели понятия. А мы знали. Только об этом говорить было не положено.
– По кругу! Значит, по кругу! – Мужчина никак не мог прийти в себя. Он посмотрел на женщину. – А когда мы садились, ты помнишь, ведь не по кругу было! И две колеи. Стрелок было полно: в ту сторону, в эту, в третью!..
– Да, полно стрелок, – подтвердила женщина. Она тоже была потрясена, не меньше мужчины. – Не по кругу, точно, что не по кругу!
– Ну хватит об этом! – Девочка не просто прикрикнула, а и притопнула ногой. О, она чувствовала, что она для них уже не та, прежняя ева, что они уже совсем по-другому относятся к ней, и чувствовала свое право командовать ими. – Идем по хорде? – властно спросила она мужчину.
Мужчина был вынужден вынырнуть из своего шока.
– По какой хорде, – сказал он. – Вдоль пути – снег весь сметен, а так, как ты предлагаешь, – сразу в снегу утонем.
Девочка вместо ответа соскочила со своей подстилки, на которой топталась все это время, и скоро пошла в сторону от путей, в целинный снег. Она шла, шла – десять метров, пятнадцать, двадцать, – а снег под ногой у нее все не проваливался, не проваливался, только пуржился на каждый шаг пушистый и совсем неглубокий слой свежевыпавшего.
– Видели? – остановившись, крикнула девочка и так же скоро пошла обратно. – Здесь нигде не провалишься, – сказала она, подходя. – Здесь лед. У нас ведь теперь нет лета. Какое лето, когда без солнца. Вечная зима. Разве что оттепели. Снег уплотняется и становится льдом. Иди куда пожелаешь. И нет необходимости тратиться на строительство шоссейных дорог.
– Вечная зима? – переспросила женщина. Голос у нее дрожал.
– А похоронить я знаю как, – не отвечая ей, продолжила девочка. – Без всякого инструмента. – Она протянула руку к мужчине: – Спички у вас есть?
– Зажигалка, – ответил он.
– Нормально, – одобрила девочка.
15
Мужчина ошибся в расчетах на какие-нибудь полкилометра. А может быть, не совсем точно сориентировался, и они просто уклонились от нужного направления. Во всяком случае, полкилометра – это была замечательная точность.
Лицо адама невозможно было узнать – так его изуродовало при падении. Но это был он, кто еще. И его одежда. Он лежал, разметав в стороны руки, уже окоченел, и сколько мужчина ни пытался свести руки на груди, ничего у него не вышло.
– Ломайте кустарник, наваливайте побольше кучу. Много-много тащите кустарника, – велела мужчине девочка.
Мужчина понял, как она хочет похоронить. Растопить лед, чтобы образовалась полынья, и опустить в нее адама. Потом мороз схватит воду, снова превратит ее в лед, и адам окажется замурован в нем. Откуда она узнала о подобном способе? А следом он догадался: так теперь хоронили всех!
Костер запылал, подняв вверх многометровый хвост пламени, мужчина навалил рядом с ним еще целую гору хвороста и пошел подальше от женщин, на другую сторону железнодорожного полотна освободить мочевой пузырь.
Костер полыхал так ярко, так мощно освещал пространство вокруг себя, что мужчине казалось, он виден женщинам и с этого расстояния, и с этого, и все шел, шел дальше от колеи, уже и понимал, что не может быть виден, а шел. Он не отдавал себе отчета, что за сила ведет его, потом осознал: любопытство.
Земля под ногами неуклонно шла вверх. И все круче, все круче, и по тому, как темнела даль впереди, как тьма там сгущалась, густо чернела, было ощущение, там уже не снег, не белое пространство, а голая земная твердь, безвозвратно поглощающая слабый свет звезд над головой. Мужчина оглянулся. Костер казался малой точкой. Женщины никак не могли увидеть его, – это уж точно.
Мужчина остановился. Совершил необходимые манипуляции и, глядя в сторону костра, расслабил мышцы.
И тут, освобождаясь от ненужной организму жидкости, мужчина осознал: костер не просто далеко, а еще и далеко внизу. Так далеко, что между костром и ним – перепад уже в несколько десятков метров. Что это было у него под ногами? Холм? Гора?
Мужчина застегнулся и снова повернулся к костру спиной. Даль впереди сгущалась в непроницаемый мрак. Любопытство уже не мучило мужчину, – сжигало. Холм это или гора, в любом случае, взобравшись наверх, можно будет увидеть далеко окрест, сориентироваться по огням, где жилье и, значит, в какую сторону отправляться после похорон.
Торопясь, он пошел вверх. Склон становился все круче. Некоторое время спустя на сплошной прежде белой голизне под ногами стали проступать черные плеши. Мужчина наклонился и потрогал одну, другую. Это, несомненно, была земля.
Потом плешинами стало белое. Оно исчезало, уступая место аспиду земных пород. Склон был уже такой крутой, что снег здесь просто не мог удерживаться. И уже приходилось больше карабкаться, чем идти. А там пришлось уже только карабкаться.
Когда мужчина вновь оглянулся назад, он не увидел никакого костра. Костер стал теперь такой микроскопической точкой – его, наверно, можно было разглядеть лишь в сильный бинокль. Зато взору мужчины открылось другое. То, что он хотел увидеть – и не очень верил в это; но и много больше того.
Светились огнями большие и маленькие города, поселки, села, деревни и, огибая их, нанизывая их на себя, словно ожившая нитка жемчуга, беззвучно резал пространство поезд. И отсюда, сверху, траектория его движения обозначала себя с недвусмысленной ясностью. Мужчина наблюдал, наблюдал за его нитью – и видел: вот поезд двигался под углом к нему, вот его жемчужная нитка вытянула себя перед ним во всю длину – наверняка промчавшись мимо невидимых ему женщины и девочки, жегших костер, обдав их мощным потоком взвихренного воздуха, оглушив железным биением колес о рельсы, – и вот поезд начал двигаться в обратную сторону, под углом от него, и угол этот все увеличивался, увеличивался…
Следовало возвращаться. Слишком он далеко ушел. Слишком долго уже отсутствовал.
Мужчина принялся разворачиваться лицом к склону, чтобы начать спуск, и взгляд его мазнул по небу. Мазнул – и скользнул вниз, на склон, куда единственно и должно было смотреть, чтобы спускаться вниз. Но тут же глаза запросились вновь устремиться к небу. Что-то в нем было странное. Что-то не то. Оно было не такое, каким они с женщиной увидели его, когда их ссадили с поезда.
Тогда оно было непроглядно-черным и в самом центре, в круглой, будто вырезанной по циркулю, прогалине между облаками, полно звезд – ярких, крупных, мохнатых, – сейчас звезд не было ни одной и, хотя облака по-прежнему черно и глухо затягивали небо по периметру, прогалина в них непонятно посветлела – как бы наполнилась самым первым предрассветным солнечным светом, который и изгнал звезды с небесного купола.
Это было что-то немыслимое. Откуда вдруг взяться рассвету, когда тьма стояла уже годы и годы? Когда земля вокруг взялась антарктическим льдом?
Догадка, пронзившая мужчину, показалась ему столь безумной, что он не поверил себе. Заставил себя не поверить. Но и не мог уже удержать себя от того, чтобы не проверить ее.
Вместо того, чтобы начать спускаться, мужчина полез дальше наверх.
Он лез и старался не смотреть на небо. Еще немножко, еще чуть-чуть, говорил он сам себе. Он стремился уйти от места прежней остановки как можно дальше. Чтобы перепад высот оказался как можно больше. Чтобы сравнить так сравнить, чтобы наверняка, чтобы никаких сомнений. Он уже выбился из сил, он лез уже через силу, но все равно твердил себе: еще немного, еще чуть-чуть.
Наконец, он сдался. Остановился, перевел дыхание. И вскинул голову.
Небо над головой было восхитительного голубого цвета. Чистейший ультрамарин, тронутый с одного из боков пронзительным золотом солнечных лучей. А то, что они с женщиной внизу принимали за границы облачной массы, было на самом деле краями гигантской впадины, терявшейся своим дальним концом в сизой дымке. Вот отчего звезды были видны лишь в центре небесного купола: потому что смотрели на них со дна этого провала!
Мужчина глянул вниз. Под ногами была черная чаша. Непроглядная тьма, дышавшая вечным холодом. И уже невозможно было разглядеть никаких огней: ни огней жилья, ни огней поезда, с бешеной и все возрастающей скоростью нарезающего свои бесконечные круги.
Мужчина перевел взгляд на руки. И понял: еще карабкаясь, он знал, что увидит. Потому что, карабкаясь, уже давно видел руки со всею отчетливостью, как не видел их во время прошлой остановки. Пальцы были сбиты в кровь, в карминных коростах на костяшках, ногти обломаны, – он все это видел уже давно.
Дыхание его восстановилось, вернулись силы, и мужчина полез по склону дальше наверх. Он понимал, что нужно вниз, что там его ждут, потеряли и паникуют, отдавал себе в том отчет, – и был неволен остановиться.
Солнце осветило его, когда мужчина находился еще на склоне. Оно появилось из-за края провала, ударило ему в глаза – и ослепило его, помутило сознание, он едва удержался, чтобы не сорваться, не загреметь вниз. Если бы сорвался – летел бы уже до самого дна, и что бы прилетело туда вместо него? Какой невероятной глубины был провал. Бездна!
Последние метры мужчина одолевал, ничего не видя, не чувствуя, не понимая. Пот заливал глаза, пальцы рук онемели, ноги отнимались. Он вывалился наружу и, извиваясь, привставая на четвереньки, пополз от края бездны, – как червь, как пресмыкающееся, как четверолапое насекомое. Отполз – и уронил голову на землю, потерял сознание.
Сколько он так пролежал, мужчина не знал. Он пришел в себя, сел – и огляделся.
Была середина дня, солнце стояло почти в зените. Прекрасное, благословенное лето царствовало в природе. Цвели, ходили волнами под легким теплым ветерком травы и полевые цветы, воздух был напоен их ароматом, жужжали пчелы, перелетая с одного разноцветного Божьего создания на другое, собирая в мохнатые брюшки сладостный нектар, чтобы превратить его к концу лета в живительный мед, гудели жуки, шелестели бабочки. Промчался, сотрясши землю, в какой-нибудь сотне-другой метров от мужчины скорый пассажирский поезд. Окна его были распахнуты, у окон стояли, смотрели на окружающий теплый, солнечный мир люди – незнакомые, чужие, далекие.
Рыдание сотрясло мужчину, и его вновь бросило на землю. Он все понял. Ему все сделалось ясно – как если б внутри него открылось некое хранилище знания.
Их поезд когда-то сошел на круговую дорогу – и так и остался на ней. Он резал и резал по ней, давил и давил на ее полотно, то под тяжестью поезда стало проседать, уходить вглубь, утаскивая с собой прилегающее пространство земли, и никто этого не заметил, не спохватился. А когда, наверное, спохватились, было уже поздно. А вернее, не спохватились. Так и продолжали резать по кругу, старательно делая вид, будто ведут поезд к некоей цели, к некоему конечному пункту, название и месторасположение которого известно лишь им одним. Куда ушла жизнь! И даже просвещенные новые поколения, полагающие, что от них ничего не скрыто, печально обманываются. От них не скрыли лишь очевидного. Главное осталось для них неведомо.