Раздела мальчика, прижала его к себе, вдыхая чуть кисленький, молочный запах младенческой шеи. Вася немножко трусил и говорил "миля" (прошлый раз ему мыло попало в глаза). Эта прелестная, доверчивая трусость! Она посадила его в воду, он ударил по ней рукой и сказал: "Бах!"
- Слышишь, Катя, он сказал "бах"! - крикнула в кухню Анна Кирилловна. Но Катя из-за рычания техники ничего не услышала. - Он сказал "бах"! - крикнула громче Анна Кирилловна. Катя вошла, вытирая руки. Усталая, чем-то расстроенная. Складочка у губ обозначилась резче.
- Что тебе, мама?
- Ты только подумай, он усвоил новое слово "бах!".
- Ну и что? - не умилившись, сказала Катя и вышла из ванной.
…С девочкой что-то сегодня неладно. Не поссорились ли опять с Тамерланом? (Зятя звали воинственным именем Тамерлан, малоподходящим к его щуплой белокурой внешности.) Дома его нет. Спрашивать не буду.
Скользкое от мыла жемчужно-белое тельце. Благополучно вымыла голову, мыло не попало в глаза. Вася играл розовым крокодилом, странная расцветка - крокодил должен быть зеленым. Только подумать: вот так же купала своих, а потом Гошу. Такой же был беленький, гладенький, скользкий, так же курчавились волосики сзади… Неужели Вася, когда вырастет, тоже будет бросать жен, уходить от детей? Не дай бог до этого дожить!
Выкупанный, вытертый, одетый в чистую рубашку, Вася был великолепен, как первый день творения. Ножки со врозь глядящими пальчиками - новенькие, ни разу не хоженные… Почему человек, вырастая, теряет эту молочную прелесть, грубеет, омозолевает, обызвествляется? Недосмотр природы…
Накормив внука из бутылочки (баловство, которое ему, почти годовалому, разрешалось только на ночь), она уложила его в кровать. Вася потребовал "бабу", что означало соску. Соски ему уже не полагалось: недавно на семейном совете решили его отлучить.
- Не будет тебе "бабу", - сказала Анна Кирилловна, - бросай курить. Я бы сама бросила, да не могу.
Еще несколько раз воскликнув "бабу!" и не получив желаемого, Вася примирился с судьбой, сунул палец и рот и закрыл глаза.
"Ну не прелесть ли! - думала Анна Кирилловна. - Другой бы на его месте устроил скандал".
Она вспоминала младенчество своих собственных детей, которые были строптивы и все без исключения орали по ночам. Эти бессонные ночи, после которых клюешь носом у доски…
Теперешние младенцы почему-то орут мало. Зато вырастают и тут уж орут - дай боже…
Убедившись, что Вася спит, она пошла на кухню мыть посуду, по опыту зная, что там раковина - до краев.
И точно. Катя уже кончила стирать и ушла к себе. Тамерлана все нет.
Тревога точила сердце. Отгораживаясь от нее, Анна Кирилловна мыла посуду особенно тщательно. Зазвонил телефон. Катя кинулась к нему. "Мама, тебя", - позвала она увядшим голосом. Это оказалась Даная.
- Анна Кирилловна, золотко, мне просто необходимо с вами поговорить. Можно я сейчас приду?
- А не поздно ли?
- Я на минуточку. Только облегчу душу, и все.
Даная вошла, как всегда быстрая, взмахнула волосами, села на диван и заплакала.
- Что случилось, Даная?
- Нешатов меня выгнал.
- Сейчас?
- Нет, еще утром. Я вас днем хотела найти, но программа забарахлила.
- За что он вас выгнал?
- В том-то и дело, что ни за что. Я у него ночевала, утром попросила халат, он переспрашивает: "Халат?" - а сам мрачный до невозможности. Повторяю: "Да, халат. А что?" Он сказал: "Халатность", - и рассмеялся. Да так нехорошо, мне стало страшно. Черный смех. Обошлась без халата, умылась так. Стесняться там нечего, одна Ольга Филипповна, фирменная старуха, мы с нею уже друзья. Дальше - готовлю ему завтрак. Не ест. Это бы еще ничего, он вообще мало ест. Но на этот раз он не ел как-то демонстративно. Дальше - хочу причесаться, ищу расческу. Куда-то ее подевала в трансах. Смотрю везде - не нахожу. У него там вещей с три короба, и все кувырком. Засунула руку в ящик стола и вдруг вынимаю оттуда пучочек волос. Ну, знаете, как бывает, когда расчесываешь волосы и сматываешь, что вылезло, на палец. Волосы длинные, черные, явно женские. Спрашиваю: "С какой это брюнеткой ты мне изменял?" А он рассердился и меня выгнал.
- Даная, ради бога, успокойтесь, не плачьте.
- Это ничего. У меня чудесная способность красиво плакать. У других краснеет нос, текут сопли. У меня ничего подобного. Плачу, как статуя из Летнего сада.
- Они разве плачут?
- Я плачу, как статуя из Летнего сада, если бы она вдруг заплакала. Ну как вам это понравится? "Уйди сама, пока я тебя не вытолкал". Из-за какого-то клочка волос! Может быть, это были волосы его жены?
- Марианны? Не думаю. Она, сколько помнится, была шатенкой.
- А вы ее знали? Красивая?
- Была - безусловно. Теперь не знаю. Ведь она ему ровесница.
- Впрочем, это неактуально, если она не брюнетка. Могла, конечно, покраситься, мне это приходило в голову. Но женщины редко красятся в черный цвет. Это старит… Она хорошая?
- Ничего про нее не знаю.
- Одно время мне казалось, что он влюблен в Магду. Но нет. Во-первых, цвет волос не тот. Кроме того, Магда принципиальная, а Юра пьет.
- Так он еще и пьет? Вот не знала.
- Не пьет, выпивает. Но для Магды даже этого достаточно, чтобы презирать человека. Феликс от нее чудовищно терпит.
- Разве и он пьет?
- Нет, абсолютный трезвенник. Тем не менее она и его топчет. У нее способность топтать людей молча, одним взглядом. Как вы думаете, Анна Кирилловна, что мне делать в сложившейся ситуации?
- Оставить Нешатова в покое. Пусть не вы его, пусть он вас ищет. Пусть не вы к нему приходите, а он к вам.
- Вы шутите. Ко мне приходить некуда. Комната в коммуналке, стены тонкие, все решительно слышно, соседи любопытные. Комната для личной жизни ужасная. У меня и брак-то из-за этого расстроился, из-за акустики. Стучали в стену и кричали: "Плохо слышно!" И вообще в вас, Анна Кирилловна, говорит девятнадцатый век. Не буквально, я знаю, вы родились в двадцатом, но мораль девятнадцатого в вас преобладает. Тогда считалось, что мужчина должен быть активным, а женщина пассивной. Хотя и тогда бывали исключения, например, Татьяна писала Онегину. В наше время исключения стали правилом. Все зависит от женщины. Ее - первая роль. Первая влюбляется, признается. Первая разводится. Все она.
- Может быть, вы и правы. Только что, стоя в очереди за апельсинами… Кстати, хотите апельсин? Берите из мешка. Стоя в очереди за апельсинами, я думала о том, как по-разному люди разных поколений понимают слово "любовь".
- Что тут понимать? - отвечала Даная, чистя апельсин. - Любовь - это когда жить без человека не можешь.
- Совсем или временно?
- Конечно, временно. Если бы совсем, можно было бы загнуться.
В комнате повис веселый запах апельсина. Даная тоже повеселела:
- Анна Кирилловна, вы на меня благотворно действуете. Ваши советы я учту с поправкой на время. Как вы думаете, а не выучиться ли мне играть на гитаре?
- Зачем?
- Для обаяния. У меня хороший голос, я умею красиво петь, но для полного эффекта не хватает гитары. Чтобы кончить песню, тряхнуть волосами, руку положить на струны, погасить звук. Я одну девушку видела - у нее это здорово получается. Волосы должны быть до плеч, но я отращу.
- Ну что ж, попробуйте.
- Возможно, если бы я владела гитарой, моя личная жизнь была бы удачнее. В сущности, я ведь простая баба, мне вся эта кибернетика ни к чему. Я бы пироги пекла, они у меня хорошо получаются. Только есть их мне нельзя из-за фигуры.
- Конечно, Даная, вам хорошо бы выйти замуж.
- А я что, не знаю? Не за кого мне выходить. Если у вас наклюнется подходящая кандидатура, дайте мне знать.
- Хорошо, буду иметь в виду.
- Анна Кирилловна, я вам все о себе рассказываю, а вы мне о себе ничего. Вы были счастливы с мужем?
- Вероятно, была, но тогда этого не сознавала. Очень всегда была занята, не до счастья было.
- Это хорошо, когда не до счастья. А мне всегда было до счастья. Моя жизнь как синусоида: подъем - спуск, счастье - разочарование. Первое время с Нешатовым я была счастлива, мне казалось, он меня любит, потом - хуже, потом - под ось абсцисс. Знаете, Анна Кирилловна, мне пришла в голову конструктивная мысль. Что, если мне сходить к этой, как ее, Марианне?
- Это еще зачем?
- Посмотреть, не покрасилась ли. А главное, посоветоваться.
- Мне эта мысль кажется нелепой. Но, может быть, вы со своей точки зрения и правы. Трудно понять современную молодежь.
- Хороша молодежь! Скоро на пенсию. Этак вы и про Нешатова скажете "молодежь".
- А что? Он мой ученик и всегда для меня мальчик.
Прекрасен русский обычай пить чай в любое время дня и ночи! За чаем забываются самые трудные горести. Даная пила чай уже совсем веселая.
- Анна Кирилловна, вы мне дали много ценных советов, и я вам хочу отплатить тем же.
- Пожалуйста.
- Прежде всего вопрос: почему вы носите чулки, а не колготки?
- Не знаю. Привыкла к чулкам. Кроме того, в поясе с резинками я как-то стройнее, если ко мне применим этот термин.
- Опять девятнадцатый век. Наше время требует колготок. Я давно вам хотела сказать, но стеснялась. Когда вы нагибаетесь, у вас сзади получается совсем плохо, три этажа: чулки, тело, трусы.
- Что вы говорите? Я и не знала. Спасибо, что сказали, я теперь буду остерегаться.
- А я вам подарю колготки. Какой у вас размер?
- В прошлом году был пятьдесят шесть. Но, боюсь, с тех пор я еще потолстела. Другие от тревог худеют, а я толстею.
- А какие у вас тревоги?
- Разные. Например, Гоша Фабрицкий. Совсем не работает над диссертацией.
- Бедный мальчик! Жертва любви, как и я. Похож на мартовского кота.
- У него в году двенадцать мартов.
…В прихожей прозвучал звонок. Анна Кирилловна прислушалась. Ага, Катя открыла дверь. Голоса. Пришел Тамерлан. Ничего, слава богу, целуются.
21. Алла
Я не знал, что на меня это так подействует. Волосы Аллы. Сразу возникла она вся: кормленая, белая, с тяжелыми смоляными волосами. Расчесывала их утром в постели, широко зевая, потягиваясь. Я терпеть ее не мог, но все же любил. Странной любовью, с примесью отвращения. Именно отвращение, примешиваясь к любви, придавало ей особую остроту. Так, говорят, аромат духов обусловлен содержащейся в них вонью.
Это было наваждение, какое-то колдовство. Именно колдовство, ведовство. В Средние века такую Аллу сожгли бы на костре.
Когда первая увлеченность прошла, стало раздражать в ней все. И белая кожа, и черные волосы, этот наглый контраст цвета кожи и цвета волос. И звериная жадность в еде и любви. И привычка ковырять в зубах шпилькой, а то иглой, чем попало. А больше всего - как она дышала по ночам. Не храпела, а именно дышала. Как будто всасывала в себя и постепенно выпускала весь воздух, находившийся в комнате, и я уже не мог дышать этим отработанным воздухом.
А подушка, на которой мне приходилось спать? Алла не смывала на ночь краску ни с губ, ни с век. Вся подушка была в голубых, алых, зеленых разводах.
Ее чуть косящий, уклончивый взгляд. Какого цвета были глаза? Не помню. Шею помню, а глаза - нет. Наверно, она никогда не смотрела на меня прямо.
Была ли верна мне? Скорее всего, нет. Любой ее шаг, любой поворот бедра был мне изменой. Он был обращен не к какому-то отдельному мужчине, а ко всем мужчинам мира. Сначала самолюбиво страдал, потом привык.
А ведь плакала, расставаясь. И какая ей была корысть жить со мной? Женщина может быть бескорыстно подлой.
Запах ее духов - воплощение вульгарности. Я содрогался, передергивал спиной. Это были не духи, а вызов человечеству. За ними - жевательные резинки, диски, "Иисус Христос - суперстар", скрежещущие, рваные ритмы, трясение задом и животом. Абсолютная половая беспечность, раскиданные повсюду таблетки…
Интересы? Я их постигнуть не мог. Способы их удовлетворения - тоже. Фирменные джинсы за неслыханную цену - две ее месячные зарплаты. Откуда она брала деньги? Я ей не давал. Значит, давали другие.
Слова "друзья" в ее лексиконе не было. Компаньонов по крику и дерганью называла "наши ребята". Герцен и Огарев, клятва на Воробьевых горах - это они проходили в школе, значит, пропускали мимо ушей. Что меня связывало с этим миром? Ничего, кроме того факта, что я жил с Аллой.
"Жил" - неточное слово. Лучше не "жил", а "был". Слышал однажды, как девушка по телефону устраивала сцену любовнику, повторяя: "Ты был с ней? Нет, скажи, ты был с ней?". "Был" - это точнее, чем "жил", - ближе к фактам.
Сначала пыталась таскать меня с собой: "Знакомьтесь, Юра". Потом стала уходить одна. "Ты куда?" - "Вертануться в своей компашке". Возвращалась начиненная пошлейшими анекдотами, рассказывала, хохотала. Когда я ее останавливал, говорила явно чужими словами: "Это дух времени. Мы живем в век секса".
Так бы оно и продолжалось, если бы в один день я не нашел у нее в сумке карточку Марианны с выколотыми глазами. Алла где-то ее обнаружила и расправилась с ней по-своему, по-ведьмовски. После этого я понял, что больше не могу. Приложил все усилия, чтобы расстаться вежливо, без скандала. Терпеливо объяснил, что больше не могу, что стар для нее, что она зря тратит на меня свои лучшие годы. Что все равно не женюсь. Кажется, именно это сыграло решающую роль. Всего вернее, и была-то со мной в надежде на замужество. Нужен был ей зачем-то штамп в паспорте. Странный народ женщины.
Тогда, расставаясь с Аллой, сумел сохранить лицо. С Данаей - не сумел. Данаю попросту выгнал. Ни в чем она не была виновата.
22. Первая ласточка
Вот уже и декабрь подошел - темный, сырой, угрюмый. Снежило мокро, по-ленинградски. Почти не рассветало: север настойчиво напоминал о присутствии полярной ночи где-то невдалеке.
В институте целыми днями не гасили свет, несмотря на вывешенные повсюду призывы беречь электроэнергию. Отдел лихорадило: писались годовые отчеты. Эксперименты в лабораториях приостановились, все было принесено в жертву бумаге. Писали везде, писали все, писали утром, днем и вечером, писали бы и ночью, если бы в одиннадцать часов комендант не выключал свет.
В оргию всеобщего писания по просьбе Гана включился и Нешатов, которому было поручено составить аннотированный список литературы. Даже Полынин в эти страдные декабрьские дни прекратил разговоры на общие темы и тоже писал.
У Шевчука Дуракон окончательно вышел из строя; жена, которую Даниил Романович, следуя Писанию, хотел создать из его ребра, не состоялась, но сам Дуракон после операции захандрил. Однако его хозяин не унывал, исписывая страницу за страницей обширного труда под заглавием: "Исследование и разработка одного класса аудиоалгоритмических устройств". Некоторые его части были написаны стихами, которые Шевчук для конспирации писал не столбиком, а в строчку. Илья Коринец советовал ему заготовить парочку экземпляров на будущий год: "Никто не заметит. Все равно их ни одна душа не читает". Убежденный в этом, он предлагал на пари включить в свой годовой отчет инструкцию по искусственному осеменению рогатого скота, вставив в нее для виду несколько формул, но никто его не поддержал, и Илья, вздохнув, вернулся к описанию генератора синтетической речи.
В общем, писали. Трудность положения усугублялась тем, что вместо недавно уволившейся Лоры в "общей" сидела новая девушка Таня - не такая хорошенькая, но такая же бестолковая, совсем не знавшая, где что лежит, а надо было ссылаться то на одну бумагу, то на другую. Главное, из-за повального писания практически стояло дело, которое они, несмотря на все шуточки, привыкли ценить и уважать.
Удивительно, что именно в эти дни внезапно переродился Гоша Фабрицкий. Он не разгибаясь писал диссертацию. Анна Кирилловна нарадоваться не могла на своего питомца, который что ни день приносил на проверку новую главу. Ошибочки там были, но пустяковые; главное, чувствовалась оригинальная мысль, выходившая за пределы первоначального замысла Анны Кирилловны. "Перерастает…" - думала она с грустной радостью.
Чтобы не сглазить, она старалась не хвалить Гошу в лицо, но сияющие глаза выдавали ее с поличным, да и сам Гоша, приходя в отдел, держался со скромной гордостью. Его внезапное перерождение обсуждалось на все лады: с чего бы это? "Просто так, - сказал Малых. - Немотивированные поступки, как говорит Игорь Константинович. Они могут быть не только плохие, но и хорошие". "Человек с датчиком случайных чисел внутри", - поддержал Коринец.
И в самом деле, это было недалеко от истины. Все произошло скорее всего случайно. Просто в один прекрасный день Гоша сел за стол, и вдруг из цепочки формул выглянула идея… Попробовал - стало получаться! Тут его захватило, понесло… Отошли на задний план семейные и прочие дела, начался "научный запой", как называли такое явление в институте…
А Даная в эти дни была весела: Нешатов был с нею мягок, мельком признал свою неправоту и позволил ей надеяться, что в будущем году они встретятся на менее официальной почве. Много ли надо женщине для счастья?
Написанные разделы отовсюду стекались к Фабрицкому, который составлял на их основе обобщающий отчет. Письменная речь его лилась так же бегло, как устная. Время от времени он обходил свою епархию, чтобы поддержать дух отдела улыбкой, шуткой, неизменной бодростью.
В один из таких дней его вызвал к себе Панфилов. Фабрицкий на легких ногах теннисиста побежал к директору, готовый доложить, что все отчеты отдела во главе с обобщающим будут сданы досрочно. Миловидная секретарша с розовыми ушами поглядела на него с любопытством. Александр Маркович отнес это на счет своего личного обаяния и, пригарцовывая, сказал:
- Ниночка, вы сегодня цветете, как казанлыкская роза. Этой осенью я был в Болгарии, в республиканском центре по исследованию эфирномасличных культур. Оказывается, и там понадобилась наша кибернетика! Земной рай. Миллионы роз, и все как одна похожи на вас.
Вместо того чтобы улыбнуться, Ниночка поспешно сообщила:
- Иван Владимирович вас ждет.
Что там приключилось? Дошли, что ли, слухи о состоянии Дуракона, негодного сейчас для демонстраций? Фабрицкий вошел в кабинет. Директор был мрачен. Брови ниже обычного кустились над глазами.
- Александр Маркович, простите, что беспокою вас в такое горячее время, но на вас поступил сигнал. Нет, не ко мне, а в более высокую инстанцию. Мне его оттуда переслали с просьбой разобраться. Естественно, обращаюсь прямо к вам.
Фабрицкий, недоумевая, взял письмо. Оно было напечатано не на обычной пишущей машинке, а на вычислительной машине "Наири" (он сразу же опознал ее шрифт и вид бумажной ленты). Обратный адрес отсутствовал, подписи не было. Неизвестный доброжелатель (все авторы анонимных писем - "доброжелатели") обращал внимание вышестоящих организаций на то, что положение в НИИКАТ, в том отделе, которым заведует доктор технических наук Фабрицкий А. М., явно неблагополучное.