"В отделе, - сообщал автор, - царит кумовство, протекционизм, семейственность. Стремясь к рекламе своего отдела, Фабрицкий пригласил на работу ряд докторов (Полынин, Кротов, Дятлова), окружил себя этими докторами, играющими при нем роль опричнины, фактически освободил их от всякой работы, переложив ее на плечи сотрудников низшего разбора, которые перегружены сверх меры. Доктор технических наук Полынин И. К. практически не работает, занимается только пустыми разговорами в рабочее время, которые называет "философскими перекурами". В ходе этих перекуров договаривается до проповедей евангелия. Доктор технических наук Кротов М. П. больше половины времени проводит в командировках, научная продукция его лаборатории не видна простым глазом, отчеты пишутся на заумном языке и выхода в практику не имеют.
Возмутительнее всего был прием на работу Фабрицким доктора технических наук Дятловой А. К. На предыдущем месте работы Дятлова не ужилась, сославшись на голосовые связки, вероятнее всего поврежденные в склоках. Тут на помощь подоспел давний дружок Саша Фабрицкий. С Дятловой они связаны тесной семейной дружбой. Говорят даже, что она крестила его сына Гошу. Как научный работник Дятлова не удовлетворяет своему назначению. В свое время ее сделали доктором только за то, что она женщина, даже диссертацию она защищала 8 Марта и, естественно, была проголосована "за". Фабрицкий А. М., зная ее научную несостоятельность, взял ее на работу только для того, чтобы она написала диссертацию его сыну Фабрицкому Г., которого он предусмотрительно устроил аспирантом в другой отдел.
Диссертация Фабрицкого Г. на поверхностный взгляд представляется далекой от нормальных образцов, встречаются элементарные ошибки, путаница в обозначениях, строки заменяются столбцами и т. д. Не имея должного научного потенциала, Дятлова А. К. к написанию диссертации своего крестника привлекает и других сотрудников отдела: Кротова М. П., Полынина И. К и Коринца И. М., из которых последнего нещадно эксплуатирует. Молодой человек, аспирант Фабрицкого, оставшись без заботы со стороны своего руководителя, до сих пор не смог защитить собственную диссертацию, а уже вынужден писать чужую. Другой аспирант Фабрицкого, Толбин Ф. А., получив от горе-руководителя никуда не годную тему, не смог вообще написать диссертацию и остался при пиковом интересе.
Практическая отдача отдела ничтожна. Кандидат технических наук Шевчук Д. Р., склонный более к поэзии, чем к технике, годами возится со своим роботом в форме змеи, которому дал подходящее название "Дуракон". Работы по искусственному интеллекту находятся в зачаточной стадии, и ни одной серьезной отдачи этот интеллект не решил.
Жалкое положение лабораторий объясняется порочным руководством. Фабрицкий А. М. заведует отделом только постольку, поскольку ему это лично выгодно. Больше науки его интересует теннис, а также личная машина под названием "Голубой Пегас", на которой он подвозит только тех, кого выгодно (например, Дятлову А. К, систематически пользующуюся этим Пегасом). Прошу обратить самое серьезное внимание и пресечь вышеупомянутые недостатки. Доброжелатель".
- Любопытное произведение. Образец своего жанра, - сказал Фабрицкий и рассмеялся.
Панфилов смеха не поддержал:
- Мне этот сигнал переслали с просьбой разобраться и ответить по существу вопроса.
- Какое тут существо вопроса? - все еще смеясь, сказал Фабрицкий. - Чистая чепуха!
- Нет уж, я вас попрошу написать объяснительную записку. Опровергнуть обвинение, если можете. Представить документы.
- Иван Владимирович, я вас не понимаю, - бледнея, сказал Фабрицкий. - Какие я могу представить документы? Что Анна Кирилловна не крестила моего сына? Бред! Где, в какой церкви я должен брать такую справку? Неужели же вы всерьез можете думать, что я, старый член партии, участник войны, мог крестить своего сына, да еще с помощью профессора Дятловой? Только в больную голову может прийти такая идея!
- Ну хорошо, насчет этого пункта я не настаиваю, по другим-то вы можете отчитаться? Тут есть ряд производственных обвинений. Если они несправедливы, докажите это, подтвердите документально.
- Не понимаю, почему я вообще должен оправдываться, что-то доказывать? Пусть он, пишущий, докажет, что я виноват. Представьте себе, Иван Владимирович, что в один прекрасный день какой-то болван напишет про вас, будто вы находитесь в интимной связи с королевой Англии. Что же, вы будете объяснять, доказывать, что это не так?
- С королевой Англии - нет, а со своей секретаршей - да. Слава богу, до сих пор таких сигналов не поступало. А то писал бы как миленький. Даже справку представил бы, что по состоянию здоровья ни с кем состоять в связи не могу. Это на вас первая анонимка пришла, вы и всполошились. Привыкнете…
- Значит, каждый сукин сын может заставить вас тратить время, доказывать, что его обвинения - ложь?
- Каждый, - философски ответил Панфилов.
- Не понимаю! - вскипел Фабрицкий. - Письмо без подписи, без обратного адреса. Документом оно не является. Надо бросить эту мерзость в мусорную корзину. Или, еще лучше, сжечь рукой палача, как полагалось делать с анонимными письмами согласно указу Петра Первого.
- Палачи в штате института не предусмотрены. А просто сжечь или выбросить официальную бумагу я не могу. На ней входящий и исходящий номер. На нее надо отвечать.
- Крючкотворы!
- Я понимаю ваше возмущение, Александр Маркович, и его разделяю, но канцелярия есть канцелярия. Не нами это заведено, не нами и кончится. Я вас очень прошу, представьте мне к завтрашнему дню докладную записку по всем пунктам.
- Это приказ?
- Настоятельная просьба. А просьба начальника, сами знаете…
- Равносильна приказу. Ну что же. Бессмыслица, но приходится… Дайте мне письмо.
- Э нет, письма я вам дать не могу. Строго говоря, я не имел права даже его вам показывать, должен был выяснять устно. Давайте так: вы сделаете себе сокращенную копию письма, выпишете все пункты, а завтра придете ко мне с объяснениями. Ладненько? Только, пожалуйста, никому не говорите, что видели письмо. Мало ли как это истолкуют.
- Но с парторгом-то отдела я могу посоветоваться, с Борисом Михайловичем Ганом?
- Ну с ним, так и быть, поговорите, а дальше чтобы не шло.
Фабрицкий, чернее ночи, отсел за боковой столик и, прорывая бумагу, стал писать. Закончив, спросил:
- Разрешите идти?
- Зря вы так официально, - сказал Панфилов, - я ведь к вам по-хорошему. Идите, Александр Маркович. И учтите: у меня к вам нет никаких претензий. Я тоже считаю обвинения в ваш адрес смехотворными. Старый наш сотрудник, всем хорошо известный, член партии…
Вернувшись, Фабрицкий сразу же вызвал к себе Гана:
- Борис Михайлович, простите, что отрываю вас в горячее время. Но дело не терпит. Вот, читайте.
Шевеля бледными губами, Ган медленно читал копию письма, становясь все бледнее, под конец уже посерев. Прочел, перечел, отложил.
- Ну, что скажете? - спросил Фабрицкий.
- Ужасная мерзость.
- Панфилов хочет, чтобы я к завтрашнему дню написал ответ по всем пунктам.
- Придется писать.
- Где это, в какой статье закона записано, что честный человек должен доказывать, что он не подлец?
- Такой статьи закона нет, но так принято. Сигналы трудящихся не должны оставаться без внимания, даже когда они не подписаны. Принцип таков: за каждым письмом стоит живой человек. А может быть, он не хочет подписываться, боясь преследований? Опасность вполне реальная. Особенно на периферии, где какой-нибудь местный сатрап может подмять под себя всех…
- Но я-то ведь не местный сатрап. И я не хочу, вы понимаете, Борис Михайлович, мне отвратительно писать эти оправдания. Выразился бы покрепче, да боюсь вас шокировать.
- Напрасно. Я сейчас и сам выразился бы покрепче.
- Давайте на пару. Раз, два, три…
Поговорили. Ругань их странным образом сблизила.
- А вы, Борис Михайлович, оказывается, умеете. Вот бы не подумал.
- Русский мат в известных обстоятельствах незаменим.
- Как вы думаете, кто это писал? Явно кто-то из нашего отдела или близкий к нему. Приводятся такие подробности, каких не может знать посторонний.
- И все-таки я не знаю кто. И давайте не будем пока строить предположений. У нас слишком мало информации, чтобы вычислить автора. Лучше не знать кто, чем заподозрить невинного. Вообще-то можно заподозрить кого угодно.
- Кроме нас с вами, надеюсь.
- Насчет нас - согласен. Насчет самого себя - не так уверен.
- Вы шутите?
- Объективно я нахожусь в числе возможных подозреваемых.
- Ну ладно. Кстати, я забыл вам сказать, что письмо напечатано на машине "Наири".
- Это чуть-чуть сужает круг возможностей, но ненамного.
Вечером Фабрицкий сидел у себя дома и писал:
"В первом пункте своего доноса анонимщик утверждает, что я раздул штаты отдела и привлек к работе в нем слишком много докторов. Отвечаю: штаты отдела утверждены постановлением министерства от 2.12.76. В составе отдела четыре лаборатории с недоукомплектованными штатами, каждая из них в принципе должна возглавляться доктором наук. У нас две из лабораторий возглавляются докторами, две - кандидатами, так что фактически в отделе недобор, а не перебор докторов.
Во втором пункте анонимщик утверждает, что наши доктора ничего не делают. Эта клевета убедительно опровергается прилагаемым списком научных трудов И. К. Полынина, М. П. Кротова и А. К Дятловой. Многие из этих трудов, в частности монография А. К Дятловой, переведены на иностранные языки, так что вымысел анонимщика о якобы "научной несостоятельности" А. К Дятловой опровергается сам собой. Имя А. К Дятловой и ее научные заслуги хорошо известны и не нуждаются в защите.
…Далее анонимщик утверждает, что "диссертация Фабрицкого Г., на поверхностный взгляд, представляется далекой от нормальных образцов". Интересно, где это он мог кинуть на диссертацию Г. Фабрицкого свой "поверхностный взгляд", если этой диссертации в природе не существует - она еще только пишется.
Что касается утверждения анонимщика о малой практической отдаче отдела, то она убедительно опровергается прилагаемыми в копиях справками о внедрении, где подчеркивается большое народно-хозяйственное значение наших работ…"
Над объяснительной запиской Фабрицкий просидел до глубокой ночи. Каждый пункт он опроверг, как ему казалось, блестяще, приводя нужную документацию, пуская в ход иронию, юмор. Несмотря на отвратительность задачи, писал он даже с каким-то мрачным вдохновением. Было уже три часа, когда он отвечал на последний пункт.
"Что касается моей личной машины, которую в шутку зовут "Голубым Пегасом", то она действительно голубая, в этом анонимщик прав, и на этой машине я действительно иногда развожу по домам моих сотрудников, а кого и почему - в этом отчет давать не намерен".
Закончив записку, Фабрицкий перепечатал ее на машинке, поставил под ней свою уверенную, чуть залихватскую подпись и лег спать.
Когда на другой день он пришел на работу, оказалось, что Ган заболел. Подосадовав на это (ему не терпелось продемонстрировать Борису Михайловичу свой труд), Фабрицкий направился к директору, радуясь хорошо написанной отповеди, повторяя мысленно самые удачные фразы.
Иван Владимирович внимательно прочел документ (пять страниц текста плюс приложения) и сказал:
- Вы, Александр Маркович, слишком художественно написали. Ну, зачем эти ненужные эмоции? Во-первых, вы называете письмо "доносом". Этот термин у нас не принят.
- Как же иначе его называть?
- Письмо есть письмо. Давайте вычеркнем "донос", поставим просто и спокойно "письмо". Кроме того, зачем вы пишете "анонимщик"? Термин нестандартный. Надо говорить "автор письма". А для чего все эти восклицания о глупости и подлости анонимщика? Нужно писать в деловом, спокойном тоне. Не надо привлекать к себе внимание вышестоящих организаций излишней эмоциональностью. Там могут подумать: "Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав". И, наконец, последний пункт о "Голубом Пегасе", где вы признаете утверждения анонимщика в чем-то справедливыми. Боже вас упаси от этого! Ирония здесь неуместна. А вдруг подумают, что в письме есть доля правды, что факты, хотя и частично, но подтвердились, а? Об этой возможности вы забыли. Я бы последний пункт сформулировал так: "Подвозя своих сотрудников на моей личной машине, я никаких корыстных целей не преследовал". И всё. Коротко и ясно.
Красный карандаш директора разгуливал по тексту отповеди Фабрицкого, здесь вычеркивая слово, там - снимая кавычки, там - заменяя целый абзац.
- Вот как теперь хорошо получилось, - сказал Панфилов, гордясь своей редакторской работой не меньше, чем Фабрицкий своей творческой.
Александр Маркович сидел как оплеванный, впервые в жизни познав горькое чувство писателя, у которого редактор вычеркивает лучшие места…
- Ну как, хотите прочитать в новом виде? - спросил Панфилов.
- Да нет, зачем уж. Посылайте как есть.
- У вас это первая ласточка. Я этих ответов в своей жизни написал ой сколько. Выработался уже стиль.
23. Новогодняя ночь
В два часа ночи раздался звонок, Нешатов подошел.
- Юра, это ты?
- Я.
- С Новым годом тебя. С новым счастьем!
- Ах, это ты…
- А ты думал кто? Что же ты не поздравляешь меня с Новым годом?
- Виноват, поздравляю.
- Как я ждала этого Нового года! В декабре ты обещал: в будущем году… Можно я сейчас к тебе приеду?
Нешатов молчал.
- Не хочешь? Я все равно приеду. Схвачу такси…
- Послушай, Даная…
- Поздно, неси назад.
Короткие гудки. Он огляделся. Титанический беспорядок. Больше, чем всегда.
Новый год он встречал с Ольгой Филипповной. Выпили шампанского. Расцеловались. Пили еще какую-то бурду. Телевизор бесчинствовал: какие-то приплясывающие кадры, на миг покрывающиеся рябостью. Актеры, актрисы, изо всех сил имитирующие счастье, и не какое-нибудь, а "новое". Что ж! Их работа.
Вырубил звук. Актеры и актрисы молча разевали рты, мучились. Не выдержал, ушел к себе. Только собрался спать - звонок. Даная. Прибирать бессмысленно. Как черпать воду решетом. Только перегоняешь пыль и вещи с места на место. Ольгу Филипповну он давно отлучил от уборки, она уж и не порывалась.
Старуха за стеной уже ложилась, вздыхая, что-то приговаривая. До чего же она уютная, со своим бормотком, своими историями… Может быть, он такой потому, что у него никогда не было бабушки?
Во дворе сиял фонарь, вокруг него носились в сумасшедшей пляске хлопья снега. Они окунались в свет фонаря и сразу же пропадали в крутящейся тьме. Точно так же ровно год назад…
Звоночек раздался тонкий, маленький. Пошел открывать. На пороге Даная - яркая, румяная, с хлопьями на плечах, на нависшем меху лисьей шапки. Она сразу же поцеловала его в губы; от нее пахло морозом, вином, зеленым луком.
Странно, ему было приятно, что она пришла. Сняла пальто, шапку, отряхнула снег, встала перед зеркалом, легким движением руки снизу вверх взбила ржаные волосы, вынула тюбик помады, подкрасила губы, потерла их одну о другую; лизнула палец, пригладила, подщипнула брови… Он смотрел, поражаясь целесообразности каждого ее движения. Это не то что его уборка - с места на место.
- Что ты меня так рассматриваешь? Будто ни разу не видел.
- В этом году ни разу.
Она засмеялась.
- Хорошо я смеюсь? Анна Кирилловна говорит, что мой смех как золотой дождь.
- Это преувеличение. Скажем, серебряный.
- Выпить-то у тебя найдется? Хочу выпить с тобой. Мечтала.
- У Ольги Филипповны осталось полбутылки какой-то красной бурды. Она уже спать легла, не хочу беспокоить.
- Великое дело! Я ее побеспокою, а заодно и с Новым годом поздравлю.
Через минуту "золотой дождь" шел уже за стеной. Старуха даже как будто довольна была, что ее разбудили: смеху Данаи вторил ее басовитый хохоток.
Нешатов возился у письменного стола и опять перекладывал вещи с места на место. Лучше не становилось. Он сбросил всю кучу на пол, вытер стол газетой. Даная все смеялась, ему было уже досадно, что она так долго не возвращается. Какого черта? Наконец отворилась дверь, она вошла с подносом: закуски, рюмки, полбутылки вина.
- Ну, не молодец ли я? Все достала. И Ольга Филипповна была мне рада. Ты чего молчишь?
- Я думал, ты пришла ко мне, а не к Ольге Филипповне.
- Ревность? Что-то новое. Я рада. Говорят, ревность - тень любви.
- Бывает тень без предмета, ее отбрасывающего.
- Сегодня я тебе не верю. На самую чуточку, на кончик мизинца, но любишь.
Нешатов не возражал. Она расставляла все принесенное на столе и вдруг споткнулась.
- Осторожнее, там мои бумаги!
- Чего ж ты их на полу держишь?
- Прибирал к твоему приходу.
- Странный способ прибирать. Впрочем, тебе идет беспорядок. Мне тоже. Мы с тобой такие нестандартные, как беззаконные кометы, говоря словами Пушкина. Все хочу списать эти стихи и выучить, но забываю. У тебя нет елки?
- Нет. С чего бы это у меня могла быть елка?
- С того же, с чего у всех добрых людей.
- Я не добрый человек.
- Пусть так. Но сегодня ты почему-то добрей обычного.
- Просто пьян.
- Тогда будь пьян, если ты от этого добрей. Знаешь, я принесла елочные свечи. Давай зажжем их так, без елки, и будем с тобой пировать.
- Чудачка. Делай как знаешь.
Она вынула из сумки коробку юбилейных свечей. Накапав стеарину прямо на стол, расставила свечи вокруг тарелки с закусками. Две оставшиеся изогнула, подвесила к ушам наподобие сережек, фитилями кверху. Скомандовала: "Зажигай!" Он нехотя вынул спички и зажег все свечи, кроме двух последних.
- Зажигай и эти! - храбро сказала Даная.
- Это дурость. У тебя загорятся волосы.
- Пускай горят ко всем чертям.
Она сама зажгла обе свечи, качавшиеся у ее щек. Колеблющийся свет, бросая черные тени, выделил из небытия короткий прямой нос с продолговатыми прозрачными ноздрями, глубокую ложбинку от него к привздернутой верхней губе, все лицо, ставшее внезапно и загадочно красивым. Огоньки свечей, синие у корня, красноватые вверху, тянулись уже к волосам.
- Даная, сумасшедшая, сейчас же погаси!
- Гаси сам.
Он дунул на свечи. Едкий дымок пополз кверху. Данаино лицо, только что прекрасное, погасло и стало заурядным.
- Не понимаю, - брюзгливо сказал Нешатов, - с чего тебе вздумалось устраивать иллюминацию?
- Так Новый год же! И, кроме того, наш с тобой юбилей.
- Какой юбилей?
- А ты не помнишь? Три месяца…
Он вспомнил. Вороха сухих листьев. Шуршание куртки. Данаино лицо в темноте. Запах грибов. По ощущению - три жизни назад.
- Не помню, - сказал он. - И вообще не зли меня.
- От тебя нужно было бы сразу, тут же, уйти. Чтобы не я тебя искала, а ты меня.
- Что ж, уходи.