- Пока не могу. Не бойся, это пройдет. Я по опыту знаю. А пока потерпи. Давай выпьем этой бурды.
Огоньки свечей дрожали в гранатовой жидкости. На вид вино было хорошее. Выпили.
- Да, не фонтан, - сказала Даная. - Знаешь, о чем я думала, когда ехала к тебе? Строила мысленно график потребления спиртных напитков в функции времени. Кривая идет себе и идет, с небольшими пиками в субботу и воскресенье, и вдруг, в двенадцать часов ночи первого января, - грандиозный пик, за пределы миллиметровки. Причем пик асимметричный: крутой подъем и пологий спад. После двенадцати люди еще допивают. Давай допьем!
Допили. Есть не хотелось. Вилки скребли по тарелкам с противным звуком.
- Я ведь пришла уже со встречи, - болтала Даная. - Мы роскошно встречали, у Малыха. Тебе нравится Малых? Мне - да. Весь какой-то усеченный, но приятно усеченный. И жена такая же и близнецы - Рома и Дима. Все коллективно произошли от ежа. Мальчики сидели за столом, пили лимонад и дрались молча. Но когда отец скомандовал "спать", взялись за руки и покорно пошли. По дороге пинали друг друга ногами. Это у них форма общения, язык жестов. Все в отца. В нем тоже смесь бунта и послушания. Как он обожает Игоря Константиновича, ты заметил?
- Я как-то к нему не приглядывался.
- Напрасно. Малых - это явление природы. Странно, всех зовут по имени, а его по фамилии. Его даже жена зовет "Малых". Что ж, до революции это было принято, звать по фамилии. "Онегин, я тогда моложе…" - пропела Даная. - Сегодня она звала бы его Женькой.
- А кто там был? - спросил Нешатов как бы нехотя.
- Почти все свои, отдельские. Во главе с Фабрицким. Они с женой Галиной Львовной такой шейк отгрохали - хоть стой, хоть падай. А ведь ему шестьдесят! И ей не меньше пятидесяти! Видел бы ты, что они выделывали! Пегасы! Она стройная, складная, ни намека на живот, ноги прямо от шеи растут. Не скажешь, что бабушка. А про него только петухи не поют…
- Что это значит?
- Мамино присловье. Она всегда так говорила, когда хотела похвалить. Вымою посуду, похвастаюсь, а она: про тебя только петухи не поют! Подумать, я уже старше, чем была мама, когда умерла. Обгоняем своих покойников.
- А еще кто был?
- Многие. Анна Кирилловна в розовом. Максим Петрович с женой. Даже танцевал, как медведь в цирке. А из молодежи я - меня условно можно причислить к молодежи, - Илюша, Феликс, Магда…
- А она в чем?
- В бордовом вечернем, до полу. Каблуки. Губы не крашены, волосы - блеск. Я думала, что ты платьями не интересуешься.
- А я и не интересуюсь. Просто так спросил.
- Спросил, потому что Магда.
- Отстань ты от меня со своей Магдой.
…Нешатов смотрел в окно. Там разгулялась форменная метель. Пляска снежинок вокруг фонаря становилась все безумнее, и сам фонарь, накренившись, куда-то летел…
- Знаешь, Юра, - сказала Даная, - я не должна была бы тебе говорить, но скажу, я сейчас пьяная. Когда обсуждали, кого пригласить на встречу Нового года, речь зашла о тебе. И, представь себе, Фабрицкий был против. Сказал: "Воздержимся. Человек для нас новый. Еще не вошел в коллектив. И неизвестно, войдет ли". Странный какой-то был у него тон. Как будто он что-то плохое про тебя знает.
- Это ты предложила меня пригласить?
- Ну, я.
- Кто тебя тянул за язык? Я все равно не пошел бы. Прошлый раз я встречал Новый год в больнице. По сравнению с той встречей - любая другая не тянет.
- А какая была встреча? Неужели вам вино давали?
- Конечно, нет. Ничего спиртного, кроме валокордина, и то не вволю, а по назначению врача. К твоему графику потребления напитков мы не добавили ни капли. Но все-таки ночь была особая, какая-то историческая. Врачей почти не было, а дежурные сестры, санитарки смотрели телевизор вместе с больными. Новогодний концерт, все пошли туда, и только мы трое остались в палате. Мы - это старик с паркинсонизмом, мальчик-студент и я. Так хорошо, душевно поговорили. С виду милые, тихие, нормальные люди. А внутри чего только не нагорожено! Какие-то подвалы, чердаки, забитые мыслями, как старой мебелью. И у каждого внутри что-то стучит, твердит. У нас с мальчиком: "Я, Я, Я". А у старика: "Мы, человечество". Содержания разговора уже не помню. Может быть, он вообще был без содержания, разговор как таковой, разговор как стихия. Помню только, что мы в нем что-то такое отменили, какие-то предрассудки, табу. И в их числе Новый год. От него мы отрешились, даже на минутную стрелку ни разу не поглядели. О том, что он наступил, мы узнали по бою часов кремлевской башни и по шуму в столовой… За окном, во дворе, светил фонарь и летели снежные хлопья, совсем как сейчас…
- Не смотри туда, забудь. Смотри на меня. Я к тебе пришла. Думаешь, легко было оттуда уйти? Не пускали.
- Скажи, а когда Фабрицкий возражал против того, чтобы меня приглашать, что сказали другие?
- Анна Кирилловна сказала, что ты симпатяга и совсем не чужой, а свой в доску.
- Я не симпатяга. И не свой в доску. Нигде я не свой.
- Юра, раз уж я начала выдавать тебе секреты, покачусь по наклонной и выдам еще один. Только поклянись, что никому не скажешь.
- Я и так не скажу. Я, как ты заметила, не болтлив. В трезвом состоянии. А пить я с ними не собираюсь.
- Так вот, у Фабрицкого какие-то неприятности. Мне Нинка, секретарша директора, сказала: на него пишут письма. На него, и на бабку, и вообще на всех докторов.
- Что ж, это естественно. На него должны писать письма. Он на них напрашивается.
- Ты как будто считаешь это правильным?
- Личное дело автора.
- А вдруг Фабрицкого снимут?
- Ничего страшного. Найдется другой. Может быть, распорядится, чтобы делали мой дисплей.
- Юра, ты сегодня странный. Сам на себя не похож.
- Просто пьян. А пьяный я прекрасен. Не правда ли?
- Для меня ты всегда прекрасен.
- А для себя - никогда.
- А я, говоря между нами, себя, Данаечку, очень люблю. Такая душечка (восклицательный знак). И за что только ей досталась такая неудачная жизнь? Мужей не любила. Любила не мужей. Детей не было. Один Чёртушка, да и тот оказался не котом, а кошкой.
- Да, не повезло тебе с ним. Да и со мной тоже.
- Ну, скажи толком: почему ты меня не любишь?
- В таких делах не спрашивают "почему".
- Любишь Магду?
- Привязалась ты ко мне с этой Магдой. Сказано: нет, не люблю.
- Если не Магду, так кого? Неужели эту змею, Марианну? Кстати, как ее отчество?
- Андреевна.
- А фамилия?
- Моя. Если за это время не изменилась. Могла развестись в одностороннем порядке. А на что тебе ее фамилия?
- Просто так. У тебя ее карточки нет?
- Нет.
Нешатов вспомнил ту, с выколотыми глазами, и передернулся спиной.
24. Соперницы
Марианна Нешатова вернулась с работы в семь часов - проводила родительское собрание. Одна из самых тяжелых работ: тридцать человек, и у каждого свое дитя - центр мира.
Лифт, как нарочно, не ходил. Она стала подниматься по лестнице. Сердце… Рановато вы стали жаловаться на сердце, Марианна Андреевна.
Сверху вниз, галдя и пересмеиваясь, шла компания юнцов. Шаркали подошвы по ступеням, стонала гитара, которой, видимо, стукали по перилам. Марианна поджалась внутренне, как всегда, когда встречалась с такими компаниями на улице, во дворе… В хохочущем многоголосье она различила голос сына, его типичное "пля-а-вать!". И в самом деле он спускался по лестнице вместе с другими, без шапки, вяло замотанный шарфом, вихляя ногами, глубоко засунув руки в карманы. Юнцы были долговязые, небритые, нетрезвые. Позади всех топала какая-то девушка, невзрачная, серая лицом.
- Паша, - окликнула Марианна.
Он остановился на площадке, отстав от компании. Бледный до синевы, кривой плечами, коленчатый.
- Привет! Это ты кстати появилась. Слушай, мать, подбрось десятку.
- Паша, я тебе вчера дала двадцать пять. Неужели потратил?
- Занял в долг одному парню.
- Не "занял", а "дал в долг", - автоматически поправила Марианна. - "Занять" можно не парню, а у парня.
- Правильность родной речи, - скривился Павел. - До чего вы все нудные, педагоги. Вот и наша русачка такая же: ей говоришь, а она ошибки поправляет. Пля-а-вать на содержание, была бы форма. В общем и целом гони десятку.
- Паша, ты знаешь, у меня эти десятки на полу не валяются. Каждая достается трудом.
- А труд надо уважать, и тэ дэ, и тэ пэ. Мораль мелкой буржуазии. Не хочешь просто дать - займи. Извиняюсь, дай в долг. Верну с процентами.
- Под какие такие доходы ты занимаешь деньги?
- А это уж мое дело. Может быть, я по ночам грузчиком работаю.
- По ночам ты не работаешь, а спишь. Утром в школу тебя не добудишься.
- Теперь уже и спать мне нельзя! И это называется воспитание! Юному организму необходим сон.
- Не паясничай.
- А ты не задерживай. Меня ждут. В последний раз спрашиваю: дашь?
- Нет.
- Ну и подавись своей десяткой.
- Паша!
Снизу раздался свист, и несколько голосов крикнули:
- Раз, два, три… Ушат!
- Что это значит - "Ушат"? - спросила Марианна.
- Моя подпольная кличка. Некогда мне с тобой. В общем, не жди.
И загрохотал вниз по лестнице.
Марианна продолжала свой тягостный путь наверх. Руки у нее дрожали. Снизу доносилось греготание. "Грегочет какая-то тварь" - это Помяловский, "Очерки бурсы". И Паша с ними. Ключ бился, не попадал в скважину. Вошла. Та самая, отдельная, двухкомнатная, которой так радовались тогда с Юрой. Юры нет. Паши нет. И винить некого, сама виновата во всем.
Заглянула в кухню - там остатки какого-то пиршества. Бутылки, окурки, грязная посуда. Из крана течет вода. И не завернули… Начала мыть посуду. Мыть и ставить. Мыть и ставить. За стеной прогрохотал лифт. Напрасно пешком поднималась, надо было подождать.
Каждая моя слеза заслуженна. Но Паша-то, Паша в чем виноват? Вырос без отца. Когда спрашивал: "Где папа?" - отвечала: "Папа от нас ушел". Среди его товарищей немало было таких, брошенных. Старалась дать ему побольше, чтобы не чувствовал себя обездоленным. Работала на полутора ставках, давала уроки… Хочешь магнитофон - пожалуйста. А ему ничего не надо было, кроме отца…
Вся беда в этом чувстве вины перед Пашей. Если бы не оно, воспитала бы его лучше. Хотя кто знает? Воспитание - всегда загадка. И мы, педагоги, ничуть не лучше умеем воспитывать, чем простые смертные. Где, где, когда я его упустила? Если бы знать! Впрочем, зачем знать? Другого сына у меня уже не будет.
Позвонили в дверь. Коротенький, робкий звонок. Неужели Паша вернулся? Не может быть! Нет, не он. Незнакомая женщина, щеголеватая, в импортных сапогах, шапка лисьего меха, из-под шапки желтые волосы.
- Марианна Андреевна?
- Это я.
- Меня зовут Даная. - Рука у гостьи была энергичная, маленькая, теплая.
- Раздевайтесь, проходите, пожалуйста. Только извините, у меня беспорядок.
Сказать про эту обстановку "беспорядок" значило ничего не сказать. Нагажено было экзотично, преднамеренно. Брюки переброшены через люстру, горшок с цветком опрокинут, корни жалобно высунулись в воздух. Мальчики забавлялись…
- Только что пришла с работы, - пыталась оправдаться Марианна.
- Ничего, я привыкла, - сказала Даная. "Значит, это у них семейное", - подумала она.
Сели. Марианна скрестила на коленях тонкие руки. Даная волновалась.
- Марианна Андреевна, я пришла к вам без приглашения. Адрес узнала в справочном. Нужно было позвонить по телефону…
- Номер переменился.
- Дело не в этом. Если бы я позвонила, вы бы мне наверняка отказали встретиться. А мне нужно было видеть вас обязательно.
- Пожалуйста, я вас слушаю.
- Дело в том… Ну, коротко говоря, дело в том, что я любовница вашего мужа.
- У меня нет мужа.
- Все равно, бывшего мужа. Мне необходимо с вами о нем поговорить.
- Почему со мной?
- Потому что вы его хорошо знаете.
- Допустим, что так. Знала, во всяком случае.
- Как вы думаете, способен он на дурной поступок?
- Странный вопрос. Пожалуй, способен. Но не на пользу себе, а во вред.
- Это вы хорошо сформулировали. Я тоже что-то такое чувствовала. Попутно еще один вопрос: вы когда-нибудь были брюнеткой?
- Никогда.
- Значит, этот вариант отпадает.
- Какой вариант?
- Неважно.
- Даная… А по отчеству?
- Просто Даная. Я еще моложусь. А вы?
- Даная, я не понимаю, что за странные вопросы. С Юрой что-нибудь случилось?
- Боже упаси. Ничего не случилось. Просто я его люблю, но не понимаю и хочу лучше его понять. Мне хочется разобраться, почему он несчастен. И как с этим бороться? Если бы я могла сделать его счастливым ценой отдачи другой женщине, я бы его отдала обеими руками, честное пионерское. Его горе прямо разрывает мне душу, это красиво сказано, но правда. Поэтому я к вам и пришла. Конечно, вы не можете обеспечить, чтобы он меня полюбил. Но помогите мне хотя бы понять его. Может быть, я к нему найду более удачный подход. Наш разговор, конечно, не похож на разговор двух соперниц. Если бы я была счастливая соперница, с моей стороны это было бы нетактично. Но я несчастная соперница… - Даная уткнулась лицом в ручку кресла и зарыдала. Марианна растерялась:
- Успокойтесь, выпейте воды. У меня есть сердечные капли. Дать?
Даная трясла головой:
- Не поможет. У меня сердце как у слона. И вообще плакать полезно. Это даже в одном научном журнале написано… - Она высморкалась. - Надо открывать… свои шлюзы…
- Ну, открывайте, я подожду.
Отплакавшись, Даная повеселела:
- А почему у вас брюки висят на люстре?
- Это не у меня. Это развлекался мой сын Паша с товарищами.
- У вас сын? Тоже для меня ново. Сколько же ему лет?
- Скоро семнадцать. В девятом классе.
- Похож на Юру?
- Что-то общее есть.
- Ведь Юра, строго говоря, нехорош. Красивы в нем только глаза и общая отвлеченность. Я иногда сама не понимаю, что я в нем нашла. Есть у нас в отделе Феликс Толбин. Он и Юра - это небо и земля. Феликс - буквально красавец. Зубы белые-белые. И особая такая улыбка - молниеносно возникающая и молниеносно пропадающая. Ну что бы мне влюбиться в него?
- Даная, вы меня извините, я хочу здесь хоть немножко прибрать.
- Не надо. Здесь хорошо. Нелепо. Эти брюки на люстре. Как раз под стать моему настроению.
- Вы курите? - спросила Марианна.
- Очень редко. После тяжелых переживаний. Мой кот Чёртушка, впрочем, не кот, а кошка, я его по инерции зову котом, - оказывается, очень любит есть окурки. Залезет лапой в пепельницу, вытащит окурок и жрет. Причем только окурки, целая сигарета его не интересует. Это явление меня так заинтересовало, что я даже утешилась в своем горе.
- А я курю.
- Давайте закурим. Будем считать сегодняшнюю встречу за тяжелое переживание.
- Только перейдем на тахту.
Перебрались на тахту, поджали ноги и закурили. Через час они разговаривали уже на "ты".
- Какие у тебя красивые ноги, - говорила Даная, - вечный предмет моей зависти. У меня ноги тоже ничего, прямые, но массивные, особенно сзади. В целом-то я смотрюсь. А как ты с ним познакомилась?
- На дне рождения у моей подруги. Танцевали. Юра тогда был очень красив, поразил меня с первого взгляда. Лицо какое-то летящее. Похож на архангела Гавриила, или кто у них там является к деве Марии.
- Я в архангелах не разбираюсь. Блондин?
- Светлый шатен. Рубашка нейлоновая, белая, тогда их только начинали носить. Без галстука, шея высокая. Я пришла на вечер с одним мальчиком, Витей, мы с ним собирались жениться, а увидела Юру - и все кувырком. Витя забыт, все забыто, только Юра, его глаза, руки… Крутили какую-то заграничную пластинку, называлась "Вечернее танго", Юра меня обнимал, и было слышно, как под нейлоновой рубашкой бьется его сердце, а я все падаю, падаю…
- Я это понимаю, во мне от него тоже все падает.
- Ну, теперь его и сравнить нельзя с тогдашним. Это была какая-то магия. Я подошла к Вите и велела ему немедленно уйти домой. Он ничего не понял, но послушался. Я осталась свободная, и мы с Юрой опять танцевали, а я все заводила ту же пластинку. Другие возражали, тогда в моде был рок-н-ролл, а танго пахло стариной, как теперь говорят, "ретро". И мы в этом "ретро" купались. Чудесный был вечер. Стали расходиться, Юра пошел провожать и на площадке лестницы, не доходя до моей коммунальной квартиры, сказал, что меня любит. Представь себе - черная лестница, кошками пахнет, и тут же его лицо, и эти слова… Будто прожектором все осветилось. Нет, словами это передать невозможно.
- Я понимаю. Именно магия. Я в кино видела, как факир заколдовывал кобру. Что-то общее, безусловно, есть.
- С факиром или с коброй?
- С обоими. Но больше с факиром. У меня к Юре тоже возникла любовь с первого взгляда. Увидела его глаза, одну бровь выше другой - и всё. Готова.
- Тогда у него брови были на одной высоте, - суховато сказала Марианна. - И глаза совсем другие.
- Почему ты от него ушла? Разлюбила?
- Я не ушла и не разлюбила. Ушел он, разлюбил он. А я просто споткнулась о другого человека. Нестоящий был человек. Натерпелась я от него - дай боже.
- А другие потом у тебя были?
- Бывали.
- Любила ты их?
- Нет. Впрочем, одного, пожалуй, любила. Много меня старше. Ничего не вышло: женат, дети, внуки, и у меня Паша…
- Понятно. А скажи, ты к Юре ходила, когда он был… там?
- В том-то и горе, что не ходила. Чего-то боялась. Разговора с ним боялась. Его глаз…
- Вот уж не думала, что ты трусиха. Вид у тебя смелый. Ты кто по профессии?
- Педагог. Преподаю в школе русский язык и литературу.
- Так это же счастье - быть педагогом!
- Я недопедагог. И вообще недочеловек. Баба я, и больше никто. Боюсь чужого несчастья.
- А я не боюсь. Ни сумасшедших, ни преступников, ни подлецов, ни слабых. Они даже меня как-то вдохновляют. Все от него отвернулись, а мне тут-то и интересно.
- Хороший ты человек… Женщина.
- Просто шалая. Время от времени мне надо менять свою судьбу. Вывернуть ее наизнанку, как лист Мёбиуса.
- Какой лист?
- Мёбиуса. У которого только одна сторона. Первый раз слышишь?
- Первый раз.
- Сейчас я тебе покажу. Есть у тебя бумага, ножницы, клей?
Все нашлось. Даная вырезала бумажную ленту и, вывернув ее, склеила концами:
- Вот он, лист Мёбиуса! Сколько у него сторон, как ты думаешь?
- Понятия не имею.
- Думаешь, две?
- Ну, две.
- А вот и нет! Сторона у него одна. Веди пальцем и убедишься.
Марианне было неинтересно: одна так одна. Даная огорчилась:
- До чего же вы, гуманитарщики, равнодушные! Ничем вас не проймешь.
Марианна вдруг заплакала.
- Ой, прости, - воскликнула Даная, - прости, если обидела. Ты что, ревнуешь?
- Нет, нет.
- Ты в самом деле не сердишься, что я с ним?
- В самом деле.