- Масленые.
- Честные масленые глаза.
- Нет, я знаю, кто писал. Дуракон.
- Идите к черту. Это я писала. Съели? Я умею обращаться с машиной "Наири", а Нешатов - нет.
- Тоже нашла аргумент! Нешатов - инженер, разберется в любой ЭВМ.
- Он, кажется, упоминал о том, что имел дело с "Наири".
- Вот видишь! Сам себе противоречишь! Если бы писал он, зачем ему было бы упоминать?
- А это было еще до собрания.
- Собрание, собрание! После этого собрания мы все рехнулись.
- За то, что автор - Нешатов, больше всего говорит позиция Анны Кирилловны. Что ей полагалось бы делать, когда подозревают ее любимого ученика? С пеной у рта бросаться на защиту. А она словно воды в рот набрала.
- У меня новая, свежая идея! Вдруг это писал Панфилов?
- Абсурд! Зачем ему жаловаться на самого себя?
- Для маскировки. Главный объект - Фабрицкий. Может быть, у Панфилова есть кандидатура на это место. Какой-нибудь зять. Фабрицкий ему надоел: выделяется, вылезает вперед. Без его разрешения водит в отдел журналистов, а те чирикают в газетах славу Фабрицкому.
- Брось! Панфилов не умеет печатать на ЭВМ.
- Значит, кто-то ему помогал.
- Кто?
- Товарищи, опомнитесь! Еще немного, и мы будем уже не научные работники, а горе-следователи. Эти разговоры надо запретить.
- Бесполезно. Все равно они будут, пока не найдется автор.
- Тише, ребята. Вот идет Игорь Константинович. Он у нас самый авторитетный. Спросим его.
- Игорь Константинович, как вы думаете, кто писал анонимки?
- А я об этом и не думаю вовсе. И вам не советую.
- Почему?
- По определению. Аноним - это автор письма или сочинения, пожелавший скрыть свое имя. Значит, у него были на это причины. Пойдем навстречу его пожеланиям, как говорится, уважим просьбу. В самом процессе поисков есть что-то глубоко непристойное. Если не ошибаюсь, в наполеоновском кодексе был пункт, гласивший: "Поиски отцовства запрещены". Так же я бы запретил поиски авторства анонимных произведений.
- И вам совсем неинтересно, кто это?
- Совсем.
- Ну, ладно, отбросим "кто". Поставим другой запретный вопрос: зачем он это писал?
- Писал, чтобы взбаламутить, внести разлад. Заставить нас подозревать друг друга. Нарушить целостность коллектива, образовать "язву выдувания". Кто бы он ни был - нас много, а он один. Ответим ему полным пренебрежением. Ему надоест, и он перестанет.
- А зачем ему понадобилось вносить разлад? Какой ему прок?
- Вообще причины человеческих поступков разнообразны и далеко не всегда очевидны. В них отнюдь не на первом месте стоит непосредственная заинтересованность, так называемая корысть. И далеко не на последнем - потребность самоутверждения. Вот, мол, какой я: захочу - напишу, потрачу полчаса времени и четыре копейки на марку, и целый коллектив будет плясать под мою дудку, будет выведен из нормального рабочего ритма. В его представлении мы марионетки, а он кукловод, дергающий за нитки…
- Вы говорите "он", как будто совершенно ясно, что "он" - это не вы. Вам хорошо, вас подозревать никто не станет. А любого из нас могут подозревать.
- Охотно включусь в вашу компанию. Подозревайте меня сколько хотите.
- Товарищи, внимание! Помолчите. Только что получил в свои руки важный документ, письмо в партком, составленное по вашему поручению. Разрешите зачитать?
- Валяй, зачитывай!
- Прошу прощения, зачитать можно книгу, а не бумагу. Зачитать - значит взять у кого-то книгу и не вернуть.
- Неважно, это тонкости. Пусть зачитывает.
- "В партком НИИКАТ. Двадцать седьмого июня сего года состоялось специальное собрание третьего отдела под председательством проф. М. П. Кротова. Обсуждался поток анонимных писем, направлявшихся в течение последних месяцев в различные высокие инстанции и содержащих клевету на зав. отделом проф. А. М. Фабрицкого и ряд других сотрудников. Содержание анонимок и объяснительные записки А. М. Фабрицкого хорошо известны парткому, и нет надобности их пересказывать.
Обращаясь в партком с настоящим письмом, коллектив отдела хочет подчеркнуть лживость и злонамеренность всех обвинений, содержащихся в анонимках. Зав. отделом А. М. Фабрицкий все время вынужден отвлекаться от своих прямых обязанностей и писать объяснения по поводу абсурдных обвинений. Такое положение нельзя считать нормальным.
Так как анонимщик занимается распространением заведомо ложных слухов, порочащих честных граждан, его действия должны квалифицироваться как уголовно наказуемая клевета.
Коллектив отдела обращается в партком с просьбой помочь ему передать дело об анонимных письмах в соответствующие юридические инстанции.
По поручению коллектива составили М. П. Кротов, Б. М. Ган, Р. С. Малых"
- Ну что вы скажете, Игорь Константинович? Не надо посылать этого письма?
- Послать можно. Только сомневаюсь, будет ли толк.
31. Хитросплетения
Фабрицкий, бодрый, но взвинченный, позвонил секретарю парткома Яшину:
- Владимир Николаевич, я уже вторую неделю добиваюсь встречи с вами. Позвольте спросить: почему?
- Потому что мне до сих пор неясна ситуация.
- Так давайте обсудим ее вместе.
- Ну что ж, заходите.
Желтая, гладко причесанная голова секретаря парткома, как всегда, являла образец невозмутимости: волосок к волоску.
- Владимир Николаевич, вы получили наше письмо?
Яшин наклонил пробор.
- И что вы думаете предпринять? Дело не терпит отлагательства. Обстановка в отделе очень напряженная. Тем временем, как вы знаете, пришла еще одна анонимка…
- Две, - спокойно сказал Яшин, открывая ящик стола и подавая Фабрицкому бумагу.
- Наш общий друг, кажется, устал печатать на "Наири"?
- Нет, это переписывал я. Меня вызвали, попросили ознакомиться, дать объяснения. Ознакомился, дал. Теперь ознакомьтесь вы. Разбираете мой почерк?
- Такой почерк могла бы разобрать даже ЭВМ.
Начало письма - скучное, стандартное. А вот что-то новое. Тут он начал читать внимательнее.
…"Всем этим явлениям продажности и семейственности покровительствует партком института, который присутствовал на защите в лице своего секретаря Яшина В. Н. и дал заведомо ложные показания. За них Яшин В. Н. был вознагражден по-царски: настенный ковер ценой в 4665 р. и хрустальная ваза пока не установленной ценности. Он присутствовал также на праздновании защиты, которое состоялось в загородном ресторане и представляло настоящую оргию с танцующими на столах полуголыми женщинами. До каких пор такое поведение партийного руководителя будут терпеть? Факты говорят сами за себя".
- Поразительна цена ковра, - сказал Фабрицкий. - Какая точность! Реализм достигается правдоподобием деталей. Полуголые женщины - это уже экзотика. Неужели вы по поводу этого собачьего бреда писали объяснения?
- Пришлось. И вам придется.
- И что же мы, как болванчики, так и будем плясать под дудку этого гада?
- Не принимайте так близко к сердцу, Александр Маркович. Вы изнеженны и нетерпеливы. Посидели бы вы на моем месте. Каких только дел не приходится расхлебывать. И от науки-то отрываться нельзя. Если на всякую чепуху расходовать сердце и нервы, откуда их взять для настоящего дела? А вы чуть что - и на дыбы. Нет, я себе поставил за правило: спокойствие, спокойствие и еще раз спокойствие.
Легкая, летучая усталость появилась в светлых глазах Яшина. Один волосок, отделившись, повис на лбу…
- И все-таки, - настаивал Фабрицкий, - и вам, и нам надо стараться, чтобы всякой грязи было поменьше. Лучше вымести один угол, чем не мести вообще. Именно для этого мы направили вам письмо, прося передать дело в юридические органы.
- Мы ваше письмо обсудили, - сказал Яшин, застлав глаза пленкой непроницаемости, - и пришли к выводу, что ваше предложение неприемлемо. Мы, партком, не будем хлопотать о возбуждении этого дела. Вы сами - пожалуйста, сколько угодно. Можете от себя лично возбуждать дело о клевете. Мы вам препятствовать не будем.
- Но ведь в анонимках оскорбляют не меня лично и не меня одного. Анонимщик обливает грязью и сотрудников отдела, и дирекцию, и партком…
- Ах, Александр Маркович! Наивный вы человек. Первый раз его оскорбили, оклеветали - он уже и на рожон. А мы тертые-перетертые, во семи водах со щелоком вываренные…
Сквозь, элегантный, отутюженный, безукоризненный облик Яшина вдруг на минуту высветился деревенский белобрысый паренек… Должно быть, об этих "семи водах со щелоком" слышал он в детстве от какого-нибудь деда, мудрого старика с пегой бородой, воевавшего и в японскую, и в германскую, и на гражданке..: "Вот откуда, - подумал Фабрицкий, - у Яшина эта уравновешенность…"
- И все-таки, - сказал он, - я настаиваю, чтобы дело было передано на рассмотрение, и не от меня лично, а официально от института. Не хотите вы, партком, - обращусь в дирекцию.
- И зря потратите время, - ответил Яшин, вновь превращаясь из деревенского паренька в солидного деятеля. - Иван Владимирович решительно против. Это может бросить тень на институт. Зачем поднимать ненужный шум?
- Значит, я остаюсь один?
- При нашей поддержке. Еще раз подчеркиваю: ни мы, ни дирекция, ни райком, ни другие инстанции не имеют к вам никаких претензий. Мы не сомневаемся, что обвинения в ваш адрес ложны. Но обращаться с этим в прокуратуру, согласитесь, несерьезно. Представьте себе, что вас на улице кто-то оплевал. В принципе можно разыскать плюнувшего и привлечь его к ответственности. Но стоит ли овчинка выделки?
- Один так один, - сказал Фабрицкий, и ноздри его раздулись. - Разрешите откланяться.
- Зачем так? - улыбнулся Яшин, подавая ему узкую, длинную, совсем не деревенскую руку. - От души желаю вам успеха.
Фабрицкий вышел, чуть не сбитый с ног одной из заплаканных женщин, рвавшихся на прием. Вернувшись в кабинет, он позвонил Дятловой:
- Нюша, если можешь, зайди ко мне на минуту.
- Иду-иду.
Вскоре, постучав в дверь и самой себе сказав "да", вошла Анна Кирилловна в такой боевой раскраске, что Фабрицкого аж покачнуло. Скромный цвет "опавших листьев" был заменен ярко-желтым; каждая кудряшка стояла дыбом, отдельно от других, на редковолосой розовой голове. Брови были нарисованы толсто, с размахом, губы тоже. Туловище обтягивал ярко-зеленый джемпер; не в тон ему кричали алые босоножки на большом каблуке…
- Нюша, ты сегодня ослепительна, - овладевая собой, сказал Фабрицкий.
- Время от времени надо менять свою внешность. А что, удачно?
- Не то слово.
- Максим Петрович меня надоумил: открытый прием.
Подходя к столу, она споткнулась, подвернула ногу и спокойно сказала:
- На красных лапках гусь тяжелый…
- Больно? - спросил Фабрицкий.
- Пустяки, - ответила она, растирая лодыжку. - Зачем ты меня вызвал?
- Есть информация. Во-первых, наше письмо - холостой выстрел. Ни партком, ни дирекция не считают нужным возбуждать дело. Будем бороться сами.
- А во-вторых?
- Удалось получить список всех являвшихся за последние недели к Панфилову.
- Каким образом?
- Через Ниночку. Остатки мужского обаяния плюс флакон французских духов.
Фабрицкий вынул из "дипломата" список, в котором некоторые строки были подчеркнуты красным, Дятлова, надев очки, стала читать, потом свистнула.
- Прошу тебя, тише. И без комментариев.
- Перехожу на шепот. И как ты это объясняешь? Зачем ему понадобилось ползать к директору?
- Вероятно, капает на отдел. И на меня лично. В принципе не исключен и жилищный вопрос, но не похоже. Может быть, Панфилов отлично знает, кто автор анонимок, но сидит у него на крючке и пуще смерти боится гласности. Начнется расследование, и что-нибудь могут выкопать…
- Сомневаюсь. Иван Владимирович - честнейший человек.
- Про таких говорят "субъективно честный". Я почти уверен, что для себя лично он законов не нарушал. Но знаешь, когда речь идет об управлении большой организацией… Кто из руководителей не нарушал если не законов, то инструкций? Тем более что среди них немало отживших, устаревших, только и ждущих своей отмены. На их нарушение и сверху смотрят сквозь пальцы: так и быть, нарушай, только не попадайся. Панфилов нарушал, но не попадался и ужасно боится, как бы это не вышло наружу. Знающий об этом вполне может его шантажировать.
- Все это пока только догадки.
- Любая гипотеза - догадка. Без догадок не могла бы существовать наука.
- Но бывают догадки ложные. Помнишь, как ты вначале готов был голову прозакладывать, что анонимщик - Нешатов?
- Что ж, я ошибался. Со всяким бывает.
- Бывают смертельные ошибки. Непоправимые.
- Любой хирург, делая операцию, идет на риск смертельной ошибки.
- Аналогии, аналогии…
- Один из путей познания.
- Закурить можно?
- Кури, - почти грубо сказал Фабрицкий. - Вот, Бориса Михайловича довели до больницы с этим вашим курением.
- Кстати, как его здоровье? Я в этих попыхах и не спросила.
- Получше. Непосредственная опасность миновала.
- А была?
- Серьезная. Мы тебе не говорили, чтобы не волновать. У тебя тоже с сердцем не блестяще.
- У меня-то? Здорова, как слон. Ты меня, пожалуйста, никогда не щади. Еще фокусы!
Зазвонил телефон. Фабрицкий взял трубку и со своей привычной любезностью стал говорить:
- Здравствуйте… Нет, извините, не могу… Этими делами ведает мой заместитель, Борис Михайлович Ган… Сейчас в больнице… Нет, заменить его никто не может… Очень жаль, но придется вам отложить это дело… Всего вам хорошего. Будьте здоровы.
Он положил трубку и пожаловался:
- И так по двадцать-тридцать раз на дню. Только сейчас, когда Борис Михайлович в больнице, я понял, что это за человек.
- Хорошо бы тебе понять это пораньше… Ты чего нахмурился?
- Мне внезапно пришло в голову, что в анонимках почему-то совсем ничего не говорится о Гане…
- Стыдись своих мыслей.
- Стыжусь.
Дятлова нервно раздавила окурок, вынула зеркальце, подвела губы, погрузила тюбик помады в огромную сумку, где были перемешаны деньги, платки, квитанции, бумажки. Фабрицкий ненароком туда заглянул и отшатнулся:
- Нюша, у тебя в сумке такой же ералаш, как у меня в голове. Половину всего этого можно выбросить.
- И из твоей головы тоже.
- Ладно. Рассказывай, какие настроения в народе.
- Разные. Большинство подозревает Нешатова. Даная яростно заступается, ну, это понятно. Новый наш техник, Владик Бабушкин, при каком-то особом мнении…
- Кстати, как с алгебраическим преобразователем?
- Никак. Всем не до него.
Фабрицкий даже зубами скрипнул:
- Вот-вот! Этого гад и добивался: сделать нас равнодушными к работе! Но нет, не выйдет! Я его выведу на чистую воду! Его хитросплетениям я противопоставлю свои. Посмотрим, кто кого перехитрит!
- Верю, что ты его.
- Мы с тобой - его, - Фабрицкий потер руки и засмеялся. - Довольно он играл нами. Теперь мы им поиграем!
- А признайся, Саша, - вдруг сказала Дятлова, - ведь ты немножко наслаждаешься ситуацией?
- Что за глупости?! Чем тут наслаждаться?
- Самую-самую чуточку. А?
- Ну разве самую чуточку.
32. Затишье
Летом жизнь в институте обычно замирала, переставала бурлить. Пора отпусков. Как ни старалось начальство распределять отпуска равномерно по временам года, ничего не выходило. Толпы молодежи в коридорах редели, мельчали: самые высокие экземпляры пребывали в лагерях, защищая спортивную честь института, очень дорогую дирекции. Дни шли долгие, длинные, светлые, едва смежая ресницы на короткую белую ночь. Сложное очарование Ленинграда особенно чувствуется в такую пору.
В отделе было тихо. Фабрицкий уехал в Югославию, совместив научную командировку с туристской поездкой. Ган долечивался в санатории после микроинфаркта. Замещать себя Фабрицкий оставил Толбина. Ему было поручено вести все деловые связи отдела, представлять его на совещаниях, а также реагировать на анонимки, буде таковые появятся. Но, видно, анонимщик тоже утих или уехал в отпуск: за время отсутствия Фабрицкого пришла только одна анонимка, да и та какая-то вялая по тону и содержанию. Нового в ней было мало: Фабрицкий берет взятки запчастями для Голубого Пегаса, расплачиваясь за них машинным временем. Упоминались также две любовницы Фабрицкого, от одной из которых у него дочь-подросток. Толбин со свойственной ему аккуратностью скопировал документ своим мелко-наклонным почерком, написал опровержение и сдал куда надо. Копии того и другого он подшил в дневник рабочей жизни отдела, который всегда вел, когда приходилось ему замещать заведующего.
Группа Вишняковой в это лето работала напряженно: перед отъездом Фабрицкий дал распоряжение делать дисплей, причем спешно. Этот дисплей он до сих пор все откладывал, а теперь вдруг стал придавать ему большое значение, включил его описание в свой доклад на конференции и уехал, придав группе для ее укрепления Коринца, Данаю, Ярцеву и нового техника Бабушкина (все трое были с кровью вырваны у Дятловой).
Во главе работы по дисплею, естественно, стал Нешатов - автор проекта, деловой, собранный, но отделенный от других стеной недоверия. Тем не менее работа шла. Пока что монтировали логическое устройство. Одни узлы делали у себя, другие - на опытном заводе соседнего института. Впереди было еще дел невпроворот. Коринец был раздражен тем, что сорвались его летние планы; в дисплей он не верил и работал над ним неохотно.
- Все-таки наш шеф не из храброго десятка, - сказал он однажды. - Стоило анонимщику упомянуть о неосуществленном ценном предложении, как Александр Маркович - лапки кверху. Пожалуй, в каком-то смысле анонимки - эффективное средство борьбы с недостатками.
Магда подняла голову:
- Ты в уме? Оправдываешь это… не подберу слов.
- Все зависит от условий, места и времени.
- Нет, не все! Подлость никогда не будет доблестью. Ни в каких условиях, ни в какое время.
Малых коротко, по-ежиному, фыркнул что-то одобрительное.
- Подлость - понятие относительное, - сказал Толбин.
- Абсолютное, - возразила Магда.
- Относительное. Посмотри сама на себя. Не было ли в числе твоих деяний чего-нибудь, что можно квалифицировать как подлость?
Магда побледнела:
- Было. Но я об этом жалею.
- Может быть, и наш анонимщик жалеет. Пишет и жалеет. Слезами обливает каждую анонимку. Что мы о нем знаем? Что он умеет печатать на "Наири"…
- И что он глуп, как бревно, - добавил Малых.
- Я согласен с Феликсом, - сказал Коринец. - Понятие "подлость" не абсолютно. У нас, математиков, множество считается заданным, только если указан признак, по которому любой элемент может быть отнесен или нет к этому множеству. А множество подлых поступков в этом смысле не определено.
- Тогда нельзя вообще высказывать никаких суждений, - горячо возразила Магда. - Даже в математике существует категория "размытых множеств". А наши житейские множества все без исключения размыты. И все-таки возможность определенных суждений сохраняется. Например, можно определенно утверждать, что анонимки - подлость.