- Иван Владимирович, мы, ведущие работники отдела…
- Не все ведущие, - возразила Дятлова. - Я просто работник.
- Скромность украшает женщину, - блеснул стальными зубами Панфилов. - Одним словом, я вас слушаю.
- Я буду говорить от имени всей группы, - начал Фабрицкий. - На днях у нас в отделе состоялось собрание. Речь шла об анонимках…
- Опять анонимки! Напрасно вы, Александр Маркович, раздуваете это дело, придаете ему широкую гласность. Такие вещи надо обсуждать в узком кругу.
- Но анонимщик распространяет свою клевету именно в широком кругу.
- Не берите с него примера. Так что вы хотите мне сообщить?
- На собрании обнаружились факты, определенно выявившие автора анонимок.
- Кто же это, если не секрет?
- Толбин.
- Бросьте, Александр Маркович. Я знаю Толбина как на редкость порядочного, усердного молодого человека, к тому же преданного вам лично. Это - недоразумение.
- Иван Владимирович, - Фабрицкий открыл "дипломат", - здесь у меня протокол собрания, из которого как дважды два следует, что Толбин и анонимщик - одно лицо. Очень прошу вас с ним ознакомиться.
Директор отмахнулся от протокола, как от назойливой мухи:
- Не надо, не надо! У меня дела поважнее. Во втором крыле крыша обваливается, того и гляди чепе. А ваши отдельские склоки…
- "Наши отдельские склоки", как вы их называете, и есть самое главное чепе, - перебила Дятлова.
- Мы не настаиваем, чтобы вы подробно изучали протокол, - примирительно сказал Кротов. - Мы хотим, чтобы вы удалили из института Толбина, который полностью дискредитировал себя в глазах сослуживцев.
- Мы не можем работать с человеком, которому не доверяем, - добавила Дятлова.
- Почему? - со святой наивностью удивился директор. - Полное доверие необязательно. Работаю же я с людьми, которым не доверяю. И неплохо работаю.
- Человек, который на глазах у всех проявил себя как бесстыжий лжец! Человек, ни одному слову которого нельзя верить! Работать с ним - это все равно что сидеть в ящике с гремучей змеей! - воскликнула Анна Кирилловна.
- Вы, как всегда, эмоциональны, - осклабился Панфилов. - Все это преувеличения.
- Он, кажется, и вас поливал грязью, - сказал Кротов. - Вы к нему относитесь очень уж по-христиански.
- Христианство тут ни при чем. Он или не он - это еще неизвестно. Да и неважно. Вы требуете невозможного - уволить человека без достаточных оснований. Если бы он, скажем, пьянствовал или допускал аморальное поведение…
- А его поведение вы считаете моральным? - вскипела Дятлова.
- Это другой аспект морали. Ну, допустим, я пошел вам навстречу, уволил его. Какой поднимется крик! Он будет жаловаться в местком, в партийные органы, в комиссию народного контроля, во всевозможные инстанции. И будет прав. Вы ведь не можете упрекнуть его в профессиональной непригодности?
- Смотря в какой, - ответил Фабрицкий. - Быть сволочью - это ведь тоже профессиональная непригодность.
- Как вы это докажете? "Сволочь" - понятие неопределенное.
- Хорошо, не будем пользоваться этим термином, - согласился Кротов. - Но неискренность и лживость доказуемы, и мы их доказали.
- Нет.
- Откуда вы знаете? - спросил Фабрицкий. - Вы же не читали протокола?
- Не читал и не буду. Не считаю важным. Даже если бы было доказано, что Толбин анонимщик, так что с того? Он всегда оправдается. Хотел, мол, пользы общему делу. Попробуй сбей его с этой позиции! Дело безнадежное.
- А телефонные звонки? - спросил Фабрицкий, выдвигая свой главный козырь. - Это-то точно доказано.
- Ну и что? Простая ошибка. Хотел набрать один номер, набрал другой…
- Так вы решительно отказываетесь уволить Толбина?
- Решительно.
- Несмотря на то, что секретарь парткома на нашей стороне?
- Несмотря. Его позицию можно оспорить.
- Что же вы рекомендуете нам делать?
- Что всегда делают с недоброкачественным человеческим материалом? Воспитывайте! Вас много, он один.
- Я вас понял, Иван Владимирович, - сказал Фабрицкий, вставая. - Разрешите идти?
- Опять ваша казенная манера.
- Не казенная, а военная. На военной службе привык.
Панфилов встал, провожая гостей:
- Анна Кирилловна, вы что-то неважно выглядите. В отпуске были? Хорошо отдохнули?
- Была, но не отдохнула.
- В нашем с вами возрасте надо щадить себя.
- Не привыкла. И, видно, уж не привыкну.
- Напрасно! До свидания, Максим Петрович! До свидания, Александр Маркович! Желаю успеха.
Выйдя из кабинета, Фабрицкий в упор спросил Ниночку:
- Толбин был уже здесь сегодня?
- Был, - зарделась она.
- Так я и думал.
В коридоре Кротов сказал:
- Я вам говорил, что ничего не выйдет.
- И все-таки наш визит нелишний. Прояснил ситуацию. Начальство его не уволит. Уволим сами, внутренними силами.
- Сомневаюсь.
- Попробуем, - сказала Дятлова. - Я тебя предупреждаю: или он, или я. Так и доложи начальству.
- Какое может быть сомнение? Начальство выберет его.
- Я тоже за компанию готов присоединиться. Или мы, или он, - сказал Кротов.
- Не надо, - ответил Фабрицкий. - У начальства уже вожжа попала под хвост. Кстати, Максим Петрович, я был неосторожен, когда дал вам читать вслух этот дневник. Надо было учесть уязвимость Бориса Михайловича.
- Но ведь, кажется, о нем ничего особенного не было сказано.
- Это я, читая, скорректировал. Выбросил сущий пустяк: что он спекулирует запчастями. К счастью, до Бориса Михайловича это не дошло. И без того он был взволнован.
- А как его здоровье?
- Неплохо. Инфаркта не обнаружено. Конечно, придется полежать. Надеюсь, что все обойдется. Товарищи, учтите, что через десять минут начинается научный семинар с моим докладом. Тебе, Нюша, дается пять минут на перекур и пять, чтобы добраться. Между прочим, я для вас приготовил небольшой сюрприз.
В повестке дня семинара стоял доклад Фабрицкого "Об устойчивости нестрогих иерархических структур". Аудитория (все тот же семинарский зал) постепенно заполнялась. Сзади в полном одиночестве сидел Толбин и что-то писал. Вокруг Нешатова, напротив, завивались людские вихорьки. Многие к нему обращались подчеркнуто внимательно; он отвечал неохотно, неприветливо, бесцельно расхаживая по залу, ища себе место. Наконец выбрал его в последнем ряду, не совсем близко, но и не далеко от Толбина. Неопределенное сомнение скребло ему душу. А что, если на минуту допустить, что Толбин не виноват, что произошла только рокировка? Исподтишка он разглядывал красивый апостольский профиль, влажный голубой глаз под отчетливой дугой брови и дивился: какой смысл человеку быть подлецом при такой наружности?
Вошли Фабрицкий, Дятлова и Кротов. Фабрицкий взошел на кафедру и заявил:
- Товарищи! Перед тем как приступить к моему научному докладу, я позволю себе на несколько минут отвлечь ваше внимание и прочитать вам полученное мной сегодня письмо.
- Опять анонимка? - скучливо сказал Полынин.
- Нет, на этот раз письмо подписано "Щербак".
- А кто этот Щербак? - спросили из зала.
- Понятия не имею. Письмо прислано по адресу института, на мое имя, но все письма, приходящие в институт, в экспедиции вскрываются. На это, видимо, и был расчет. Позвольте прочесть вам это письмо.
- Просим, просим! - раздались голоса.
- Читаю. "Уважаемый Александр Маркович, приветствую вас! Не хотелось мне вам писать, но вынуждена. Просто мне очень жаль сотрудников отдела, которых вы уже несколько месяцев травите вашими подозрениями и поисками среди них анонимщика. Он осмелился сказать о вас правду, но не подписался…"
Нешатов взглянул на Толбина. Совершенно очевидно, тот был удивлен: покраснел, приподнялся, опираясь руками на стол, приоткрыл рот, снова сел…
- "Сделано это умышленно, - читал Фабрицкий, - чтобы посмотреть, как же вы, гордый, независимый, самолюбивый и властный человек, поведете себя в ситуации, в которой по вашей вине часто оказывались другие. Я имею в виду тех, на которых под вашу диктовку писали анонимки ваши приближенные…"
- Это я, что ли? - спросила Дятлова.
- Нюша, у тебя мания величия. Читаю дальше: "Но в тех анонимках была ложь, а про вас написали правду. Правда всегда колет глаза! И вы начали оскорблять и унижать ваших сотрудников, подозревая их в писании анонимок. Такой несправедливости нельзя прощать. Довольно жертв! Прекратите свои гонения и охоту за ведьмами. Ваши сотрудники ни в чем не виноваты. Извинитесь перед ними публично. Это я писала, а не они".
В зале крупно зашумели. Фабрицкий навел порядок и продолжал читать:
- "У меня с вами особые счеты. Благодаря вам я лишилась своего семейного счастья и была вынуждена выехать из Ленинграда. Надеюсь, что вы прислушаетесь к моему совету. А если нет - применю прием "око за око". Даю вам срок до пятого октября. После этого я перешлю в соответствующие органы материалы:
1. О вашей многолетней бурной деятельности по агитации за выезд в ФРГ и другие капиталистические страны, где у вас в банках лежат огромные суммы.
2. О тесной связи ваших приближенных и так называемых учеников с объектом по Загородному проспекту, № 40, и проводимых там финансовых операциях, от которых вы имеете немалый доход.
3. Для чего вам понадобилось умышленно повреждать свою ногу и какова обратная сторона вашей игры в теннис и автолюбительство.
4. О всех ваших многочисленных внебрачных связях и т. д. и т. п.
Берегитесь! Ваша судьба в ваших руках.
Известная вам Щербак Л. Г."
Пока шло чтение, волны смеха заливали зал. Кончилось оно уже под громовой хохот, так называемый гомерический, каким смеялись боги.
Когда смех чуточку утих, раздались голоса.
- Бесподобный документ! Дайте списать! - радовался Кротов.
- А что это за объект по адресу Загородный, сорок? - спросил Малых.
- Комиссионный магазин, - ответил Фабрицкий.
- Почему именно в ФРГ? - допытывался Коринец.
- Вы же слышали: у меня там огромные суммы в банках.
- Как оформлено письмо? Есть ли обратный адрес? - спросила Магда.
- Напечатано на машинке через два интервала. Обратный адрес: Щербаков переулок, сто восемьдесят четыре, квартира двенадцать. Как вы понимаете, на Щербаковом переулке дома с таким номером нет.
- А среди ваших… скажем, близких знакомых, - ласково спросил Шевчук, - действительно нет женщины с такой фамилией? Может быть, вы просто забыли?
- Я забывчив, но не до такой степени, - ответил Фабрицкий.
Снова залп хохота.
- Вот это - правильное отношение к происходящему, - одобрил Полынин. - "Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым". Смех - великий очиститель. Где он прошел, не остается гнили.
- Будем надеяться, - сказал Фабрицкий, - что и наша гниль осталась в прошлом. Мы с вами прошли ряд тяжелых порогов, но не опрокинулись и остались на плаву. Даже если и будут еще письма, это все равно последнее. Важно верить в себя и не терять чувства юмора. Лично я был на грани того, чтобы его потерять. Перейдем к моему докладу. Кстати, его название "Об устойчивости нестрогих иерархических структур" как нельзя более подходит к ситуации. Ваш смех, за который я вас благодарю, лучше всего показывает, что наша с вами структура устойчива. Итак, - он вышел к доске, - рассмотрим иерархическую структуру, обозначим ее S. Будем называть структуру "нестрогой", если она удовлетворяет следующим аксиомам…
Фабрицкий застучал по доске мелом. Люди записывали.
41. В больнице
То собрание, с которого Гана увезли на "скорой помощи", вспоминалось ему как в тумане. Пока оно шло, Борис Михайлович слушал все менее внимательно, поглощенный своими ощущениями. Какая-то внутренняя волна поднимала его все круче и круче. Потом он почувствовал острую боль где-то под вздохом. Боль была настолько сильна, что он потерял сознание. Очнулся он в машине "скорой помощи". У него уже не болело, но он хорошо чувствовал, где у него не болит. Рядом сидела молоденькая сестра с тонким профилем и время от времени щупала его пульс. Городские огни убегали вдаль. Носилки, на которых он лежал, приятно покачивало. Должно быть, ему сделали укол. Его клонило ко сну, все вместе было блаженством.
Сквозь блаженство он чувствовал, как его вынесли из машины, внесли в коридор, переложили на каталку. Блаженство длилось. Под потолком горела цепочка ламп. Свет каждой лампы был почему-то не круглым, а спиралевидным. "Двойная спираль", - вспомнил он термин откуда-то из генетики. Что-то это значило, но он забыл что.
Молодая миловидная женщина в розовом халате и розовой шапочке, вероятно врач, о чем-то его спросила. Он не ответил. Его заливала полная отрешенность. Полчаса назад в институте его что-то волновало, сейчас перестало волновать. Там, где-то вдалеке, копошились маленькие человечки со своими маленькими интересами. Он видел их отсюда, из своей высокой отрешенности, и себя вместе с ними, такого же маленького, копошащегося.
Потом с ним что-то делали, должно быть снимали кардиограмму, потому что он поморщился от ощущения мокрого на груди. "Инфаркт под вопросом", - сказал молодой врач, черноглазый, очень высокий, еще увеличенный остроконечным колпаком. К своему диагнозу Ган остался вполне равнодушен. Потолочные лампы сияли и двоились.
Его вкатили в палату, переложили на койку. Блаженство продолжалось. В головах стоял высокий кислородный баллон, похожий на огнетушитель. Тумбочка была застлана салфеткой, крахмальные углы дыбились, один загнулся кверху. Борис Михайлович хотел поправить этот угол, но не мог шевельнуть рукой. Это показалось ему смешным, он попробовал рассмеяться, но тоже не мог. Он смеялся внутри себя, без звука и без движения. Входила сестра, что-то ему давала глотать. Полная заторможенность даже в глотании. Странным образом это тоже было частью блаженства.
Он заснул и видел хорошие сны. Какие-то бабочки летали над некошеным лугом, садились на лиловые цветы. Их лиловизна была отражением неба, тоже лилового от сгустившихся туч.
Утром он проснулся бодрым и по ощущению здоровым. От вчерашнего оставались только небольшое блаженство и частичная отрешенность. Он поднял руку (теперь она его слушалась) и внимательно ее разглядел. Рука была тонкая, бледная, с синими венами. Он не заметил, когда его рука стала старческой, но сейчас на ней явно читался возраст. Другая рука была не лучше.
Принесли завтрак. Он не без удовольствия съел несколько ложек каши, выпил стакан чаю. Сахар выдали ему на весь день, положив его в ящик тумбочки.
День смотрел в окно - хмурый, но прелестный. Ган попытался припомнить вчерашнее. Что-то такое происходило в институте. Нет, ему это было неинтересно. Даже кислородный баллон был интереснее. Он разглядывал его с любопытством.
Палата была на двоих. У противоположной стены лежал белый старик и дышал со свистом (наверно, астматик). Он был лыс, но небрит. Ган не без удовольствия провел рукой по своим волосам. Седой, но не лысый. Какая-то неисчерпанная жизнь переходила в его руку от прикосновения к волосам.
…Врачебный обход. Пришла палатный врач, Валентина Семеновна, та самая миловидная, в розовом халате и розовой шапочке, которая вчера в коридоре что-то у него спросила. Сегодня он мог говорить и отвечал охотно.
Она разговаривала с ним на "мы": "Ну, как мы себя чувствуем? Давление у нас нормальное, разве чуточку повышено, но ведь нам не двадцать лет?" Борис Михайлович уверил ее, что чувствует себя хорошо, нормально, и это было правдой. Единственно ненормальным в его состоянии было чувство, будто голова куда-то улетает, но он на это жаловаться не стал. Спросил, можно ли ему вставать, она отвечала: "Ни в коем случае, разве через недельку". Ну до чего же милая! Очки у нее были в розовой оправе, и вся она была такая розовая…
Старик напротив долго скрипел, жалуясь на обслуживание и на то, что ему недодали полпорции масла: "Я же знаю, что такое двадцать граммов. Там от силы было десять!" Она говорила с ним внимательно, терпеливо; очевидно, внимательности и терпению их учат на студенческой скамье. "Хорошо бы, если бы и наших инженеров так учили обходительности", - подумал Ган. Опять вспомнил вчерашнее собрание и опять ушел от него мыслью.
Потекли однообразные палатные дни. Он просыпался рано, раньше всех в отделении, и, лежа на своей койке, смотрел в небо. Оно было серьезно-серое, холодное, иногда брызгающее дождем. Постепенно оно окрашивалось с одного боку персиковым румянцем. Приходило утро. Иногда оно приносило с собой солнце, тогда он радовался.
Утро начиналось со звуков. Бряканье ручки ведра. Шлепанье тряпки, которой протирали пол. Скрипение капризного соседа. Все эти звуки были отрадны, в них была жизнь.
Приходила дежурная сестра с букетом градусников в банке. Температура у него всегда была нормальная, но он ее с интересом мерил. У соседа она иногда повышалась, это тоже было любопытно. Обед был целой гаммой разнообразнейших ощущений. Никогда он дома с таким интересом не съедал обед.
Каждый день в посетительский час, с четырех до шести, приходила Катерина Вадимовна. Он ждал ее с радостью, но без нетерпения. Она садилась рядом и глядела на него серыми глазами, целиком сделанными из любви. На вопрос о самочувствии он всегда отвечал: хорошо. Она приносила фрукты. Он их принимал из вежливости, но не съедал, а отдавал нянечке.
Из трех сменяющихся нянечек у него была любимая - Анна Ивановна. Сильно пожилая, веселая, с утра собиравшая по всему отделению бутылки, к середине дня успевавшая их реализовать. Выпив в свое удовольствие, она неизменно "улетала в космос". Там, очевидно, сила тяжести была нормальная, потому что Анна Ивановна ходила вся изукрашенная синяками. Лоб она туго перевязывала сложенной косынкой, за что скрипучий сосед прозвал ее пиратом. К своим обязанностям она относилась равнодушно-отрицательно, только как к источнику рублей. За каждую услугу плата была стандартная: рубль. Как-то Борис Михайлович сунул ей рубль и попросил поправить сбившееся одеяло. Анна Ивановна взяла рубль, одеяло приподняла, уронила и сказала: "И так хорошо". Борис Михайлович с юмором об этом рассказал Катеньке, но та восторга его не разделила.
Странное дело, ему совсем не хотелось читать. Катенька приносила книги, он к ним не притрагивался. Ему и так было не скучно. Одно дерево за окном чего стоило, со всей птичьей мелюзгой, его населяющей, с лимонно-желтыми, подсохшими, на ветру шевелящимися листьями. А вечером, когда в палате зажигали свет, Ган лежал и, щурясь, смотрел на припотолочные лампы, удивляясь разнообразию и разноцветности своих собственных ресниц: ведь это от них шли радужные лучи во все стороны.
Все время звонят с работы, говорила Катенька, интересуются его состоянием, просят позволения навестить. "Хочешь кого-нибудь видеть?" - спрашивала она. Нет, он никого не хотел видеть. Один раз только сказал: "Пожалуй, Нешатова, пусть придет".