- Полынин? А вот это загадка. Рассказать о нем, что знаю, берусь. Объяснить не могу. Вещь в себе. Человек, несомненно, блестящий, широко образованный…
- Болтливый.
- Есть отчасти. Любит держать трибуну. Но не зря: часто высказывает дельные мысли. Знает массу языков, не только читает и пишет на них, но и разговаривает. Включая самые экзотические: японский, венгерский. В пункте анкеты "какими языками владеете?" написал "разными". Солидное научное имя не только у нас, но и за рубежом. Все это на поверхности, остальное под замком. Никого близко не допускает. Кстати, к вопросу о собаках и кошках. Полынин - кошка в химически чистом виде. Кошка, которая гуляет сама по себе. Что еще? Да, не женат. И, сколько мне известно, никогда не был. Старый холостяк, в наше время уникум.
- Мне этот уникум не понравился.
- И зря. Интереснейшая личность.
- Возможно, во мне говорит зависть. Может быть, если бы…
- Понимаю. Но не спешите зачислять себя в неудачники. Самая плохая позиция.
- Не буду спешить. Видите, какой я послушный.
- Тогда разорвите заявление и бросьте в корзину.
Нешатов, колеблясь, послушался.
- Так-то лучше, - одобрил Ган. - Ну как, стала душа бессмертнее?
- Самую чуточку.
- Приходите каждый раз, когда усомнитесь в ее бессмертии.
- Хорошо. Поскольку я остаюсь, скажите, чем мне заняться?
- Возьмите у Лоры отчеты за последние годы, почитайте, разберитесь. Присмотритесь к тематике отдела. Мы вас торопить не будем.
Нешатов вышел. Ган вынул платок, отер лоб и руки. Он устал. Разговор с Нешатовым был тяжел даже физически. Надо ли было его уговаривать? Может быть, ушел бы и дело с концом?
Ган отворил форточку с косым крестом и подставил лоб под свежую струю воздуха.
Зазвонил телефон.
"Так и живем", - сказал себе, подходя, Ган.
7. Вечером
- На такую зарплату хрен у вас кто пойдет, - сказал Картузов. - Лучше ящики пойду грузить, капустой торговать, помидорами. Утечка, усушка, какой-никакой, а приварок. И от людей уважение. А кой мне почет техником? Ни тебе инженер, ни тебе золотарь. Нынче честь - возле еды-питья да мануфактуры. А вашу эн-тэ-эр я в гробу видел. На такую зарплату…
"Хоть не ругается, и то спасибо", - подумала Магда.
- Николай Федотович, мне совсем немного от вас надо. Только эту гайку отвернуть. Сама не могу, руки слабые.
- Эх ты, комариха! - пожалел ее Картузов, взял гаечный ключ и загремел им, пытаясь ухватить гайку. - Ставят таких тоже. Ни лудить, ни паять, только книжки читать.
- Паять я умею, - обиделась Магда. - Все свои схемы сама паяю.
- Это такое присловье. Про вашего брата-ученого. Фыр-фыр, у него идеи! Давай ему двести двадцать! А у меня самого, может, идеи не хуже ваших.
- Что же вы их не осуществите?
- А когда? Как просплюсь, все забываю. А у пьяного идей до пса, а руки не ходят. Так и живу. А жалко! Идеи - высший класс, как огурчики. Боюсь, кто-нибудь сплагиачит. Подслушает этакий очкарик, выдаст препринт…
"Ну, пошли умные слова, - думала Магда, - сейчас начнет ругаться". Но Картузов не спешил с руганью.
- Раз, два, взяли! - бормотал он, орудуя ключом. - Три, четыре, взяли… - ключ все соскальзывал. Картузов отвернул гайку, но не ту.
Магда рассердилась:
- Заверните обратно! Я не ту просила отвернуть, а эту!
- Постой, не торопись! - Картузов размахивал ключом. - И ту отверну, и эту! У меня идеи зашевелились! Все раскручу, разверну к чертовой матери. Завтра соберу по своей идее. Ты запиши, чтоб не забыть: правое напряжение подать налево, левое - направо. Будет в сам-раз!
- Николай Федотович, не надо!
Она потихоньку-полегоньку отталкивала его от установки.
- Прошу вас, оставьте как есть. Завтра мне Феликс все сделает.
Картузов произнес несколько ругательств, вставляя в промежутках "Феликс-Меликс". Видно, он и впрямь собрался разнести установку к чертям. Магда узеньким кулачком ударила его в грудь. Он безмерно удивился:
- Драться вздумала, пигалица? Да тебя от земли в телескоп не видать! Мышь в коробу!
- А ну-ка вон отсюда! - крикнула Магда.
Картузов уронил ключ:
- А я что? Я ничего. Я на своих на двоих. Ты на меня не смей! Экая фасонистая! - куражась, он все же пятился спиной к двери, а Магда его подталкивала. Робость на его лице боролась с восхищением. - Ну и баба! - бормотал он. - Шамаханская царица! За такую бабу десятку не жаль! Бери последнюю! Два поллитра!
Вынув из кармана десятку, Картузов помахал ею в воздухе. Магда озверела, вытолкала его за дверь (откуда силы взялись?). Ключ повернула на два оборота и села, переводя дух.
Картузов снаружи бился об дверь и бубнил:
- Магда Васильевна, а Магда Васильевна! Если оскорбил, то извиняюсь. Докажу, только дверь расшибу к чертовой матери. Магда Васильевна! Ягодка вы моя! Я вас вот как уважаю. Вы мне как родная мать. Когда я вас оставлял без последствий?
Толчки и призывы становились все реже, наконец смолкли. Ушел? Нет, вздыхает.
"Дура несчастная, - ругала себя Магда, - взялась переделывать узел, а сама гайки отвернуть не могу. Феликс был прав, когда предлагал отложить на завтра. Позвоню-ка ему, пусть приходит на выручку".
- Слушаю, - сказал голос.
- Феликс, это я.
Голос загорелся, расплавился:
- Магда, милая, как я рад!
- Что ты сейчас делаешь?
- Ничего. Жду тебя. Приходи сейчас. Слышишь?
- Я не о том. Видишь ли, Картузов…
- Так я и знал! Что за манера всегда говорить о работе? Нет других тем? Нам с тобой нужно в конце концов объясниться. Приходи, честное слово, я тебя не трону. Только поговорим. Имею же я на это право, черт возьми? После того, что было?
Магда положила трубку.
…После того, что было? Была одна ночь. Одна-единственная. Не надо было и ее. Сама виновата. Как ему объяснить? Нечего и пробовать, бесполезно.
Телефон зазвонил. Она не подошла. Незачем. Несколько звонков опять, и все смолкло. Вспомнила о Соне, и, как всегда при мысли о дочери, ее обдало горьким теплом. Бедная девочка! Много ли мы общаемся? Сказала: приду пораньше, и вот…
Она погасила верхние лампы; в лабораторию, чуть обождав, вошел лунный свет, и тени листьев задвигались по полу. Судя по ним, на улице было ветрено. Вышла. Картузова, слава богу, не было.
У выхода пожилая дежурная в суконной куртке решала кроссворд. Магда повесила ключ.
- Что так поздно-то? - спросила дежурная. - Ан не наработалась?.. У тебя с кибернетикой как?
- Да ничего, - неуверенно сказала Магда. - А что?
- Слово: десять букв, первая "и", последняя "я", в середине "фе", основное понятие кибернетики?
- Информация, - быстро ответила Магда.
- Подходит, - сказала дежурная. - Я про кибернетику не люблю, я про артистов. Я всех артистов наизусть знаю. И по кино, и по телевидению…
А на улице и впрямь было свежо, ветрено. Луна кувыркалась среди облаков. Магда шла, вдыхая сырой, родной воздух. Шла сквозь ночное мигание города, цепочки огней, смену зеленых и красных сигналов. Машины проносились, шурша шинами по асфальту, и, удаляясь, щурили красные глаза.
Широкий мост перенес ее на ту сторону Невы; вода под ним текла темно, неслышно, холодно. Отражения огней были как золотые гвозди, вколоченные в реку; чуть размытые, они дрожали, стремились, текли. Любимая, холодная, темная вода. Феликс, южанин, этого не понимает. В ту ночь уговаривал уехать отсюда, начать новую жизнь. А для нее эта сырость, эти дожди, эта Нева, эти мосты - непокидаемы.
Вот и дом, старый, петербургский, с каменными тумбами у ворот. Черная лестница. В новых домах черных лестниц давно нет. Поднялась, отперла дверь, вошла. У порога стояла Соня, тонкая, высокая, бледная, с траурными черными глазами, этакий квартирный фантом.
- Почему не спишь?
- Мамочка, ты же обещала прийти пораньше, - упреком на упрек ответила Соня.
Тонкий голос с интонациями шестилетнего ребенка звучал странно в устах такого высокого существа. Долговязая девочка, жертва акселерации, она была почти на голову выше матери. Читать нотации, глядя снизу вверх, было противоестественно; сподручнее было оправдываться, что Магда и сделала:
- Сонечка, ты должна понять: я на работе, мало ли что могло меня задержать!
- А зачем обещала? Это нечестно!
Соня захлопала длинными ресницами, на которые уже выкатывались слезы.
- Только не плачь, маленький. Я тебя прошу.
- Хочу и плачу. Имею право. Ты меня обманула.
- Ну ладно, плачь. Но только в бутылочку.
- Ох да, совсем забыла.
Соня побежала, нескладно выбрасывая длинные ноги. Магда сняла пальто, вошла в комнату. У стола сидела Соня с аптечным пузырьком в руке.
- Это нечестно! - сказала она, обращаясь ко всему миру. - Как только взяла бутылочку, плач прекратился. Буквально ни одной слезы!
- Что поделать? Следующий раз наплачешь.
У них с Соней был уговор: плакать только в бутылочку, а когда наберется полная, мама даст за нее три рубля. Такой суммой Соня еще никогда не владела и плохо представляла себе, как ее можно истратить. Она разглядывала бутылочку на свет:
- А куда делись прошлые слезы?
- Наверно, высохли.
- Это нечестно. Плачешь, стараешься, а они высыхают. Давай по-другому договоримся: я наплачу, измерим сколько, и когда в сумме наберется бутылочка, ты мне дашь три рубля. Договорились? Интересно, сколько в ней кубических сантиметров?
Соня жила в странном мире мер - линейных, квадратных, кубических, в мире минут, секунд и терций, градусов и их долей. Это ей заменяло старинный сказочный детский мир, где волшебные принцы целовали в уста спящих красавиц…
Она принесла графин с водой, маленькие весы с набором разновесок. Началось наливание. Слезы были забыты: никак не удавалось попасть струей воды в горлышко. Вскоре мать и дочь хохотали, наливая и разливая воду. Наконец удалось и налить, и взвесить. Странное дело: пузырек с водой весил двадцать граммов, а без воды - двадцать пять. Этот парадокс ничуть не смутил Соню:
- Вес воды - минус пять граммов. Значит, объем - минус пять кубических сантиметров.
- Сонюшка, это же абсурд. Объем отрицательным не бывает.
- Почему? Все бывает отрицательным.
"Боже мой, до чего же их приучают формально мыслить, - думала Магда, - эти множества с первого класса… Отрицательный объем уже не вызывает сомнений. А может быть, в ее мире отрицательный объем - нечто вроде волшебного принца?"
- А бабушка спит? - спросила она, чтобы сменить тему.
- Нет. Письма читает. Расстраивается, - Соня посмотрела на часы, - уже два с половиной часа. Я засекла.
Магда стукнула в дверь соседней комнаты.
- Ты, Машенька? - спросил голос.
- Я, Софья Николаевна.
- Войди. Тебе можно.
За столом сидела еще нестарая, красивая, снежно-седая женщина с такими же, как у Сони, траурно-черными глазами. Перед ней лежали стопки писем.
- Машенька, если бы ты знала, читаю, пытаюсь осмыслить свое прошлое… В чем я была виновата?
Черные глаза поплыли, совсем как у Сони.
- Ни в чем вы не были виноваты.
- Может быть, если бы я воспитала его иначе…
- Говорят, дело не в воспитании, а в генах. Не мучьте себя. Уберите-ка в стол ваши реликвии и пошли пить чай. Я с работы принесла эклеры, совсем свежие, тают во рту.
Проза жизни помогла. Софья Николаевна уже улыбалась, вытирая глаза. Услыхав про эклеры, Соня закричала "ура!" и побежала ставить чайник. Такие ночные пиры они себе иногда позволяли.
За столом говорила больше всех Соня - сама себя перебивая, но вдохновенно.
- Мамочка, ты когда-нибудь видишь сны не от себя, а от другого лица?
- Кажется, нет.
- А я вижу! Например, от лица линейки. Вообще неодушевленных предметов. А сегодня я видела сон от лица молодого мужчины. Ему, то есть мне, двадцать два года. Я хочу стать моряком, а тетя не позволяет. Тогда я ее убил.
- Боже мой! - ахнула Софья Николаевна. - Убил свою тетю! Что за дикость! Вот видишь, Маша, я тебе говорила, что ей рано читать Достоевского.
- Ничего не рано! - обиделась Соня. - Я ее не под влиянием Достоевского убил, а совершенно самостоятельно.
- Экий бред! - сказала Магда. - И тебе не жалко было, когда ты убил свою тетю?
- Не жалко.
- Ну и поколение растет, - вздохнула Софья Николаевна. - Никакой морали!
- Постойте, сейчас разберемся, - сказала Магда. - Слушай, Софья, говори правду, всю правду и ничего, кроме правды. Было тебе жалко тетю?
Соня смутилась:
- Ну, совсем немножко, под самый конец, перед тем как проснуться.
- Жалел ты, что ее убил?
- Жалел, - призналась Соня и заплакала.
- Стоп, в бутылочку, - напомнила Магда.
- Сумасшедший дом! - сказала Софья Николаевна. - И я такая же!
- А теперь, молодой мужчина, тебе пора спать, и никаких отговорок.
- С одним условием: ты мне расскажешь про иглу.
- Договорились.
Соня пошла мыться, а Магда со свекровью разговаривали вполголоса.
- Не понимаю этого воспитания, - роптала Софья Николаевна, - девочке тринадцатый год, она и без того инфантильна, а ты еще поощряешь, рассказываешь про какую-то дурацкую иглу…
- Это у нас вошло в традицию.
В самом деле, уже несколько лет, с тех пор как ушел отец и Соня плохо стала спать по ночам, Магда каждый вечер рассказывала ей сказки своего сочинения. Чем глупее, тем лучше. Любимая была - про иглу. Софья Николаевна этого не одобряла. С одной стороны, Раскольников (рано), с другой - про иглу (поздно). Когда Володя ушел, она без колебаний осталась с Магдой и Соней, хотя любила сына. Хотя воспитание девочки ее ужасало. Ложится бог знает когда, не высыпается. Какие-то дикие фантазии - моряки, убийства…
Соня мылась долго, пускала пузыри над раковиной, наконец разделась на ночь, влезла в свою кургузую, не по росту, пижаму и, перед тем как лечь, немножко попрыгала на тахте. Черные прямые волосы метались по лицу, пружины звенели и крякали. Попрыгав, она забралась под одеяло, выпростала из-под него узкие, красивые руки и потребовала:
- Про иглу.
- На чем мы остановились?
- Неужели не помнишь? Она сначала была иглой большого размера, с ножку стола. Потом хозяин переплавил ее на сковородку. А потом что?
- Потом, - фантазировала Магда, сама ужасаясь бедности своей фантазии, - она пошла жить на кухню и там подружилась с посудой. Особенно с одним маленьким ситечком…
Магда рассказывала про иглу, пока не увидела, что Соня спит.
8. Нешатов приглядывается
"Мы вас торопить не будем", - обещал Ган. И правда, никто его не торопил. О нем словно забыли.
Он сидел в общей комнате за своим угловым столом, читал отчеты, старался вникнуть, приглядывался. Пока что получалось плохо. Чем больше он читал, тем меньше понимал. Гордость и упрямство мешали ему признаться в своем бессилии.
Ребусы, ребусы… Какие-то специальные, незнакомые ему термины. Смысл некоторых он, зная английский, кое-как понимал, другие оставались непонятными. Он рылся в списках литературы, доставал книги, журнальные статьи - не помогало. Сезам не открывался. Что ж, это естественно. Однажды он выпал из науки, из круга идей - и не мог войти обратно. Как не прирастает отрезанный палец, пересаженный орган. Организм отторгает чужеродный белок.
А как просто все это было - в той, предыдущей жизни! Они с товарищами что-то придумывали, мастерили - азартно, весело. Прокладывали свою немудрящую тропку по целине. Ныне там, где была эта тропка, разлеглась широкая, изъезженная дорога. Кто только по ней не катит!
Всего этого было слишком много: отчетов, статей, рефератов, препринтов. Он барахтался в избытке информации, тонул, курил (когда рядом не было Гана) папиросу за папиросой, а потом воровски открывал форточку…
А неуправляемые мысли все уходили в сторону, показывали ему картинки. Особенно преследовала одна: букашка на берегу моря. Обыкновенная букашка, красная с черным. Взбегали волны на песок и несли букашку. Она шевелила ножками, пытаясь уцепиться за грунт. Как только ей это удавалось, приходила следующая волна… В этих книгах, отчетах он был как та букашка.
С азбуки надо было начинать, с самого начала. Он хватался за популярную литературу, которую его коллеги презрительно называли "научпоп". Читал украдкой, заслонив грудой отчетов.
Ну и что? Эти книги были еще хуже. Вместо того чтобы трезво, просто, спокойно объяснить читателю, что к чему, они из кожи лезли вон, чтобы его позабавить. Картинки, картинки, несмешные человечки с дурацкими прозвищами, а то и полураздетые грудастые девы с выпученными глазами… А чего стоил тон этих книжек - лакейский, ернический, с прибаутками и подковырками! Закрывая книгу, он каждый раз убеждался, что ничего нового не узнал.
Казалось бы, чего проще - спросить у товарищей по работе. Нет, этого он не мог. Страшно было появиться перед ними этаким голым королем. Впрочем, однажды он попробовал задать вопрос Малыху - этот как будто был попроще других. Развернул отчет, показал особенно неясное место: "Как это понимать?" Малых прочитал абзац и лаконично отозвался: "Понимать не надо".
Универсальным пониманием обладал, кажется, один Полынин. Ходячий справочник, энциклопедия. Этот человек был ему неприятен, но все же изредка Нешатов к нему обращался:
- Игорь Константинович, посмотрите, мне не совсем ясно: откуда эта формула?
("Не совсем"! Ничего ему не было ясно!)
Полынин брал журнал своими цепкими, длинными пальцами, проглядывал страницу и говорил что-нибудь вроде:
- И, батенька, что же это вас на такую ерунду понесло? Посмотрите-ка лучше в трудах четвертого симпозиума, там есть дельная статья Аббота. Этот вопрос у него под орех разделан.
- Простите, какая статья?
Полынин небрежно выписывал название статьи по-английски своим оригинальным, туда-сюда клонящимся почерком. Нешатов добывал статью. И что? К непониманию отчета прибавлялось непонимание статьи Аббота…
Странное дело, единственная, с кем он заговорил о своем тотальном непонимании, была Даная Ярцева, та, которая крикнула про воблу. Быстрая, сноповолосая, с маленьким ярким ртом, она забежала как-то в общую комнату, где он в одиночестве кручинился за своим столом, увидела его лицо и рассмеялась.
- Что такой грустный? - спросила она. Похоже, на "ты". Он с облегчением отодвинул в сторону отчет.
- Да вот ничего не понимаю.
- А и не надо! До конца никто не понимает. Важно схватить общий смысл. Слушаем же мы песню на чужом языке? Слова непонятны, а песня - да.
Подхватив рукой воображаемую длинную юбку, заигрывая с воображаемым микрофоном, она запела на каком-то языке, отдаленно напоминающем английский. Английскими - точней, американскими - были интонации, придыхания, полувывернутые зовущие губы. Он слушал не без удовольствия.
- Ну-ка, о чем я пела? - спросила она.
- О любви.
- Совершенно точно. Слова ничего не значили, английского я не знаю. А песня в целом ясна. Так и с отчетами надо. Не копаться в мелочах, а слушать песню.