- Вы пейте, пейте чай. Это не простой чай, - угощал Д.
Москва пила и бормотала:
- В десятой сквейе есть такая практика, это начало входа в самбакхи, кадрила суждака. Человек может перестать дышать.
Д. продолжал:
- Чай, дикорастущий очень редкий мелкий чай, он собран монахами в предгорьях Тибета, это были святые люди, они вкладывали в процесс сбора большую веру в то, что человек может найти путь к исцелению.
Он встал и начал доливать отвар в чашечки присутствующих.
- Перестать дышать? - спросила Москва. - Да, вы знаете об этом, Д.? Как это?
- Вне практики, - отвечал Д., - нельзя понять, каким образом можно задержать дыхание, совершить кадрила суждака. То есть не дышать продолжительное время. Это приходит с годами.
- Люди могут не дыша находиться под водой?
- И под водой тоже. И под землей.
Дальше их заинтересовала левитация.
- Правда, что возможно приподняться над землей?
Д. не отвечал, разнося чай.
Москва сама же и загудела в ответ:
- Ну вы что, это же описано в шмива самшикте. Механизм-то прост! Если вы слышали про биохимию… Слышали. То это обычная замена молекул. Тело состоит на семьдесят процентов из воды… Убираем молекулу кислорода из формулы воды и получаем водород. А он легче воздуха.
- Водород?
- Ну да! И тогда взлетаешь как воздушный шар!
- А вот сколько же на самом деле у человека шмакр? И у всех ли они есть?
Кто-то из группы сам же и отвечал, что по некоторым источникам девять, по другим семь, а иногда говорится о трех.
Д. на сей раз сказал, что иногда не стоит повторять за другими. Только весьма продвинутые швами обладают шмакрами в том виде, в котором они описываются в интернете.
И, добавил он безобидным тоном, это темы не для начинающих.
Москва разговаривала сама с собой, чай привел сограждан в состояние возбуждения, они разбились на группы по месту сидения.
- Горхуджи, шматха-бидьи восходят к Каби-Наджу. Культ наджу сейчас на самом пике. Кто является хранителем знаний? Они ведь не практикуют барганаим и шматха-бьохи. Это удел единиц! Они не ищут контактов с другими, с обществом. Вы не найдете их на улице, существует двенадцать шматха-самбранай, и в этих линиях осталась реальная передача.
Д. ушел в себя, он так обычно делал, когда ему было тяжело общаться с приезжими. Он потерял нить разговора.
Как часто бывает на пати, гости стали обходиться без хозяина.
Вдруг начали звучать какие-то странные слова, как монотонная молитва:
- Мамажи ведде… мамажи ведде
неведд омадде унеенедд
ома
Мамажи ведде мамажи ведденедо ома
умама неддо
Мамамажи венадв
орежевде
pepe…
внема
мапри
жлакраи саджхаива
ннама мажи ведде
васараи ураи…
саджхаи
ван
на…
Хор как будто бы повторял эти странные слова, хотя по лицам было видно, что они просто беседуют между собой.
Потом они исчезли, их автобус уехал.
Д. повторял и повторял ту молитву, которую услышал в беспамятстве.
Нельзя было этого делать, она разрушала всю его жизнь, могла уничтожить все чему он научился, это был голос той, прежней судьбы, голос разъеденной кожи, грязных тряпок, тухлых запахов, плаксивый голос несчастья.
Все, что ушло в прошлое, чего он не желал вспоминать в своей новой счастливой жизни, снова плясало перед ним, заставляло войти в тот круг бесполезных, ненужных дел, которыми он раньше занимался.
Мама живед в сарае у Раисы Ивановны, вот что. На дворе ноябрь.
Мама… прижла… к Раиса (джха) Иванна… Мама живет дде? - в сарае… у Раисы (джх) Иванны (пели голоса).
Д. опомнился и сделал то, чего ни разу не делал - он позвонил в Москву матери. На ее новую квартиру.
Ответил мужской голос. Какую Дину Сергеевну? Вы куда звоните? Да. Адрес этот. Но никакой такой… тут нет. Я? Что я тут делаю. Какой вопрос. Я тут живу. А какая разница, как меня зовут? Вы не сюда попали.
Карина откликнулась сразу, обещала выяснить.
Перезвонила, сказала, что на квартире никто не берет трубку.
Дуду принял его, выслушал, кивнул, велел поститься еще три недели, ночь провести в лесу. Потом можно поехать в один монастырь на месяц, там ученик дуду проводит практики.
На прежней работе ответила та самая коллега, обещала назавтра прийти пораньше и встретиться с Раисой. Раиса убирает офис с полседьмого, уезжает до прихода начальства.
Д. просил узнать подробный адрес, как добираться до ее деревни.
Он кое-как просидел ночь в лесу. Ему было не до пения птиц.
Он собирал силы для борьбы.
Он вспоминал все способы, о которых знал.
Тем не менее свистушки что-то ему говорили, вороны гаркали как силачи перед взятием веса.
На рассвете заорала та птичища, злобно и сильно, как раз под настроение.
Он собрал силы и приподнялся над почвой, немного, на полметра.
Через день, в воскресенье, чартерным рейсом он прилетел на родину, сел в электричку, потом в автобус. Долго блуждал по разъезженной грязи, на ледяном ветру, среди обшарпанных зарослей.
Потом запахло дымом, взору явилась обширная помойка у дороги. Это уже была деревня.
Раиса Ивановна приняла гостя растерянно.
Они всей семьей, Раиса, мужик и ребята, сидели у стола, с утра уже были пьяненькие.
Раиса всполошилась. Предложила мутный стакан, завлекая, поболтала над ним банкой самогонки. Услышав отказ, пододвинула сковородку с жареной картошкой. Он сказал "я не ем". Тогда она вывела приезжего обратно в сени. Виновато распахнула дощатую дверку. Там были ступеньки вниз, довольно темное пространство открывалось глазам. Пахло сеном и навозом.
- На дворе она.
Да! Мама, закутанная в ватное одеяло, сидела в крытом дворе. На печурке варилась картошка. Лицо у мамы было темное, обтянутое, глаза ввалились, огромные веки прикрывали их.
Она смотрела куда-то, ничего не видя.
В закутке хрюкал поросенок. На чистом сене лежали овцы, там же валялся тюфяк.
Увидев сына, она заплакала от счастья. Протянула к нему свои грязные, худые руки, встала. Тут же села.
Акакий
Как это давно уже обозначил другой распутник: "Мой возраст", т. е. дети около четырнадцати. Подразумевались мальчики.
В нашем случае (тот распутник давно умер) подразумеваются девушки, розовые бутоны.
В нашем случае, то есть у мужчины Р., возможно, имелись и другие определения, человеку уже под пятьдесят, как-то он их всех тоже называл, был же известный термин "флаконы", лет за пятьдесят до того, в ходу у богатых и сильных джентльменов, ученых или, наоборот, писателей.
Флаконы, то есть то что подставляют и что они наполняют.
Наш Рональд был тоже писатель, даже с именем, хотя и молодой, сорока семи лет. Веселый, ленивый, умный. Мина замедленного действия, как шутила одна его подруга, когда он начинал тянуть резину, не решаясь ни на что (не желая ничего, на самом деле).
Он писать не любил и делал это теперь за деньги, какие-то "эссе" (ударение на первом слоге, так произнесла однажды молоденькая бухгалтерша одного модного издания). За такую ерунду хорошо платили.
Больше денег приносило кино и телевидение, однако это было анонимно, не хотелось позориться.
Много и не по своей инициативе, то есть опять-таки за плату, ездил: симпозиумы, фестивали, то жюри, то выступления.
Его всюду любили устроительницы за ту неторопливую, покровительственную атмосферу, которую он создавал вокруг себя.
Все чувствовали себя какими-то польщенными, награжденными его обществом.
Сидеть и выпивать в теплой компании друзей и подруг, это он умел как никто. Говорил не часто, но веско И без претензий хорошо - и никогда бесплатно не говорил о себе.
На него вешались бабы, но постоянной какой-то дамы рядом не наблюдалось (в анамнезе имелись жены, с последней он жил раздельно, хотя и не был разведен, в этом случае она требовала раздела имущества, а отдавать полквартиры и полмашины ему было противно).
У Р. имелись некоторые творческие планы, он участвовал в теледебатах, давал интервью, опять-таки без настойчивости умно, как бы между прочим.
Но все явственней проступала некая лень, простая диванная лень. Пил он умеренно, друзья его все были люди солидные, так что им разлететься с бутылкой к нему в новую квартиру как-то не въезжало в голову - а шантрапу он не привечал.
Единственно куда он шлялся в свои одинокие моменты - это был ночной кабак, закрытое заведение с двусмысленной репутацией. Туда ходили и свои, известные людишки, и туда же таскались молоденькие бутончики, зародыши: даже караулили у входа, стояли за несколько метров от ресторанчика ночи напролет, а вдруг кто пригласит. Стояли даже по двое, по трое. Хотели есть, согреться, голодные и озябшие, хотели туда, вниз, в подполье, где дым, огни, гром музыки, танцы, еда, звенят бокалы. И всё им дадут задаром, только прорвись! И даже денежек подкинут (самая большая мечта у них у всех был навороченный мобильник, новый вид валюты).
В заведение дам по отдельности не пускали, только с мужиками.
Репутация, о которой было упомянуто выше, как раз и притягивала в этот ночной клуб мужиков и уже упомянутые розанчики 12–14 лет (все утверждавшие, что им уже 18), для них все и цвело там, в подвале.
У нашего Р. таких флаконов уже набралась большая коллекция, экспонатики которой беспрепятственно могли звонить ему по подаренным мобильникам сразу как только взбрендит в голову (в минуту слабости, когда в школе и дома все плохо и кончаются деньги на телефонном счете!). Они и так звонили, предлагались. Хочешь приеду. Почему тебя нет в клубе. Что мне тут без тебя делать. (То есть ее все-таки кто-то туда протащил, но не кормит и не поит!)
У них была еще такая дрянная неотвязная манера - зацепившись, они старались следовать за одними штанами, привязывались, что-то свое себе придумывали, какую-то первую любовь, плакали в трубку, дуры. Он был их кумиром, мужик с бородой! И он вынужден был соответствовать, покупал каждой мобильный, а валюта этого рода требовала постоянных капиталовложений вроде наркотика: положи денежку мне на счет!
Шли также все время мольбы от предыдущих розанчиков, sms-ки с просьбами о встрече. Необходимость содержать мобильники толкала бутоны к активности, чуть ли не к агрессии супротив новеньких розанчиков. Это дико надоедало.
И вот выдался тихий ночлег, Р. сидит на дому в халате, колдует над очередным вялотекущим "эссэ" с ударением на первую букву, и тут звонок! Взгляд на дисплей: точно опять она, эта Верка! Sms-ка: "Я окол тбя, у двери, я т л! Не мгу без тбя! Свет у тя горит. Открой Верба".
Верка тот еще экземпляр, тоже врет что ей 16, рост 1 м 78 см. Отличилась тем, что с высоты своего росточка однажды упустила на кафель оч дорогой и навороченный его мобильник, взяла позвонить маме что не придет, дело было в полночь в супермаркете, заехали за вином и едой после клуба, поскольку в самом клубе Р. не пил, пребывая за рулем. Мать ей, видно, сказала такое, что нескладеха в результате выронила игрушку на пол. Дело было год назад, розанчику вообще было совсем мало лет. А в грохнутом телефоне содержался и интернет, и вся бухгалтерия, дела и телефоны, да и видеокамера!
Тем Верка и отличалась, как жеребенок, нескоординированностью. Ноги выросли, а ум нет. Смешное, навязчивое, жалкое, какое-то новорожденное женское существо, при том заранее на все готовое. Безотцовщина.
Цель в жизни - ездить на машине с кондиционером, болтать при том по наушнику, рядом коробка конфет с ликером, плеер в другом ухе и новая мягкая игрушка подмышкой. Секса не выносит. Еще, видимо, не созрела. т. е. наш возраст.
Что еще ей надо: сумку розовую блестящую от Армани, пальто можно черное блестящее в пол Дольче е Габбана. Сапоги выше колен замшевые белые. Откуда она все это знает, попрошайка?
Идея - что никому в мире не нужна. Двоечница.
При том понимает, что безумно хороша собой. И куда там Лолите! За Лолитой тот еще побегал, а Верка караулит во дворе, когда на мобильнике нет ни копейки. Себя не ценит.
Когда в школе две пары в четверти, дома мать со сковородой в руке, надеть нечего, не говоря о том что где переночевать!
А у Р. совершенно другой расклад, он давно ее забыл, жизнь полна приключений, сорри, бэйби.
И тут, здравствуйте пожалуйста, из последних копеек звонит Верка, а потом она уже звонит в домофон, всё. И будет звонить до утра. Времени 12 ночки, тьма, холод. Откуда-то приползла во двор, видимо, пролезла в клуб, никого там не нашла, явилась сюда. Хорошо, нажал на кнопку, хлопнула железная дверь подъезда. Лениво согласился с судьбой. Подставил себя.
Но больше никаких признаков жизни, что это? Нет ее. Пошел к телевизору. Через пятнадцать минут опять вернулся к двери. Какие-то шевеления, возня, писк. Посмотрел в глазок. В полутьме лестничной площадки Верку насиловали парни в черных шапках, надвинутых на глаза.
Быстро, бесшумно отпрянул. Вместо рта у нее было что-то страшное, темное.
Ушел и не возвращался. А что делать безоружному? И ментов не вызовешь. Нельзя засвечивать квартиру. Будет допрос, а куда она шла ночью, а скока даме лет, а что к тебе ходит эта девка малолетняя. А начнут всё рыть и копать? И так уже дворовая шпана к нему присматривается, позавчера и Светку спрашивали "А ты к кому идешь, девочка?" А Светке вообще непонятно сколько лет, хоть она и каланча.
Ушел подальше, дверь закрыл. Врубил телевизор. Благодаря чему с лестницы не доносилось ни звука. Радуются легкой добыче, под-донки. Еще и сифилитики, может быть.
Кончился фильм, подкрался к дверям. Жива. Она уже стояла одетая, скрючившись, как Акакий Акакиевич в мультфильме. В ярком свете люминесцентной трубки стояла. Никого не было. То ли их спугнули, все же это лестница. Мало ли, лифт поехал.
Р. потоптался в прихожей и снова удалился. Почему она не звонит в дверь? И не уходит к тому же. А, она боится идти во двор. Впустить ее? Да пусть сама решает!
Нарвалась все-таки. Да все они через это проходят.
Будучи добрым по натуре человеком, Р. в конце концов открыл ей дверь (она позвонила). На вопрос "Где была" сказала, что ее избили, отобрали мобильник и двести рублей последних денег.
Он тут же отвечал: "Ничего, купим тебе мобильник и денег дадим", с улыбкой ободрения. Заставил себя похлопать ее по плечу.
Он всегда им все обещал: в минуту умиления. Щедро так, у меня есть то, у меня есть это, дам тебе. Потом забывал обо всем.
Она вошла. Он, закрываясь, зорко посмотрел на противоположную дверь: тот глазок был залеплен шматком розовой жвачки, как плевком…
Говорила она уклончиво, глаза прятала. Лицо было страшно грязное, угол рта порван до крови. Долго снимала сапоги.
Тут только, посмотрев на ее лежащую на полу обувь, он понял: вместо кляпа они использовали ее сапог! То, что он видел страшное и черное, что накрывало ее лицо, это было голенище!
Она рассказала, что Они вошли за ней в подъезд, она слышала, что кто-то входит следом, и даже придержала дверь. (Воспитанный ребенок.)
Все, подумал он безнадежно, когда она скрылась в ванной, это за мной. Надо продавать квартиру. Они меня не оставят в покое.
Здесь удобно, гараж, зеленый район, да. Но народ в старых домах люмпенский, шпана. За мной уже пришли! Почему они все это делали под моей дверью, на виду? На противоположной двери заклеили глазок.
Чтобы я вышел и на мне вскочить в квартиру. Что я не пожалуюсь, а то всплывет история с малолетними.
Верка долго сидела в ванне, мылась, потом вышла в его халате и в полотенце на голове, неся кучу мокрой одежды: оппа, все с себя постирала, вот хозяйка! Все развесила на батареях в гостиной. Джинсы, свитер, носки, остальное.
Он подумал и выдал ей постель из сундучка с грязным бельем и старое одеяло с антресолей, и велел спать в гостиной ("Я поработаю"). Про ужин она и не заикнулась. И в спальню к нему не полезла. Якобы заснула.
Он поплелся после нее в ванную, вымыл с порошком свою джакузи, потом все облил кипятком из чайника.
Больше Верка не придет. Это было последнее предупреждение.
- Ты сюда пока что не ходи ни в коем случае и никогда, - сказал он ей утром.
Она выпила чаю, от бутерброда отказалась. Лицо у нее было опухшее, синеватое. Рот раздулся. Совсем другой человек. Инвалидка какая-то.
Она ушла.
Да! О господи! Забыл дать ей денег.
Глазки
Поздно вечером женщина Р. пошла прогулять свои глазки, прогулять в прямом смысле этого слова, глаза эти переставали видеть, и она решила ночью, когда и не велено видеть, повести гулять свои эти глазки по набережной, над темной рекой, при сильном ветре.
Она так и называла их с недавних пор, "мои глазки", как "мои детки", про себя, с невыразимой любовью, как будто расставалась с ними.
История болезни есть история болезни, человек о ней не думает, может быть, только горестно вспоминает тот визит к пожилому врачу, которая все не хотела принимать, "прием закончен, женщина", так она выразилась, хотя до конца работы поликлиники еще оставалось добрых пятнадцать минут.
Врач настаивала на том, что Р. не записана, и дулась, когда та все-таки добилась своего и села на стул казни. Дело в том, что у Р. был так называемый острый случай.
Ну и врач опять-таки на нее накричала, что где вы ходили, всё, всё, ну поделайте уколы, ну что я вам могу сказать!
Выписала рецепт, все так же надувшись.
- А что, - спросила Р., - надежды нет?
- Ну надежда, что надежда. Я же сразу увидела ваши глаза. Иногда такое берет отчаяние. У меня больше нет сил, понимаете? Поздно! - вдруг трезво и совсем не враждебно сказала врач. - Я вон тоже надеюсь, понятно? Понятно вам? Всё надеюсь на чудо. Соберите все силы, упритесь рогом! Иногда бывает…
И она опять занялась своей работой, заполняла историю болезни.
Р. шла в темноте. Ее глазки щурились и впивали золотые огни корабликов, пришвартованных у парапета в целях торговли и вечерних услад. Люди веселились там, за окнами, пили, ели, разговаривали.
А тут шел человек, уже почти не думая ни о чем.
Холодящий ветер обнимал полуслепые глаза, обтекал их, сверкали ночные радуги, дробясь от слез.