Защита - Станислав Хабаров 12 стр.


4

Не ругайте людей даже крохотного творчества. Ведь наивный росток так легко загубить. Поступайте с ними, как с многообещающим ребёнком, впервые доверившим вам свою творческую суть. Хвалите их, ведь творцы и сами бесконечно мучаются и сомневаются каждый божий день.

Выступление на RTN заставило меня задуматься: а кто я такой? Пострадавший и жертва потери? Смог бы я воспользоваться тем, что имел? Вот Протопопов, наверное, смог бы, но не успел. Выходит, "мертвый хватает живого": Le mort saisit le vif.

Наполеоновский взгляд на авторство, пожалуй, относится к крупным замыслам, а если одна лишь голая идея, то важно, кто её подал. Идея была моя, и шеф натурально присвоил её. Украл, выражаясь житейски, и продемонстрировал. Но он-то смог, а я нет.

Ребёнка не только следует родить, но и вывести в жизнь и, если не пристроить, то снабдить всем необходимым для жизни и комфорта. Иначе будет ещё один несчастный из толпы, стиснутый кучей обстоятельств и себе подобных. Родить идею – этого мало, нужно её внедрить, развить, сделав жизнеспособной, и этому следует научить. Подобно принципу: "Не кто родил, а кто ребёнка воспитал", можно выразиться: "Не где родился, а где вырос" или похоже на него. А я не растил, я бросил, отдал в чужие руки, конкретно Протопопову.

Выходит, я не творец и не деятель, а лишь имитатор. Удачный в чём-то, очень может быть. Но только и всего. И это я всегда чувствовал, хотя формально и не признавал. Еще студентом в годы учёбы при консультации курсовых проектов случалось подобное. Проконсультировавшись со своими листами, я не уходил, а усаживался рядом с преподавателем в уверенности, что имею на это право и не имею иных забот, и через короткое время мог консультировать, видел ошибки в чужих листах. Без натуги, легко заменял преподавателя, отлучавшегося "на минутку по надобности".

Подобное часто повторялось. Я делал впервые работу на достойном профессионала уровне, но дальше этого не шло, а повторение мне надоедало. Как правило, я бросал одно занятие и отличался в другом. Мне нужно было им заинтересоваться, но интерес оказывался нестойким и вскоре пропадал. Я мог писать лёгкую музыку, рисовать картины, управлять автомобилем или яхтой, но через некоторое время умение уходило в песок, и я становился снова "чистым листом".

Экзамены я обычно легко сдавал, хотя и часто знал поверхностно, из области аналогий, случайно услышанного и подхваченного с привычной лёгкостью. Новое давалось мне легко, и я этой легкости не ценил, считая её в порядке вещей. Я был, пожалуй, "птичкой божьей", порхая и чирикая, никому не завидуя, ни с кем не сближаясь и не имея врагов.

Экспромты экспромтами, а дальше дело требовало настойчивости, а я удивлял других там, где выходило легко. Затем и это ушло, и захотелось совсем исчезнуть с горизонта, не становясь по привычке лузером или "калифом на час". Жизнь в целом – штука серьезная, и никуда не денешься, и получалось среднее – "ни то – ни сё".

Конечно, временами хотелось большего. Возродиться из ничего, пепла и серости, как Сьюзен Бойл. А настоящей науке присущ каторжный труд. Здесь мало уловить идею, хотя и без неё никуда, но и отыскать методы подхода, для чего нужны широта и уйма знаний на всякий случай, из накопленных запасов. И когда после мучительных усилий получен результат, его нужно тщательно проверять и перепроверять и в подавляющем большинстве случаев выбрасывать в мусорную корзину. Причём не единожды, а день за днём, каждый божий день. И нет иного пути, и не приходится мечтать о прижизненном признании и лаврах хотя бы из листьев, что добавляют хозяйки в суп, хотя какие-то венки принесут и на могилку твоих надежд. Словом, в пору себе сказать: "Я не умный, а только остроумный, и это в лучшем случае". Таков мой итог.

Глава 7

1

Есть особая интрига существования в чужой среде, не зная языка, когда ты словно в тропическом лесу и не защищён. Любой шаг тебе грозит, любой звук пугает тебя, и ты не в силах разобрать иероглифы ситуации и, несмотря на это, углубляешься в дебри, надеясь на удачный исход. Ты делаешь шаг к его величеству приключению, веря, что кривая судьбы тебя не погубит, а выведет и развлечёт. Такое не каждому по плечу, и многие только плечами пожмут и назовут сумасбродством.

Но абсолютно не соприкасаться с окружающими нельзя. Приходится что-то имитировать. Зачатки контакта здесь сымитировать несложно. Буркнуть в ответ доброжелательно, словом, сделать жест. А разбираться подробнее никто, как правило, не станет, и этого вполне достаточно, на первый взгляд, при здешнем уровне корректности.

Но согласитесь, не может не удивлять этот установленный факт, и я этим бравирую.

Но в чём моя суть? Да, я, бесспорно, пиарщик и всегда был пиарщиком, раскрашивая предметы в привлекающие цвета, а точнее, имитатор. Не дело как бы у меня говорило за себя, а я о деле. И оно выглядело, смотрелось и имело ход, и людям виделась как бы не птица, а перья её яркие. Я, как это ни печально, по сути, попугай с делом своим… Признаться в этом ужасно, но приходится, что я всю жизнь бил как бы в барабан, заглушая всех. Для окружающих я выглядел зачастую вещью в себе, но вот слетела шелуха, обнажив суть, и ею оказалась пустота, и не более.

Теперь у меня с виду вроде бы хорошо и одновременно недостаточно. Когда-то я ждал результата, признания, публикации, а нынче мне нечего ждать, и всё вроде есть у меня, но этого недостаточно и даже тошно, хоть вой, хотя и жаловаться не на что, стони от всеобщего безразличия и невнимания. Болтаешься в планктонной среде достаточного благополучия, в житейском бульоне, питательной жирной среде. И всё это мне "по качану". Просыпаюсь чуть свет, не зная, чем, собственно, себя увлечь и заинтересовать?

С постели к компьютеру. Человек стал всемирно мыслящим существом. Словно в сказочном магическом кристалле, на разновеликих экранах возникают перед ним события, лишённые расстояния. Я вспоминал Ричмонд-хайвей, где за стеклом окна снятой нами квартиры паучок сплёл свою ловчую сеть. Не красовался он в этом шедевре кружев, а прятался где-то в углу, в своём информационном центре, и нам доставляло удовольствие наблюдать через стекло его жизнь. И поневоле приходило в голову, что мы и сами теперь, пожалуй, собственно пауки всемирной информационной паутины. Она не только развлекает нас, но формирует и развивает наши склонности.

Компьютер для меня – глоток свежего воздуха, форточка в остальной открытый, хотя и до поры до времени скрытый от меня внешний мир. Его включаю я, проснувшись поутру, чтобы проверить почту и узнать новости. Теперь я даже себе не представляю, как бы выжил без него. В последнее время в голове у меня лишь: сайт, сайт, сайт. Я как бы заперт, в заключении, в его душной комнате, и хочется вырваться на простор.

Нет, не отдельные случаи, а целиком жизнь стала для меня имитацией. Впрочем, довольно юлить, и пора признаться, что она всегда за редким исключениями была у меня такой. Она была и остаётся имитацией в той или иной степени, порой удачной, и я себя в этом убеждаю, находя с кем-то сравнение, что я молодец в сравнении с ним.

Я удивлялся кажущейся простоте окружающего труда, который выполнялся просто, как рефлекс, и весомо оплачивался. В новой жизни я ушёл от всего этого и теперь вспоминаю прошлое с трудом кустарного золотоискателя, будни рудокопа с каторжной несправедливостью и надеждами, чьи крохотные проблески приходилось проверять и перепроверять. Как непохоже прошлое на нынешнее. Как несравнимо оно с гуманитарными увлечениями, которые заслонили всё.

Работа в конторе походила на недавно увиденную картинку: молодой белозубый чернокожий собирал деньги в метро. Он даже просьбами себя не утруждал, совал под нос пассажирам листок, исписанный каракулями, и собирал лепту, наверняка большую, чем весь мой личный теперешний законный доход.

Я плоть от плоти нашего общества. Мы поголовно научились имитировать буквально всё, даже лучшие чувства и мечты о справедливости. По сути дела, мы – выходцы тесных коммунальных квартир, но непременно хотели пройтись в колонне героев. Такая выпала нам судьба – жизнь без перспектив, но с непременной мимикрией творчества.

Пора подводить итоги. Я был имитатором бурной деятельности. Говорят, новичку поначалу в рулетку везёт. И мне пока повезло на новичка. Я в новом поиске и в новое бросаюсь, как в море, с головой. А что в итоге? Остаётся признать, что время моё ушло, и я и был, и есть ни кто иной, как с заглавной буквы Имитатор.

2

На ярмарку рабочих мест я попал с подачи Зевига. В большой и светлой зале расставлены подковой столы, за ними – представители агентств. На столах брошюры, постеры и какие-то списки, в которых они делают пометки, возможно, для излюбленных здесь опросов – surveys. Мой языковый советник Зевиг советует мне обратиться напротив, к Римме. И мы идём с женой и сыном к столам напротив, где представители очередной американской службы или агентства "пудрят нам мозги", точнее, ведут с нами привычные бесполезные для нас разговоры о том, что нужно десять лет проработать, чтобы получить медицинскую страховку. Словом, обычное, и мы уже отходим, наулыбавшись друг другу власть. И тут, услышав русскую речь, я оглядываюсь. Стоящая рядом с американками женщина похожа на подурневшую Генриетту. Она объясняет кому-то, не нам, а после и нам, но не о себе, а о работе.

Нам с неохотой, но ничего не поделаешь, приходится отвечать. Прикидываю про себя: "Она – не она?" Она представляет здесь программу для пожилых, восстановление навыков потерянной работы. И чтобы участвовать в ней, нужно первым делом записаться на приём у неё, что я и делаю. "А вы, случаем, не связаны с обменом или учёбой?" – отчего-то недовольно спрашивает меня она. "Да что вы? Нет, – с готовностью отвечаю я. – Я реальный доктор наук". А сам думаю: "Всё-таки похожа, что ни говори". "Тогда вы, по определению, наш человек", – говорит мне она.

Мы с ней словно играем в какую-то необъявленную игру. Наверняка мы знакомы и почему-то только делаем вид… Господи, да какая это Римма? Это Генриетта. Не совсем Генриетта. На семьдесят процентов из "точь-в-точь", но похожая на неё, как сестра, постаревшая или после пластических операций. Не факт, что сестра, и разве не бывает схожих? Но она не узнаёт или не хочет узнавать. Да бог с ней, нам по барабану: Римма, так Римма. И мы уходим, не осознавая, что этим самым для нас начинается новый период, не скажу, что очень важный, но нестандартный кусок нашей заокеанской жизни.

Глава 8

1

В ближайшие дни я отправляюсь на собеседование. От Кристалл-Сити это недалеко, всего несколько остановок метро по голубой линии и ещё пара остановок по оранжевой. Искомое здание рядом с выходом из метро. Массивное и коричневое. Один из четырёх лифтов поднимает меня из вестибюля на четвёртый этаж.

По нашей российской привычке я приезжаю раньше назначенного времени и этим смущаю Римму. Она явно стесняется, что застаю её за столь неважным занятием, с тележкой для почты, которую она катит на четвёртый с седьмого этажа, куда доставляют для департамента Human Service почту. У Риммы явно завышенные представления на свой счёт, и в том, что я этого сразу не учёл, был мой первый промах.

Пока она ездит, меня подхватывает чернокожая Малика и уводит в коридор, где слева и справа ячейки комнат для собеседований с посетителями. Я сопротивляюсь, повторяя: "Римма, Римма", а по сути настаивая на собеседовании на родном языке. Но Малика не слушает: "Причём тут русский в англоязычной стране?" Смиряюсь и заполняю анкету. Ах, сколько здесь разных лишних анкет! Любой приём начинается с анкеты в несколько листов. В разделе "знание языка" я поднимаю глаза на Малику. Она кивает – "достаточный", и я вписываю. "Хорошо, пусть так, а там посмотрим". Когда собеседование закончено, мне велено ждать "у моря погоды". Жду несколько месяцев. Но Малика вскоре уволилась, а с нею повис и вопрос моего оформления.

Не могу теперь её назвать Риммой. Римка. Первое моё впечатление от неё – серая, как бывают выкрашенные шаровой краской сторожевые корабли в гавани на серой воде. Серая, бесцветно, нейтрально серая, с крепко поджатыми губами, словно от необходимости контролировать окружающий мир, с вечной непримиримостью в глазах.

Впрочем, всё это я говорю теперь задним числом. Прежде я не уделил ей должного внимания. Баба как баба из Украины, из Днепропетровска, преклонного возраста, жёсткая, как сухое дерево, твёрдая, как жесть. Слышал, она сживала людей с программы, заражаясь неизвестно за что к ним лютой ненавистью. Люди сначала пытались сопротивляться, грозили адвокатами, но время шло, и на неё просто махали рукой и отступались, "себе, мол, дороже". Жертвы менялись, а история повторялась. И Римке сходило с рук. Должно быть, была она стойкой садисткой, и у неё получалось. Никак не думал, что похожее случится и со мной.

Конечно, секрет, как она промылилась сюда. По обрывкам фраз, они на родине её, в Украине, составили команду, объединенную этой общей целью, а дальше не знаю, в чём дело, должно быть, был подкуп какого-то ведомственного лица, и все они здесь. У Римки сначала она сама, затем и её отпрыск, что где-то ныне по компьютерной части преуспел. Несладко было ему сначала, потом он кого-то успешно заложил. Здесь поощряются доносы "ради дела". Об этом Римка рассказывает, не стесняясь. В общем, устроился, хотя машины не купил, а ездит на машине родителей своей сожительницы, и это опять-таки не смущает никого. Римку он, кажется, поколачивает.

Она со мной делится. Могу представить её слезы крокодиловы. Как она плакала, по её словам, когда объявили, что ей разрешили ехать в Америку, но без детей. Наверное, эти слёзы её были настоящими, искренними, и за эти слёзы окружающим ещё придётся долго платить. Она успешна без мужа, не вспоминает о нём, и даже как-то поделилась, что отсутствие секса – преимущество её возраста.

Она не может спокойно жить, ей нужен драйв. Она постоянно с кем-нибудь борется. То с одним, то с другим, по очереди, напрягая все усилия, собирая силы в кулак. И в результате побеждает. Всегда. Жертвы сначала думают: "надо бы", а после просто машут рукой. И она не тонет, а бежит себе, несмотря ни на что, по житейскому морю нетонущей водомеркой.

Она такой же политик, как и её землячка Юлия. Правда, масштаб иной. Она и Юлия Тимошенко – одного поля ягоды, с одной грядки и взращены одной землёй. "Юля, Юля, Юля", – кричат Юлины поклонницы, а имя Римки произносят чаще сквозь зубы с ненавистью: "Дождётся… Придёт ещё её час". Другой бы в этой атмосфере сгорел, иссох, зачах. Но не она. Короткая передышка – и поиск новой жертвы. Она словно парящий орёл над контролируемым им пространством.

Иногда Римка выглядит для меня шизоидом. Например, когда начинает рассуждать о качестве своих стихов, сравнивая себя с Пушкиным или хваля свои рисунки, несовершенные геометрически. Вероятно, это у неё от преподавательской деятельности. Я всегда отмечал подобное в преподавателях, у которых отсутствует обратная связь и которые очень самонадеянны.

2

Наш офис открывался посетителям небольшим холлом с рядом стульчиков-кресел, как в кинотеатре, перед "экраном"-фронтдеском. Рядом ведёт в коридор стеклянная дверь с ячейками для собеседований. Слева окно и вход в небольшой информационный зал, где Фернандо с Чарльзом Вашингтоном учат посетителей выжимать из компьютеров сведения о наличии текущих рабочих мест.

Мы сидим в огромном зале, разделённом на клетки – кубиклы. С высоты они напоминают пчелиные соты, выкрашенные в серый цвет. Утром, после исходного шевеления, наступает благостная тишина. Сотрудники копаются в кубиклах. Но вот начинается первое движение. Римка отправляется на собеседование в одну из представительских ячеек.

Тишина, правда, остаётся недолгой. Явилась Римка, и ей не терпится поделиться… Чёрт меня дёрнул переместиться в освободившийся кубикл напротив Римки и оказаться под вечным её присмотром. Для этого ей достаточно подняться в полный рост, и она над разделяющей нас перегородкой. Что она теперь и делает. С боковых сторон, например, ко мне не заглянешь. По сторонам высокие стенки, слева от меня – Амелия Ховард, которая курирует бездомных, а правый кубикл пуст. Там свалены какие-то ремонтные детали копировальных машин, компьютеров, связки проводов, забытые, они никого не интересуют.

Римка словно с потешного преставления. Она не может успокоиться, ей хочется, ей необходимо поделиться. Существует два способа выделиться: возвышая себя и принижая остальных. Убеждая себя, как все они глупы, и поэтому нет греха в том, чтобы всех их обвести и обмануть. Как легко тогда чувствовать себя Гулливером среди глупцов-лилипутов и хранить в своём арсенале тайные методы. Убедить себя, что людишки там, внизу, поголовно в твоей милости. Это нетрудно. Легко убедить себя, когда хочется.

Доставляло ей жгучее удовольствие разбирать их неизбежные дефекты. До поры до времени ей приходилось делать это молча, пока не появился слушателем я. Какое это было для неё наслаждение – поиздеваться над нуждающимся. Вернувшись в кубикл, она смакует всё: и желание просителей понравиться, произвести на неё эффект, польстить, разжалобить, очаровать. Она ведь видит это разом, сознавая своё могущество стрелочника судеб.

Не верю я ей по старой памяти, не доверяю во всём. Она пытается выдавить из себя откровение, хотя и сдерживается. Какая-то сдержанность с капелькой настороженности портят откровения. Я ей не верю, а только делаю вид. Таковы правила игры. Остальное за скобками. Она, действительно, видно, после пластической операции. Хотя зачем это ей? Не думаю, что для красоты. Скорее, скрыться, замаскироваться от чего-то. Только меня это не касается, и я делаю вид. Мы формально с ней общаемся и друг другу нужны. Я ей – в роли благодарной аудитории; она – в роли гуру.

Народ к нам действительно является чудной. В этот раз на собеседование приходила вдова, не устававшая повторять, что так одинока с некоторых пор. И это звучало рефреном её ответов на все вопросы.

– Так значит, вы одиноки? – спрашивала её Римка с виду невинно и серьезно, но с бесконечным издевательством в душе, а та в ответ причитала, поверяя в который раз свои беды. Зато с каким наслаждением пересказывала Римка мне сцену, не скупясь на эпитеты "овдовевшей кретинке", "безмозглой вдове".

Назад Дальше