3
Входящие регистрируются в журнале: фамилия, время прихода и номер квартиры. Я видел, как раз записались Иванов, за ним Петров с десятого этажа. Иванов, Петров… Не хватает Сидорова. А кто здесь за Сидорова? Может, я сам? Слава богу за Сидорова, а не за сидорову козу.
Иванова, впрочем, я так и не опознал, знаю только, что он из их компании. На глазах постоянно только Петров. Он, по слухам, работает в банке, хотя вряд ли станет банковский служащий заниматься так собственным здоровьем. Не верю я этому. Американец, возможно, не спорю, они помешаны на здоровье, но чтобы наш соотечественник? Нет. В крохотном бассейне он крутится от стенки к стенке.
Петров не похож на банковского служащего. Он похож на неприметного новобранца, а неприметность ведь и есть признак особых служб. Да и факт его здешнего присутствия наводит на размышления. Он, непременно, из тех, кто охотится. Но на кого?
Я помнил, как поступал Кирилл. Очень просто. У него на всё про всё свои простые средства. Кирилл меня как-то спросил: хочешь посмотреть на наших засекреченных стражей порядка? Всех, без исключения. Пожалуйста. Садись на эту скамейку.
Рядом с поликлиникой МОМа была тогда и их поликлиника. Садись, наблюдай. Увидишь всех обязательно, особенно в дни диспансеризации. Но такое в России, где всё делают стадно, даже с поликлиникой, и на этом накалываются, а в Вашингтоне иначе, и простые приёмы здесь не годятся. Правда, и тут есть шанс – пожарная тревога, когда разом выгоняют на улицу служащих офиса. И они толпятся на тротуарах вокруг здания, ожидая, когда снимут запрет.
Кирилл ещё меня учил определять стукачей: "Стукачей ищи среди несчастных". Выходит, не будет несчастных – и не будет стукачей. Хотя вряд ли. Они есть в любой стране и часто не мешают жить. Определяют их тогда, когда они сами вешаются, почувствовав себя несчастными.
Раз замечаю, что и в бассейне, и на террасе рядом одновременно как бы два Петрова. Петров ли? Но это не Петров, а его настоящий клон. Он также плавает и в таких же плавках. Я отличаю их по тому, что на террасе с обычной группой крутится настоящий Петров. Они принесли с собой пиво на столики террасы. Я только теперь замечаю в них отличие: клон плавает не по центру, как Петров, а сбоку, но так же безостановочно и старательно.
Если бы я был верующим, то непременно бы подумал, что все они для меня предупреждение, моя прогностическая модель. И все вместе: и камни, падающие с неба, и ловчая сеть паука, специально выставленная для меня на окне, и "Петров и его команда", – настойчиво предупреждали меня быть осторожным, во всяком случае, иногда оглядываться и думать, что, слава богу, я пока не попал под траекторию камня и не запутался в своей жизненной паутине, как незадачливая мошка, в паутине бьющаяся и всё больше запутывающаяся.
Как-то раз в начале работы меня отправили со служебными бумагами в ДиСи. Это были обычные для служащих часы пик, и в метро творилось столпотворение. В вагон метро нужно было ещё умудриться войти, и все теснились на кромке платформы. Вот поезд уже показался из тоннеля, и всколыхнулась толпа. Огни переднего вагона ближе и ближе, и вдруг толчок в мою спину, и я лечу на рельсы. Слепящие огни, удар и полное беспамятство, долгое для меня. Моё спасение оказалось в том, что поезд тормозил. Должно быть, сразу было включено экстренное торможение.
Глава 16
1
Восстановление моё, казалось, проходило на каком-то пустынном острове, в трубчатой красной траве. Сознание то исчезало, то возвращалось, а когда удержалось, я оказался в палате, перегороженной пластиковой стеной. Под потолком вещал вечно включённый телевизор, а за раздвижным занавесом-стеной кто-то хрипел. Время от времени его будили, кричали: мистер Тоеда, мистер Тоеда… отчего-то ему нельзя было засыпать. Всё это показалось мне кошмарным сном. Время от времени в палату входил мой палач – огромный афроамериканец и с размаху втыкал огромный шприц мне в живот.
Оказалось, я лежу в госпитале при университете Джорджа Вашингтона, что за рекой, и уже переведён из реанимации в палату восстановления. И пошло моё через пень-колоду выздоровление. У меня было время подумать о том, что произошло. С некоторых пор появилось стойкое ощущение, что я на предметном столе и меня внимательно разглядывают. Для кого-то я представляю подлинный интерес и служу предметом изучения. Чем я могу быть кому-то интересен? Не нахожу причин, но всё больше убеждаюсь, что это так. Действительно.
"Как, когда, отчего?", но появилась атмосфера некой настороженности. Кажется, что всё отныне идёт не так и ты под стеклом. И не ты, а кто-то, не знаю кто, разбирается в ситуации и играет тобой. Ты не понимаешь порядка вещей, и тебя несет. Возможно, это мне только кажется и стоит на это рукой махнуть и плыть по течению, куда кривая выведет. Но человек не беспечен, и ситуация беспокоит, и ты натягиваешься струной и звенишь в ответ. Хотя даже дребезг способен погубить сам собой, или, по меньшей мере, взволновать, и лучше бы без него. От него хочется избавиться и даже доступную цену заплатить за покой и привычное самочувствие, которые не ценились до сих пор.
Такое ощущение внезапно появилось у меня, и я не знал, как с ним бороться. Мне стало казаться, что на меня охотятся. Хотя зачем и кому я нужен, вдали от всего прежнего. И это, скорее, фобии, присущие возрасту и иммигрантской среде, хотя каких только не существует на свете фобий.
Позже, реабилитируясь уже дома, в центральной комнате я услышал внешний глухой удар и открыл внешнюю дверь на террасу. Передо мной, рядом с дверью, на металлическом пупыристом настиле лежала мёртвая птица, распластав крылья и повернув маленькую изящную голову. Признаков насилия на ней не было: ни крови, ни ран. Она лежала, словно закончив свой непростой жизненный путь у наших дверей, неся нам неизвестно откуда свою тревожную весточку.
Будто она доставила нам сигнал, предупреждая и моля, но мы о нём не догадываемся. Она была хороша в мягких пепельных перьях, но мертва. А о причине теперь нам только судить, а может, смерть её для нас служила фактом-аналогией наших собственных шансов у дверей в новую жизнь. Или хуже, и это адресное предупреждение, как отрубленная голова осла от итальянской мафии.
2
Реадаптация – скучная история. Поневоле становишься домоседом и сидишь у окна. На время я как бы становлюсь человеком улицы, но со взглядом изнутри. С утра у улицы в окне своя иллюминация. Сначала начинает светиться верхушка крайнего здания. Оно на самой горбушке улицы, взбирающейся на холм. Обращена к нам его светлая сплошная стена без окон. За нею, ближе к нам, полностью остеклённый дом. С угла он выглядит носом корабля.
Пока он тёмен внутренней плоскостью к улице. Проезжая часть её ещё полностью темна. На ней горят ночные фонари, и часть машин едет с включённым светом. А небо в вышине, уже полностью в солнечных лучах, манит к себе голубизной и легкой вуалью облаков. Оно рождает надежды на счастье.
Мой сон – сон вынужденного сидельца – стал прерывистым. Я просыпаюсь ночью, выглядываю в окошко и каждый раз вижу странные, ни на что не похожие задние красные огни в виде крестов. Машина после этого вскоре уезжает.
А в эту ночь я проснулся от странного будоражащего звука. Это был необычный звук, посторонний, щемящий, который звучит тревожным аккордом в тишине, пугает и настораживает. Он шёл извне, от непонятной работающей машины. Возможно, он близок собственным колебаниям здания и даже, кажется, с примесью инфразвука. В окне, за тёмной зеленью деревьев и обычными фонарями, в вершине улицы видны те же пугающие огни.
В предрассветные часы, венчая сон, словно взмученные осадки со дна прозрачного сосуда, всплывали в памяти различные истории и мучили меня. Так однажды шедевром моей трусости или житейской мудрости стал для меня момент, когда пришёл я на второй этаж фабрики-кухни, где появилось коммерческое кафе и недёшево готовились шашлыки. И получилось так, что у кассы буфетной стойки я заказал последний шашлык, и мне принесли его, а из-за моей спины протянулась рука и со стойки нагло шашлык схватила. А я тогда не поднял скандала и не ударил ухмылявшуюся физиономию. Эта наглость стоявших за мной бандитов была очевидна всем, и согласие объяснялось бессилием наглости и неправдоподобия. И хозяин кафе, стоящий за стойкой, это понимал, и ему не нужны были скандал и мордобой, что закончатся, в лучшем случае, ножевой раной. И самому мне была ясна ничтожность шансов уцелеть при встрече с этой спетой шайкой, что, как змеи, подняли головы по сторонам там и тут в это смутное время перестройки. И воспоминание всплыло и мучило теперь примером трусости и мудрости, это как взглянуть, и целесообразности поведения. "Против лома нет приёма", но что-то не унималось в душе, напоминало и мучило.
Уже перед самым рассветом в этот раз мне приснился ужасный сон со спелеоситуацией. Приснилось, будто я пробираюсь вглубь сырой пещеры подземным ходом. Всё дальше и глубже, вплоть до тупика, за которым хода нет. Зачем-то я потянул на себя какие-то поддающиеся пласты, и всё внезапно поползло-поехало, сомкнулось-сдвинулось вокруг, и не стало выхода. Переместились гигантские скальные слои, и я оказался в каменной ловушке без выхода.
Проснувшись, я думал, что означает этот сон? Пожалуй, я получил сигнал о непреодолимости. Мол, существуют ловушки и препятствия свыше сил, которые нужно понять и уступить. Возможно, это предупреждение, но ещё подобным образом можно многое оправдать для себя, снижая планку доступности. Об этом лучше не думать. Не думать, а верить, что всё по плечу, под лозунгом той лягушки, что билась в банке сметаны. Но всё же ограничены твои человеческие ресурсы, и нет сил бороться, становится всё равно, и часто нет стимула.
Это чувство сначала лёгкой эманацией проникло в организм, постепенно утверждаясь на всех его этажах с хозяйской основательностью, холодно и немилосердно. С виду всё было так же и не так, как при болезни, что меняет контекст безжалостно и незаметно. Менялись не только ощущения, но и привычки.
Завтракая поутру, я услышал лёгкий треск, и сначала мне подумалось, что всё в порядке. Но вдруг заискрило, и показалось, что шипящая микровейка взорвётся. Забыл я, что металлическую посуду нельзя ставить в неё. Длинная ручка кастрюльки стала искрить, упершись в стекло. Раздался треск, и мне показалась, что печка вот-вот взорвётся.
3
У каждого преступления своё оружие. И самое примитивное из них – камень: брошенный или упавший с высоты. Высота в десятки метров придаёт ему убойную силу. Небрежно сдвинутый к краю верхней террасы он из банального украшения превращается в разящий снаряд, и горе тому, кто оказался в этот момент на прогулочной площадке внизу.
Площадка наша с некоторых пор представляет опасность из-за камней, сброшенных с шестидесятиметровой высоты. Один из камней размером в дюйм был сброшен, можно сказать, в моём присутствии. Раз, сидя в дэне у окна за компьютером, я услышал резкий удар. Упавший сверху камень угодил в перила ограждения. Другой, размером со страусиное яйцо, упал в моё отсутствие. Он угодил в террасный газон. Удар его был столь велик, что камень наполовину врезался в землю. Такого удара было бы достаточно, чтобы размозжить любую голову, и наша терраса-площадка, ласкавшая прежде глаз, стала казаться мне полем, к которому обращался пушкинский Руслан: "О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?" И эти кости не стали бы абстрактными для нас.
Откуда были сброшены камни? Над ними, на шестнадцатом этаже (я специально после посмотрел), была своя верхняя площадка. Засыпанная для красоты овальными камнями, она частично предназначалась и для прогулок жильцов. От частных террасок, выходящих на плоскую крышу, её отделяли поручни-барьеры, такие же, как и у нас на первом этаже. Но чего стоит при желании преодолеть подобный барьер? А в нём, может, даже есть свои технологические калитки?
О, камень, якобы случайно падающий сверху! Это ли не причина, хотя прицельно с шестнадцатого этажа трудно в кого-то попасть? Угодивший на глазах в соседний поручень был невелик, всего-то в дюйм, не более того. Зато врезавшийся в газон булыжником не сулил альтернатив.
Глава 17
1
Поднимающийся тротуар из моего окна выглядит подиумом. На нём вышагивают вверх и вниз непризнанные модели, и красота их постоянно мне ненавязчиво демонстрируется. Тут в силу жаркого климата не привыкли особо облачаться, и потому выглядят показом пляжных мод.
У меня на родине больше красивых лиц, но здесь иная красота – открытых ног. Ноги женщин здесь, как правило, открыты от колен и до пальцев. Ими можно вдоволь любоваться. Даже зимой здесь предпочитают ходить в лёгких открытых шлёпанцах. И доходит до парадокса, когда девушка в куртке и шарфе, но с практически босыми ногами. А уж летом на них такой минимум одежды, словно они только что выскочили из постели, и женские голые ноги можно назвать одной из характерных здешних особенностей.
Через дорогу чуть в стороне от нас сохранились горстью двухэтажные домики, обречённые на снос. В одном из них на днях открыли банк "Cardinal" с фигуркой летящей птички над входом, этаким распластанным цыплёнком табака. Она красного цвета и видна издалека, но мне кажется, что новый банк совсем не востребован. Никто туда не входит и оттуда не выходит. Хотя это типично для Америки, этой страны избыточности. У входа в банк круглосуточно работает автомат, которым и я изредка пользуюсь.
Мне всюду мерещится подозрительное. Из моего окна видна очень странная комната. Какие-то там пульты, мигающие лампочки и огромный во всю стену экран. Это не жилая зона, а скорее, вспомогательная. Она и в пол-этажа ниже жилой. А ещё отличие – на окнах нет штор. В соседнем окне, словно декорации съёмочного павильона или выставки, когда её ещё готовят к открытию: какие-то ящики, переносные лестницы, прислонённые к стене. А вот людей, что зажигают вечерами свет или смотрят телевизор, не видно. Они скрыты в глубине. Не знаю, что они там контролируют: возможно, вспомогательный пожарный контроль, но для него есть в доме особая пожарная комната.
Меня интересует, что это за комната. Но некого спросить. Спросить я бы смог, но стыдно кивать, не разбирая ответа. Хотя я попробовал и спросил на фронтдеске Стива, говорившего со мной через пень-колоду, но ни он, ни я толком не поняли: он вопроса и я ответа. Этим дело и закончилось.
"Возможно, просто сдаётся помещение, – размышлял на досуге я, – и в нем можно разместить что угодно. Или комнаты сдают желающим напрокат. А может, их даже снимают преступники и оттуда роют подкоп".
Криминал в Америку проникает даже из России, и у невестки работали преступники. В России они сживали со свету стариков, отнимая у них жильё. Сгоняли их с площади, переселяли за город, черт знает куда. Невестке, впрочем, их криминальный аспект пофигу. Они дешевле, вот и всё. А ещё сами платят за наводку, за полученный заказ. Десять процентов наводчику, и эта сладость халявы решает всё.
На их посулы я бы лично не клюнул. У нас другие правила. Я бы посчитал, что не могут мгновенно исчезнуть их хищнические инстинкты. Не верю я, и с такими не связываюсь. Но каждый, наверное, считает, что с ним не тот случай, обойдётся и жертвой станет не он. Невестка для вида оправдывается: "Хотя они и криминальны, но инициативны, а мы их переиграем и посмотрим: кто кого. А пока воспользуемся".
2
С террасы крыши видно, как рядом с нами, между бульварами Кларендон и Вильсона, началась стройка. Дом только начали строить, пока забивают сваи как раз над метро, и приходит в голову: не пробьют ли его защитную оболочку и не треснет ли она, как лопнувшее яйцо? Как правило, под стройками сначала роется яма для подземной парковки. Бурятся скважины и опускаются могучие швеллеры, некоторые забиваются, между ними вставляются крепкие доски опалубки, в которую заливается бетон. Покрывается бетоном и пол в одном углу, хотя другие пока засыпаны землёй, как правило, красной или рыжей, местной, на отечественную не похожей. По земле идёт спуск на дно котлована. Аккуратно по периметру строится забор с крышей над тротуаром. Всё аккуратно, чисто, продуманно. Это не первый на наших глазах строящийся дом. Их уже построено вокруг масса.
Когда начали рыть для дома котлован, обнаружили подкоп к банку "Кардинал". Правда, он вёл не из особой нашей комнаты, но явился подтверждением моей версии, что моя мысль работает в правильном направлении.
3
Прогулки близ дома стали на какое-то время моей обязанностью. В колониальной деревне есть странное, завораживающее меня место. На стандартном, принятом здесь расстоянии межу домами, а точнее, между их кирпичными рядами, есть глубокий лесистый овраг, кусочек сохраненной природы. Тропинка вьется, опускаясь всё ниже между буреломом, гигантскими деревьями, опутанными вьющимися растениями, среди спиленных стволов, меж пней от них, красующихся царственными престолами. И там и здесь поваленные деревья, оставлены согласно принятому повсеместно правилу – не касаться первобытного леса, сохраняя его естественным. И кажется, что это совершенно глухое место. Дорожка каменными блинами опускается ниже и ниже, а в самом низу, на дне оврага, крохотный ручеёк с чистой водой пробивается между опавших листьев и камней. И мне временами кажется, что именно здесь и найдут мои бренные останки, если для меня всё плохо закончится.
Глава 18
1
В конце сезона в бассейне устраивают Doggie Swim – собачье плавание многочисленных четвероногих питомцев. Их много в доме, и они разные. Владельцы бросают в воду мячики, чтобы заманить собак, а после и сами прыгают в воду. Вода холодная, и в неё не тянет. Этим заканчивается плавательный сезон. Бассейн затягивается брезентом до лучших времён.
Для сохранения формы я ещё хожу в большой крытый плавательный бассейн, что от меня в паре остановок. Прекрасны тёплые дни ранней осени. Я выхожу чуть-чуть заранее и по новой узкой улочке между новыми зданиями перехожу с одного бульвара на другой. Они здесь рядом с противоположным односторонним движением. Иду к следующей остановке навстречу движению. Отсюда под огромной магнолией с блестящими листьями хороший обзор.
Далеко видно впереди, до поворота, и я увижу далёкий автобус, когда тот повернёт. На остановке в стеклянной коробочке со скамейкой внутри обычно пусто, никто не ждёт, а если кто-то и сидит, то я туда не захожу, предпочитая ждать извне, не заходя, под магнолией. Отсюда мне ехать всего-то девять минут на автобусе. В автобусе, как правило, достаточно мест, чтобы сидеть одному, поставив дорожную сумку "Bon Voyage" на соседнее кресло. От остановки ещё быстрым шагом пара минут до дверей бассейна.
В бассейне сумрачно и пахнет хлоркой. Вода здесь сильно хлорирована и ест глаза, но это надо перетерпеть ради выступления. Я долго плаваю, больше на ногах, и прикидываю по полтиннику на время, глядя на часы, что на стенах с секундной стрелкой на огромных циферблатах. Мне не хочется плавать, но я себя заставляю.