Люба вошла в комнату. Стол. Две кровати. На одной, прислонившись к подушке, полулежал юноша и читал книгу. Хозяйка холодно взглянула на квартиранта и укоризненно произнесла:
– Сергей, опять развалился. Сколько раз тебе говорить…
– Простите, Ольга Григорьевна,- смутился юноша, – забыл…
Он вскочил с измятой постели и помог гостье внести кошёлки. Люба с благодарностью взглянула на парня. Он был юн. Некрасив. Большенос.
Но по его лицу растекалась такая добрая улыбка, так ласково сияли его глубоко посаженные голубые глаза, что она сразу же почувствовала к нему расположение.
Ольга Григорьевна принесла пирог, Люба вынула из сумок колбасу, яйца, сало, хлеб, и все сели за стол. Хозяйка ела мало, зато много курила и пила лёгкое виноградное вино.
– Ешьте, тут всё домашнее, – робко приглашала её Люба.
– Я ем, как птичка, – усмехнулась Ольга.- К чему полнеть, стариться не хочу.
– А у нас в колхозе, – тихо вставила гостья, – не поешь – косы не удержишь…
Сказала и расстроилась, чувствуя, что говорит не то.
Хозяйка снисходительно улыбнулась и спросила:
– Любаша, а вам сколько лет?
– Двадцать девять.
– Я постарше, а выгляжу моложе тебя. Это великое искусство быть привлекательной… Тебе надо следить за собой.
Ольга гордо откинулась на спинку стула и задымила. Игнат восхищённо следил за каждым движением хозяйки. Иногда он, словно бы невзначай, прижимался к женщине, и она отвечала ему едва заметным прикосновением, многозначительным взглядом. Казалось, они не замечали никого вокруг и вели любовные игры. Люба же не только видела всё, но и чувствовала всё то, что было скрыто за их движениями, взглядами, словами.
Она изо всех сил пыталась скрыть ревность, боль, разочарование, но румянец, пламенеющий на щеках, выдавал её волнение.
– Господи, только бы выдержать, только бы не заплакать,- думала она. – Только бы дожить до утра, а там уехать в станицу…
На рассвете Люба была уже на вокзале.
Здоровые, сильные руки мелькали в мыльной воде, тёрли грязное бельё, а мысли бежали ещё быстрее. Зачем отпустила дочку к мужу?
Ведь город. Сколько там опасностей! Кубань… Машины… Людские водовороты… Пропадёт девчонка!
Люба швырнула в таз полотенце и подняла голову: возле неё стояла заплаканная Маша.
– Доченька,- заволновалась Люба. – Шо случилось?
Маша бросилась к матери и зарыдала.
Как её обманули! Сначала устроили праздник. Звенела гитара. Возле неё, как пёстрая бабочка, вилась тетя Оля, угощала её конфетами и печеньем. Потом долго уговаривала её спеть или сплясать, но она отказывалась…
И только когда её попросил отец, Маша вышла из-за стола, нерешительно ударила ножкой раз, другой и, раскинув руки, как крылья, понеслась вокруг стола, притоптывая и подпрыгивая, кружась и приседая, ловя на себе восхищённые взгляды.
– Вот даёт!- похваливал её дядя Серёжа, и она, раскрасневшись от возбуждения, вертелась и вертелась по комнате.
– Какие все чудесные и добрые: и отец, и тётя Оля, и дядя Серёжа!
– радовалась она.
А ночью ей приснилось жуткий сон: кладбище, лежащий в гробу
Володя, бьющаяся в истерике мать…
– Папа, – в страхе потянулась к отцу, но рядом никого не было.
Несколько минут лежала молча, потом встала и подошла к соседней кровати.
– Дядя Серёжа, где папа? Мне страшно! – всхлипывая, несмело тормошила она юношу.
– А это ты… – наконец проснулся Сергей. – Ну что всполошилась?
– Где папа?
– Где, где, – передразнил её парень.- Может, во двор вышел…
Никуда твой папка не денется. Придёт!
Вскоре на цыпочках пришёл отец.
– Где вы были?- сердито спросила его она.
– Понимаешь: ходил к соседу заниматься…- смущённо ответил он, надеясь, что её удовлетворит такое объяснение, но оно звучало неубедительно.
Вечером в парке гремел духовой оркестр. Отдыхающие прогуливались по тенистым аллеям, поднимались на горку, спускались к крошечному озеру. Было шумно, весело, но Маша ни на шаг не отставала от отца и хозяйки, вертелась у них под ногами, мешала им, следила за их движениями.
– Деточка! – с трудом скрывая раздражение, попросила её Ольга. Поди побегай вон там, у озера, там интересно.
Маша бросилась было вниз, но потом остановилась и возвратилась назад. Её не заметили: тесно прижавшись друг к другу, Игнат и Ольга страстно целовались.
– Понятно… Все расскажу мамке… И любиться вам не дам! – решила Маша и дёрнула отца за руку. – Не хочу туда!
– Она меня доконает… – возмутилась Ольга. – Ну, сделай хоть что-нибудь! Купи ей мороженое: пусть хоть чем-то занимается…
– Не задарите, – злорадно ухмыльнулась Маша.
– Да не обращай на неё внимания: ещё ребёнок… – пытался успокоить хозяйку Игнат.
– Ох, мой любимый, – ласково шептала Ольга. – Ты скоро уедешь – я без тебя погибну…
– Ну, дорогая, не преувеличивай…
Эти разговоры возмущали Машу.
– Покарай их Бог! – со злобой думала она.
Ловила их взгляды, касания и удивлялась, как это хозяин, дядя
Валера, ничего не замечает.
Утром остановила его у калитки – хозяин возвращался с ночного дежурства – и дрожащим от волнения голосом выпалила:
– Тётя Оля вчора целовала моего папку…
Он поднял на неё покрасневшие от постоянного недосыпания глаза и укоризненно покачал головой:
– Злая ты… Тетя Оля возится с тобой, а ты…
И сейчас, уткнувшись в материнский подол, Маша вспоминала своё пребывание в городе и громко плакала. Ей хотелось обо всём рассказать матери, но из груди вырывались одни всхлипывания.
– Мама, брось папку: вин тетю Ольгу любе… – только и смогла выдавить из себя девочка.
И хотя Люба ничего нового не услышала, но ей было больно: дочь всё понимает и жалеет её.
– Знаю, все знаю, – горячо, словно оправдываясь, произнесла она. С тобою, малюткой, уже уходила к маме. Тогда волновалась: вырастешь, спросишь, где папа… Шо скажу? Потом опять сошлись. Теперь уж до гроба…
Володька проснулся, сполз с кровати, протёр сухонькими кулачками глазёнки, натянул штаны, глянул по сторонам и вздрогнул от радости: на столе лежал кем-то забытый коробок спичек. Боясь разбудить сестру, крадучись, подошёл к столу, накрыл ладошкой коробок и сунул его в карман.
– Опять сахар воруешь! – прикрикнула на него проснувшаяся Маша.
Володька виновато вздрогнул и отпрянул от стола.
– Ни, не ив,- криво улыбаясь, оправдывался он.
Но Мария уже забыла о брате и лихорадочно одевалась. За окном кричали её друзья: рыжий Лёшка, по кличке Помидор, вечно простуженный Толик, задиристый и драчливый, за что прозвали его
Петухом, подруга Юлька, шустрая, говорливая девчонка.
– Седня гуляем свадьбу, – вваливаясь в комнату, сказал Толик.
– Не спеши, Петух! Я женюсь на Юльке, – покраснев, выпалил Лёшка.
– Все я да я… – покачивая кудряшками, ломалась Юлька.- Нехай седня невестой буде Машка.
– Та я ж целоваться не умею…
– Ну, наряжайся лучше, а вы, хлопцы, столы готовьте,- приказала Юля.
Наконец уселись. Стали пить "вино", красноватый алычовый компот, и, подражая взрослым, кричать: "Горько".
Жених, вытягивая трубой толстые, жирные губы, неумело чмокнул раскрасневшуюся "невесту".
Володьке давно надоели эти "свадьбы", и теперь он нетерпеливо
ёрзал на стуле, стараясь уловить момент, когда можно будет незаметно улизнуть из хаты. Наконец, Володя юркнул в сад. Там вынул из штанин коробок, чиркнул спичкой и в испуге отбросил её в сторону. Озираясь, побежал к отхожему месту, рядом с которым стояла копна люцерны, а чуть поодаль, на настиле из брёвен, лежала общая с дедом скирда сена. Мальчик надёргал сена, сложил его в зарослях за нужником и, всё так же воровато оглядываясь по сторонам, чиркнул спичкой.
Горящая сера отлетела и обожгла ладонь. Володя послюнявил руку и снова вынул из коробка спичку. На сей раз она загорелась. Огонёк, казалось, спрыгнул на сухую траву. Она вспыхнула разом так ярко, что мальчик испугался и отскочил назад. Язычок пламени обхватил кольцом нужник, переметнулся с него на люцерну, лизнул край скирды.
– Ё-маё, шось горить! – выглянул в форточку Лёшка.
– Не чую, – мотнул чубом Толик.
– Сопли утри, не чую, – передразнил его Лёшка.- Вон дым столбом!
Сматывайся, ребята!
Огненный факел поднимался над садом, разбрызгивая искры, треща и извиваясь. Казалось, сейчас запылает всё: и дом, и деревья, и земля…
– Ратуйте, люди добри! – кричала Фёкла и изо всех сил колотила палкой в медный таз.
Пантелей Прокопьевич застыл у окна с тарелкой рисовой каши, которую он тщетно пытался доесть. На седой бороде повисли капли молока, рисинки, а он дрожащей рукой черпал кашу и проливал её на себя.
Со всех сторон с баграми и вёдрами бежали люди. Став цепочкой, они подавали воду на крышу дома и сарая, чтобы спасти от огня хотя бы строения. Некоторые смельчаки, обливаясь водой, подбегали к пылающей скирде и выхватывали из неё охапки сена. Его тут же поливали, и оно, дымя, обугленными комьями валялось на земле. Дым стлался по траве, выедал глаза, и Маша, спрятавшись в зарослях орешника, то и дело вытирала слёзы, оставляя на щеках грязные полосы.
Игнат заглянул в свой кабинет и сердито сощурился: вот уже третий раз колхозницы перебеливали комнату, а помещение по-прежнему казалось ему тёмным и неуютным.
– Сломать бы всё к чёрту, та на новом месте правление построить, чтоб и не пахло этим Гузновым,- думал новый председатель колхоза. -
А то вместо Игната Пантелеевича Иваном Ивановичем кличут. Всё заменю: мебель, плакаты… Хочу все по-новому…
Мария поймала его недовольный взгляд и усмехнулась:
– Робым на совесть, Игнат! Не знаю, шо тоби не нравится…
– Я тебе не Игнат, а Игнат Пантелеевич, – оборвал звеньевую председатель.- Скажу – и десять раз будешь белить…
– Ну, уж уволь: не девочка, – вспыхнула колхозница.
Зная крутой, не терпящий возражений характер мужа, Люба пыталась защитить звеньевую:
– Игнат, замолчи: Мария тоби в матери годится.
Глаза мужа налились кровью, и Люба сжалась в ожидании потока ругательств, но в это время кто-то за окном истошно завопил:
– Пожар! Наш председатель горит!
Люба соскочила с телеги на ходу, покачнулась, чудом удержалась на ногах и побежала к базкам, откуда неприятно несло гарью. Она остановилась у огромной, ещё дышащей теплом кучи золы и, задыхаясь не столько от бега, а столько от страха, срывающимся от напряжения голосом крикнула:
– Де диты?
Старики, сиротливо сидевшие на почерневших от копоти стволах, понуро опустили головы и, казалось, не слышали вопроса невестки. К ним подошел Игнат, обнял родителей за плечи и тихо сказал:
– Чё пригорюнились? Сено Вам привезу, а ребятня заховалась. Я б на их месте тоже…
– Да вот же вин паразит! – с хрустом ломая тыквенные стебли, радостно закричала невестка Рая и, как котёнка, вытащила из-под огромного листа чумазого, заплаканного Володьку.
– Ну, шо, паразит, будешь и тепер спички брать?- пробираясь по тыквенному полю, отчитывала она племянника.
Ей навстречу бросилась Люба и судорожно обняла сынишку.
– Хватай, целуй свое золото, я б его поцеловала… – отдавая ребёнка, неодобрительно сказала Раиса и, обращаясь к Игнату, уже по-другому, кокетливо и ласково, произнесла:
– Магарыч, кумец, ставь! Из-за твоего дохлячка уси ноги ободрала, вон гляди, кумец! – бесстыдно задирая юбку, показывала она исполосованные растениями ладные женские ножки.
– За Володьку, кума, ничего не жалко! – вдруг вспыхнув от внезапно возникшего желания, хохотнул Игнат и притянул к себе невестку.
Игнату как председателю везло: урожай зерновых был собран такой, что о нем заговорили и в районе, и в крае, а в газете появилась статья. Чтобы хоть как-то отметить это событие, он решил повезти передовиков на море.
Настроение с раннего утра у всех было праздничное. Несмотря на выедавшую глаза пыль, на грузовиках пели, перебрасывались шутками, смеялись… Люба тоже пела, изредка поглядывая по сторонам.
За бортом машины мелькали поля, луга, каналы, хутора, станицы.
Ближе к морю грунтовую дорогу окружили заросшие тростником и камышом лиманы, с чернеющих чаш которых то здесь, то там взлетали вспугнутые машинами дикие утки, гуси, кулики, цапли. Наконец кто-то радостно выкрикнул: "Море!", и перед глазами колхозников раскинулась бесконечная гладь лазурного Азовского моря.
Возле берега все стали нетерпеливо спрыгивать с грузовиков: каждому хотелось стать поближе к этой чарующей красоте. Волны тихо накатывались на песчаный берег, ласково шевелили ракушки, водоросли и что-то шептали.
Кое-кто прямо в одежде бросился в воду. Один Игнат спокойно стоял у кабины грузовика и с улыбкой смотрел на резвящихся людей.
Когда отдыхающие чуть угомонились, председатель приказал женщинам накрывать на стол. Вскоре все сели завтракать, а Люба, заворожённая красотой моря, незаметно отошла подальше, сбросила ситцевое платье и побрела по отмели, постепенно всё глубже и глубже погружаясь в воду.
Её тело, уже раздавшееся вширь, нежилось в прохладе и стало вдруг таким лёгким и гибким, что хотелось плыть и плыть в голубую даль.
Волны целовали лицо, каждое движение доставляло радость и удовольствие, и Любе казалось, что она рыба: руки у неё плавники, ноги – хвост. Попробовала лежать на спине – получается. Попробовала не плыть, а шагать в воде – не тонет! Открытия следовали одно за другим, и она была по-настоящему счастлива. Люба не знала, сколько прошло времени, как уплыла в море. Наконец повернула к берегу. Он узкой полоской виднелся на горизонте.
От долгого плавания ноги у неё отяжелели, и чем быстрее она плыла, тем дальше, как ей казалось, отодвигалась земля. В какое-то мгновение ей стало страшно. "Утону!" – подумала Люба, всё глубже опуская ноги, и вдруг ощутила дно. Она стояла на отмели. Отдохнув, поплыла к берегу.
А там, на берегу, шёл пир. Звенели стаканы. Произносились тосты.
Бригадиры по очереди хвалили молодого председателя, и Игнату было приятно слышать эти речи, ибо он и сам был уверен, что спас хозяйство от разорения. Но радость и гордость подтачивали злость и ненависть к жене: она так внезапно исчезла, и все заметили это, а кое-кто, ехидно улыбаясь, уж несколько раз спрашивал, куда же делась его супруга, и бешенство, с трудом подавляемое им, не давало покоя.
Увидев, наконец, в море жену, Игнат, скрывая нетерпение, зашёл в воду и поплыл. Приблизившись, глянул на неё зло и холодно, как на врага, и Люба сжалась, сердцем почувствовав беду.
– Вот сука! С кем была? Я его, гада, придушу, – задыхаясь от ненависти, крикнул он.
– Да, я была все время в море и не видела ни одного человека.
Клянусь Богом, мамой, детьми, поверь,- задыхаясь от обиды, оправдывалась Люба.
Слёзы сливались с брызгами волн; тело стало вдруг тяжелым, было трудно держаться на воде, глубина, казалось, тянула к себе…
– Видал б…, но таких ещё нет! – схватив жену за волосы, с ненавистью выкрикнул Игнат.
– Успокойся: я тебе верна,- клялась и унижалась Люба, но чем больше говорила, тем жёстче и непримиримее становился взгляд мужа.
Ей бы замолчать, а она всё оправдывалась, выводя его из равновесия.
– Я тебе, гадину, придушу. Признайся, шо мне изменила, тогда, может, и прощу,- требовал Игнат, наваливаясь на неё всем телом и толкая всё глубже в воду.
Люба бросалась в разные стороны, пытаясь вырваться из цепких мужских рук, иногда всплывая, кричала:
– Нет, Игнат, нет…
Вскоре её, чуть не потерявшую сознание, Игнат выволок на берег, и она долго лежала на песке, униженная и раздавленная горем. Когда ей стало легче, поднялась, оделась и долго сидела здесь же, у моря, до тех пор, пока не загудели машины. Забившись в угол, Люба прислонилась к борту и закрыла глаза, но слёзы просачивались из-под ресниц и одна за другой катились по ее лицу.
После поездки на море Игнат окружил жену таким безразличием, от которого жизнь превратилась в кошмар. Находиться рядом с ним было просто невыносимо. Любу постоянно знобило, трясло, к тому же бессонница замучила её. Женщина смотрела на спящего мужа и думала:
"Как он мог так оскорбить меня, так унизить? За что? Что я ему плохого сделала? Во всём себе отказывала! Работала как вол!"
И чем больше думала, тем сильнее болело сердце. Оно бешено колотилось в груди, и казалось, что его стучание разбудит Игната, но муж равнодушно храпел, при каждом вздохе его располневшее тело раздавалось вширь, воздух клокотал в гортани и с бульканьем и свистом вырывался через подрагивающие губы и расползшийся по лицу нос.
Обида мучила её. Иногда Любе хотелось разбудить мужа и объясниться. И, хотя она не раз давала себе клятву молчать, не оправдываться, не унижаться, всё равно Игнату ничего не докажешь, но оскорблённое самолюбие вновь и вновь толкало её на объяснения, всё более и более ухудшая их отношения. Жизнь стала такой тягостной, что, кажется, бросила бы всё и ушла на край света, если бы не дети…
– Игнат! Проснись! – всё же решилась разбудить она мужа. Сонный, он что-то бормотал непонятное, затем приподнялся и ошалело глянул на жену.
– Послушай, – робко произнесла Люба. – Не знаю, шо тоби там, на море, показалось, но ты у мене один. Я дала в церкви клятву и никогда не нарушала её. Не то шо ты…
– Замовчи! Вот уж надоела! – ненавидяще прошептал Игнат, схватив женщину за шею. – Понимаешь: задушу. Знаю теперь, яка ты святоша…
Гулящая… Думав, шо бабы мене заражали, а это все ты, ты… Ты мне противна. Больше не прикоснусь к тоби, зараза…
Пальцы его рук, судорожно сжимаясь, так сдавили шею, что Люба стала задыхаться. Спасаясь от удушья, она пыталась приподняться, вырваться, но нелегко было сбросить с себя грузное тело мужа.
Наконец, скатилась с кровати и, шатаясь, как пьяная, побрела к ерику.
Луна освещала узкую тропинку. Приклоненные к земле, тяжёлые кисти калины били по ногам, покрывая их холодными капельками росы. Стояла тишина. Только изредка слышался лай собак, да в зарослях камыша вскидывалась рыба.
Люба села на упавшую в воду акацию – дерево вздрогнуло, и по зеркальной глади побежали серебристые круги.
– Хорошо, покойно здесь. Уйти бы в эту тишину навсегда… – холодной змейкой выползла эта мысль, делая равнодушной и безразличной ко всему…
Но тут же горячая волна подступила к груди и растопила холод отчаяния: у неё есть дети, мать, и она им нужна.
В полдень Игнат приехал домой, чтобы пообедать и немного отдохнуть.
В хате никого не было, но он заметил спрятавшегося под покрывалом
Володю и, решив поддержать игру, долго заглядывал под кровати, за занавески, сундук, пока сын не прыснул от радости:
– Вот я заховався!
Игнат прижал к себе сынишку и стал его целовать.
– Тю, папка,- пытался высвободиться из его объятий мальчишка.- Ты такый колючий! Ты такый вонючий!