– Дайте нож, – попросил мужик с бакенбардами.
Долговязый в тельняшке хмыкнул, взял банку, зажал худыми ногами и длинными плоскими пальцами отогнул крышку. Лапы у него были как у баскетболиста. Да и рост. Он отпил рассола и передал банку мужику с бакенбардами. Тот схватил ее как голодный теленок вымя, приник, обливаясь рассолом, выплевывая с ворчанием черные бусины перца, лавровые листья и стебельки укропа; потом засунул грязные пальцы внутрь, выловил помидор, смачно слопал его, еще один, обтер пальцы о штаны и блаженно вздохнул: "У-ооо-хх!.." Хотел закурить, уже достал
"Приму", – но тут к вагону подъехал грузовик, и долговязый, игравший роль бригадира, призвал всех к делу.
За первой машиной сразу же подъехала вторая. Мышцы живота уже ныли, под коленками подрагивало, спину ломило. Мужик с бакенбардами был багров, рубаха на нем промокла от рассола и пота, отдуваясь, он таскал ящики, прижимая их к толстому брюху, все стараясь как-нибудь положить ящик на него, но все-таки живот еще недостаточно нарос. Под ногами звенели осколки разбитых банок, штиблеты были измазаны помидорами, вагон благоухал. Всех тошнило от маринадов. Хотелось пить, пить, пи-и-ить…
– Это кто умный сказал о труде и обезьяне? – спросил мужик с бакенбардами, когда все закончилось и они шли к конторе, как настоящие матросы: просоленные и покачивающиеся.
– А что?
– Я как чувствовал себя обезьяной, так и чувствую, – кряхтя, сказал мужик с бакенбардами.
– Мало, наверное, работал, – заметил цыкающий.
– З-знаю я, ч-чего ему мало, – сказал длинный.
У конторы долговязый сказал Охлопкову, что он в списках не значится, пусть ждет здесь.
– У моря погоды, – добавил цыкающий.
Они втроем вошли в контору. Охлопков сел на ящик, достал последнюю сигарету. Пальцы дрожали. Из конторы выходили повеселевшие грузчики, приостанавливались, закуривали, совещались и дружно куда-то уходили.
Охлопков потер ботинком о ботинок, соскребая лавровый лист. Но, пожалуй, нельзя так, зря он поспешил и не зарегистрировался у конторщицы, как это принято, с паспортом. Нет, ребята, конечно, неплохие и шутники… но черт их знает. Держать вертикально свое тело казалось настоящим трудом. Хорошо бы лечь, растянуться. Нет, лучше работать оформителем, писарем в штабе. Кем угодно, но не египтянином.
Под бетонным забором уже распустилась мать-и-мачеха. Кто-то о цветках: золотые черепашки. Вот уж странное сравнение.
Приползли из Азии.
Напротив, на боковой ветке, стояли три вагона, в них кто-то жил, может, солдаты-железнодорожники, или рабочие-путейцы, или железнодорожные цыгане… хм. На окнах белели занавески, над трубой одного вагона витал сизой улыбкой дымок.
На железной дороге всегда чувствуешь себя немного инопланетянином.
Кем-то без корней, без роду и племени. И надо вспомнить, зачем сюда занесло. Что следует делать дальше.
И, конечно, очень мощное ощущение пространства, железные дороги сосуды его, нет, крестец, хребет, руки.
Дверь хлопнула, вышла бригада. Цыкающий наигранно удивился, прыснул слюной сквозь нечистые зубы, пропел гнусаво под нос: "А я сижю, чего-то ждю, а музыка играйн и играйн"… Долговязый, глядя
Охлопкову в глаза, улыбнулся, протянул три бумажки:
– Твои б-барабульки.
В его длинном лице с резкими складками поперек впалых щек, с глубокими морщинами на высоком лбу, с большим носом было что-то высокомерное, едва ли не аристократическое.
– Ну что? – спросил он. – За труд, май, мир?
– Еще апрель, – напомнил цыкающий.
– Тоже хороший месяц, – сказал мужик с бакенбардами, поглаживая живот с умильной улыбкой.
…И вот зачем его сюда занесло, вот что следует делать дальше: сидеть на берегу грязной реки неподалеку от уже до основания, до фундамента разобранного речного вокзала, глядеть на чаек, подныривающих под облезлое брюхо моста с ржавыми трубами, на всякий мусор, несомый течением, поднимать до краев наполненный граненый стакан (позаимствованный в ближайшей столовой), осушать его, отламывать кусок плавленого сырка, закусывать, слушая россказни собутыльников. Долговязый, выпив, перестал заикаться и заговорил ладно, все с тем же высокомерным выражением лица, и сразу стала ясна природа этого почти аристократизма: не кровь, а опыт, – он многое знал о людях, пройдя какие-то ускоренные университеты, о людях, о жизни и о смерти, только непонятно было, что он делает здесь со своими знаниями. Также и мужик с бакенбардами, утверждавший, что у него уже в детстве кличка была Кулибин и он мог все починить, даже вставную челюсть старику соседу, не говоря уже о всякой ерунде типа электроплитки, обогревателя, телевизора и так далее вплоть до станков ЧПУ на последнем месте работы. Один цыкающий не выказывал ничего особенного, он лишь поводил острым носом, выбрызгивал слюну и затаенно ухмылялся. Не выдержав хвальбы Кулибина с бакенбардами, спросил, что же он здесь ломает свои золотые ручки?.. Мужик с бакенбардами поднял на него удивленно округленные синие глаза и ответил обезоруживающе просто:
– Так уже обстоятельства не те.
Долговязый снисходительно улыбнулся, расчесал пятерней – лапища у него была вовсе не аристократическая – курчавые ржавого цвета волосы и заявил, что он знал одного мастера, ювелира по сейфам. Любым.
Вот у кого были руки. Но… потом ноги отказали.
– Почему? – с изумлением спросил Кулибин.
– Квасил, – коротко сказал долговязый и сурово замолчал, глядя куда-то по-над полным стаканом в руке.
– Ты не задерживай, – напомнил цыкающий.
И долговязый, запрокинув лысеющую голову, выпил.
Охлопков с неохотой согласился составить им компанию, но уступил неоспоримому доводу мужика с бакенбардами, что в бригаду надо
вливаться. А он собирался прийти еще на железную дорогу, втайне надеясь, что все же больше такой жестокой надобности не возникнет – родители Ирмы пришлют приличную сумму на обустройство или еще откуда-нибудь свалятся деньги, ведь сказано же: не заботьтесь о завтрашнем дне, – это так заманчиво и вдохновляюще звучит после таскания ящиков из вагонов в кузова грузовиков, что готов и остальным сентенциям верить, как бы нелепы они ни были.
Действительно, почему бы не подняться на заречный холм Глинска, где стоит дом напротив Штыка, мемориального знака, водруженного во славу советского оружия, и не отсчитать сколько-то дукатов за какой-нибудь холст… но как об этом узнает? ну о существовании Г. Охлопкова? и его картин? Кто? Меценат, почитатель сомнительной мазни.
Ночью Охлопков поднялся на крышу кинотеатра по железной лестнице, стоял, ловил горчащим от табака и крепкого чая ртом влажные волны весеннего воздуха.
В высокой мгле иногда гудел самолет, и бесшумно проносились насекомые эфира, обрастающие жесткими крыльями звука в наушниках бессонных радистов. В разрывах облаков показывались пятна звезд, куда-то плывущих наподобие плошек с огоньками по Гангу на одной из картин Рериха.
Но это сейчас, отсюда все так видится: Ганг над кинотеатром в
Глинске, выразительно одинокая фигура сторожа на крыше, дома с черными окнами, мощная труба котельной, стена тюрьмы, силуэты деревьев, среди ветвей золотой квадрат окна – и в нем тоже очертания человека. Городские пейзажи не менее странны и загадочны, чем горно-таежные, с бурными реками и высокими небесами.
А тогда Охлопкову чего-то там не хватало, он не мог ухватить что-то и толковал о "светоносных местах". Несмотря на "застолбленные вечера", он таскался с мольбертом – да, но как это все так получилось? вдруг спрашивал он себя, очнувшись с кистью в одной руке и палитрой в другой, – что он снова за это взялся? – и все снова то же, та же погоня неизвестно за кем, за чем сквозь волокна холста, – и пытался переводить вечерние отсветы на стенах домов, на холмах, стоя в глубине уже погрузившейся в сумерки улицы, на язык красок.
Это время самое заманчивое, время первых сумерек или, по свидетельству Зимборова, так называемое время эффекта, или режим, когда небо еще излучает свет, а фонари вот-вот зажгутся, – время, когда камни начинают сопротивляться притяжению земли и по всему городу слегка расшатываются фундаменты зданий; в сумеречных тоннелях улиц движутся люди и машины, громоздкие трамваи как призраки, а каменные зеркала на холмах ловят и отражают свет, – и этот отраженный свет надо писать какой-то совершенно истонченной кистью, а камень должен быть ощутимо тяжел и в то же время невесом. Камень и свет, и ничего больше. Но они не давались.
Может быть, он слишком уставал на железной дороге? Может, живописцу, как и музыканту, нельзя огрублять тяжелым трудом руки?
Полуночник не звонил. Иногда Охлопкову казалось, что тот что-то такое знает… Да нет, конечно, дело не в этом, какие еще подсказки? что он, ученик у доски?
Вот пример стоика: лейтенант Скрябин, ушедший в глухое подполье – навсегда. В этом что-то средневековое. Безымянное служение. Франциск
Ассизский увлеченно читал проповедь птицам, – ну так птицам же, и об этом все-таки стало известно. А лейтенант играет пустым креслам. И никто ни о чем не ведает.
Утром Охлопков застал Ирму не одну, соседка попросила попасти прихворнувшую дочку, и та корпела, высунув язык и шмыгая носом над альбомом с акварельными красками.
– Я ей дала твои краски, – сказала Ирма.
Девочка покосилась на Охлопкова. Он кивнул ей.
– Сейчас что-нибудь приготовлю, – заторопилась Ирма.
Охлопков вышел следом, нагнав в кухне, схватил за талию, она повернула светлое бледное лицо в веснушках, приоткрыла рот, он поцеловал ее, она дала ему язык, улыбаясь щелками зеленых сияющих глаз, потом легонько оттолкнула.
– Почему бы ей не сидеть у себя с моими красками? – спросил Охлопков.
– А ты в детстве не боялся один? в пустой комнате? – ответила она вопросом, зажигая газ.
– Нет.
Она дунула на спичку: фу! – и посмотрела на него с укоризною.
– Не боялся?
– Ну, боялся. Но любопытство было сильнее.
– Какое любопытство? – спросила она, ставя на газ чайник и черную сковородку.
– Что такое пустая комната. И меня до сих пор это удивляет: отсутствие.
Ирма приподняла золотистые брови, качнула хвостом рыжих волос, туго перехваченных черной резинкой. Ему нравилось, когда она так гладко зачесывала волосы, – тогда в ее лице появлялось что-то от молодого животного… неизвестной породы; она так крепко и тщательно убирала волосы в хвост, что кожа на скулах натягивалась и глаза удлинялись, как у немок Лукаса Кранаха Старшего.
– Не понимаю, чем это интересно. Скучно же?
– Нет, наоборот: печаль и какая-то глубоко запрятанная радость.
Она улыбнулась.
– Ты хочешь все это объяснить девочке?
– Нет, больше всего я хочу…
Дверь скрипнула. Ирма оглянулась, шепнула: это она, ты пойдешь – или я?
– Ладно, я послежу за чайником и яичницей.
Она вышла из кухни.
Он смотрел, как волнуются складки халата вокруг ее бедер.
Из-под плиты высунулся таракан, поводил усами и быстро исчез.
На одном из столов громоздилась грязная посуда, это был стол еще одного жильца, летчика, некогда мыть посуду, если ты выполняешь различные задания родины. Лида порывалась помыть сковородку, тарелки, чашки, но сын, расторопный пэтэушник Витька, предупредил, что расколошматит чисто вымытую посуду небесного работника. Тут были какие-то тайны, черт их знает. Охлопкову не хотелось вникать. О, тараканьи бега нашей действительности!
Предпочтительней думать о чем-то другом. О золотых черепашках из Азии.
Из-под плиты снова выдвинулись антенны вечного противника человечества. Охлопков следил за ним. Лазутчик ловил сообщения местного эфира. Капнуло в раковину. Прожужжала муха. Засипел чайник.
Он выключил газ, заварил чай. Обычно они ели в своей комнате, но сейчас там была гостья, и Охлопков раздумывал, где ему лучше устроиться: свалка на столе летчика отбивала аппетит. В это время мучительных раздумий он услышал, что в замке поворачивается ключ, – и обрадовался: значит, вернулся пэтэушник Витька или пришла, отпросившись с работы, сама Лида, и они уведут девочку, боящуюся пустых комнат (а он ощущает в этом какую-то гипнотическую силу). Он решил еще немного обождать в кухне, подошел к окну, посмотрел во двор, полный крикливых чаек. По весне они всегда налетают во дворы
Глинска, словно город затопило, как Венецию, море, выхватывают что-то из помойных железных ржавых контейнеров, галдят, гоняются друг за другом, бесноватые, наглые, хичкоковские… Но что-то слишком долго никто не входит? Дверь наконец открылась. Ага.
Охлопков снова уставился в окно. По двору шла бабушка в зимнем зеленом пальто с облезлым воротником и в сером платке, она не спешила верить теплым ветрам и чайкам; она шла медленно, сомнамбулически, все еще под зимним наркозом… В коридоре раздался грохот. Охлопков обернулся в недоумении, вышел. Человек с упавшим на лоб светло-русым чубом пытался встать, опираясь на опрокинутую круглую стиральную машину, напоминающую некий летательный аппарат.
Да и человек был в форме летающих: в синем плаще с погонами, в синих брюках; синяя фуражка с синим околышем откатилась к двери елесинской комнаты, – дверь открылась, появилась встревоженная Ирма, из-за нее выглядывала девочка.
Пауза.
– Дядя Леня, – сказала девочка.
Ясно. Сосед вернулся, выполнив очередное задание родины. Охлопков и
Ирма видели его впервые. Летчик пытался посмотреть на них, улыбнуться, но тяжелая голова срывалась на грудь, а губы только кривились. Охлопков подошел к нему.
– Давайте помогу.
Летчик обнял стиральную машину, сумел наконец возвести глаза на
Охлопкова и вдруг каким-то совершенно трезвым голосом спросил:
– А зачем?
Это так не вязалось с его видом, что Охлопков остановился в нерешительности, внимательно разглядывая летчика, – уж не шутит ли он. Но взгляд его небесных глаз пробивался сквозь облачную пелену. И дыхание было столь густым и красноречивым, что казалось, сейчас начнет обрастать виноградными гроздьями.
– Пусть лежит, – сказала девочка, – Витька придет и окатит его ведром.
– Ведром? – переспросила Ирма.
– Водой холодной.
Летчик растянул губы, пустил слюну и погрозил девочке пальцем.
Охлопков нагнулся, подхватил его под мышки, заставил встать. Ноги у летчика подгибались, и он висел на руках Охлопкова, как на постромках парашюта.
– Где ключ?
Летчик не отвечал, загадочно улыбаясь.
– Да вон там, в шинели, – сказала девочка, кивая на вешалку.
Охлопков втащил летчика в его комнату и дал ему свалиться на диван.
С фотографии на столе изумленно и радостно смотрела молодая женщина,
– видимо, щелчок фотоаппарата застал ее врасплох. В комнате стоял горьковатый табачный запах. Охлопков закрыл дверь, поставил на место стиральную машину, засунул внутрь вывалившиеся шланги.
– Подай фуражку, – попросил он девочку, но та энергично покрутила головой, так что косички захлестнули ее.
– От нее воняет!
– Может, это запах облаков, – буркнул Охлопков, подбирая фуражку.
– Понюхайте. Псиной!
Но Охлопков не стал проверять, чем она пахнет, положил на пыльную полку над вешалкой.
Когда они вошли в комнату Елесина, девочка объяснила, что дядя Леня всегда так возвращается из командировок. Но иногда его приносят друзья.
– Тоже летчики?
Она кивнула.
– Твой завтрак, – сказала Ирма, внося сковородку, чайник.
– Ну а что ты нарисовала?.. Червяка? – скучно спросил Охлопков, взглядывая на лист бумаги.
– Гусеницу, – хмурясь на "червяка", ответила девочка.
– На грибе, что ли?
– На ладони.
– Хм, – удивился Охлопков, принимаясь за остывшую яичницу.
Вечером пришел Вик. Был он мрачен, сутулился сильнее обычного, стоял у окна, с какой-то непонятной осторожностью разглядывая улицу. От ужина отказался. Но потом согласился выпить чаю. Охлопков ждал, когда же он заговорит. Сюда он пришел впервые. Как мать? Владимир
Сергеевич? – спрашивал Охлопков. Нравится наша комната? Вик огляделся. Ничего… а по ночам бабка не является? Ирму передернуло.
Брр! типун тебе на язык! Нет, сказал Вик, просто такое ощущение… короче, не того времени, то есть не этого. Охлопков улыбнулся. А
Зимборову аромат того времени нравится. Хорошо еще, что ему не удалось починить радио. Помолчали. Ну а у вас как? название еще не придумали? Вик тряхнул длинными волосами, досадливо поморщился. Это было больное место группы. Они никак не могли договориться о названии. Охлопков предлагал им хороший вариант: Иван Сусанин, – ведь в известном смысле они проводники… Ребята обижались.
– Название, – проговорил Вик. – Кажется, называть больше нечего.
– Что? развалились?
– Пойдем покурим, – уклончиво сказал Вик.
Ирма укоризненно взглянула на Охлопкова, потянувшегося за пачкой.
– У меня есть, – сказал Вик, хлопая себя по карману.
– У него все равно свои есть, – ответил Охлопков на безмолвный укор
Ирмы.
Они вышли на лестничную площадку. Сквозь пыльное стекло виден был центр Глинска за рекой: собор, крепость, телевышка, драмтеатр, дом советов, парк.
– Так что случилось?
– Ничего. Нас просто разгромили, – ответил Вик, задумчиво глядя в пыльное стекло. – Троянский конь попер задом.
В общем, сидели они в подвале и открыли на стук, а на пороге какая-то тетка с папкой, рыжий мент и еще деятель в гражданском. А ждали клавишника. В подвале дым коромыслом, банка пива. Лысый Макс,
Алик Ю а-ля Анджела Дэвис… Мент сразу за усилитель ухватился – откуда это у вас? Деятель в гражданском выбритым, как у поросенка в базарный день, рылом туда-сюда: что это, говорит, за фашисты? – на плакат Лед Зеппелин. Мент: откуда у вас этот пионерский барабан?
Тетка: где берете деньги на сигареты и пиво? или не только пиво?..
Ну, собирайтесь, пошли. С инструментами, плакатами и пивом.
Этапировали в детскую комнату милиции. Там уже начались детальные разбирательства. Заставили отчитываться за каждый инструмент: откуда? на какие шиши приобретен? Они на ходу что-то придумывали, путались. И вконец заблудились. Тогда эстафету подхватывает деятель в гражданском. Речь с вежливыми оборотами, какие-то тухлые шутки, намеки, черт его поймет. Что-то о музыке в общем плане, о мировых тенденциях, об этом… о Пите Сигере и песнях протеста. Виктор Хара опять же. И, попетляв, к нам снова: где стишки берете? кто пишет? как вообще процесс идет? может, что-то исполните? Ну, взяли гитары, смотрят как на пациентов психиатры, ждут. Тихо, как в гробу. Гитары не строят. Начали настраивать. Ничего не получается. Нервы. Деятель изображает искреннее удивление: да вы даже этого не умеете? С нотками разочарования. А мы-то, мол, думали… хотели послушать. И вдруг говорит: ну, дайте-ка, может, я помогу. Действительно, взял и быстро настроил. Играйте, пойте. Ну, сыграли "Лав стрит" Дорза. А что-нибудь русское? Сыграли "Жука": "Я вчера поймал жука, земляного червяка. Этот жук да не простой, этот жук, он золотой!" – хохму
Макса на мелодию "Желтой подлодки". Ну, это же какое русское? – возразил мент, проявив себя знатоком. Они отвечают, что ну а больше ничего в репертуаре и нет. А деятель сделал акульи глазки ласковыми.