"ПИСАТЬ О ФЕВРАЛЕ НАВЗРЫД…"
"Плохо как… Как плохо, черт…" – думал Сергеев.
Он вышел из метро и брел по Ленинскому, не замечая дождя. И только когда погасла сигарета, он достал из портфеля зонт.
Дождь, поначалу накрапывавший, теперь почти лил.
"Что за мерзость – дождь в феврале…" – с отвращением подумал Сергеев.
Он отбросил сигарету "Голуаз" и на ходу прикурил другую.
Он с ранней молодости, со студенческих лет курил "Голуаз". При советской власти ему присылала "Голуаз" двоюродная тетка – заграничная родственница семьи Сергеевых. Она портила анкеты фактом своего существования, но присылала "Голуаз", одежду, лекарства, а когда Сергееву было пятнадцать лет, они с матерью три недели гостили у тетки в Тулузе.
Когда он проходил мимо остановки, подъехал троллейбус. Но Сергеев упрямо пошел дальше, не поднялся в сухой и теплый салон. Ему не нужна была прогулка (хотя что за прогулка – дождь, резкий ветер, мелкие грязевые брызги от машин), ему нужна была отсрочка. Пусть короткая, пусть на несколько минут… Как ни промозгл был продуваемый и сырой Ленинский проспект – то, что ждало Сергеева впереди, было во сто крат хуже. Поэтому он, не торопясь, шел пешком. Через несколько минут края брючин намокли и неприятно холодили ноги.
"Бравик, наверное, уже ушел. – Он посмотрел на часы. – Да, ушел Бравик. Мы договорились, что с семи – я".
– Все. На этот раз он уже не встанет, – сказал Бравик на прошлой неделе.
– Может, обойдется, – сказал Сергеев.
– Нет. Не обойдется. – Бравик зло засопел (он всегда так сопел, когда случалась какая-нибудь беда) и, ткнув пальцем в переносицу, поправил очки. – Не обойдется, и не строй никаких иллюзий на этот счет.
Бравик так вел себя, словно ему легче станет, если он будет говорить резко, почти грубо. Сергеев такое за Бравиком и раньше замечал.
Но, простившись с Бравиком и сев в машину, он подумал, что сам до сих пор не желал думать, что Сенька скоро умрет. Не желал и все, и не думал. Делал вид, что обойдется. Как страус.
Сергеев тогда сел в машину и еще подумал о том, что некоторые очевидные явления становятся предельно очевидными, если все подытожит кто-нибудь другой. Ктонибудь другой скажет: "Дважды два – четыре". И вдруг понимаешь – четыре.
Он немного опаздывал. Полчаса назад он завел машину, вытянул подсос, чтобы погреть, и порвался ремень генератора.
Это была обычная история – он ничего не проверял загодя, не профилактировал, тормозные колодки менял, когда они начинали визжать и хрустеть. Что-нибудь ломалось – тогда он звал автослесаря, и машину приводили в порядок.
Поэтому он опаздывал – потому что пришлось ехать на метро. Можно было взять такси, но он знал, какой трафик в это время – на метро получалось быстрее.
"Никон вчера сказал, что вечером зайдет. Может, Никон еще сидит…" Сенька умирал.
Сенька лежал на спине, бледный, отечный. Держался молодцом, матерился, как будто все ему по фигу. Наотрез отказался переводиться в реанимацию.
"Здесь отдуплюсь".
Может быть, оно и правильно, что Сенька отказался переводиться. Это же было Сенькино собственное отделение. Он здесь столько лет проработал. Сюда он интерном пришел, здесь окончил ординатуру, здесь же защитился на кафедре. И этим отделением семь лет рулил… Здесь был ему догляд, здесь было ему все внимание, сестры ходили – глаза на мокром месте, главврач справлялся каждый день, профессура хмурилась, еженедельно – консилиумы, "…больной Пряжников С.П., сорок один год… поликистоз почек, хроническая почечная недостаточность, терминальная стадия… проводится инфузионная дезинтоксикационная терапия…" Куда уж больше?.. Умирал Сенька.
Сергеев прошел вдоль ограды, свернул направо и открыл дверь терапевтического корпуса.
"Из всех московских больниц Первая Градская – самая солидная, – подумал он. – Самая-рассамая…" Давным-давно, когда он еще был доктором, когда Володя Гаривас тоже был доктором, когда Бравик был молодым доктором, они приезжали сюда на заседания Урологического общества. Те заседания тогда проходили в неврологической клинике, там конференц-зал был с балконом. Они – Бравик, Гаривас, Сергеев – сидели на балконе и острили насчет корифеев. Корифеи уже много лет были докторами, а они, Бравик, Гаривас и Сергеев, тогда еще были никем. Однажды в перерыве Кан или, может быть, Гориловский, или Мазо, в общем кто-то курящий, спросил у Гариваса сигарету. Так Гаривас (между прочим, когда у него попросили сигарету, он постыдно засуетился, стал рыться в карманах, уронил пачку на пол) после этого величественно вздергивал брови и говорил: "Видишь ли, дружок… молодой человек…" и "Однажды мы курили с Евсеем Борисовичем…" Сергеев вошел в вестибюль и сдал в гардероб мокрый плащ.
В отделении на посту сидела сестричка и помечала назначения. "Хорошая девочка", – подумал Сергеев. Он ее запомнил, она хорошо попадала в вену, и улыбка у нее была хорошая.
– Здрасьте, – сказала сестра, подняв голову.
– Добрый вечер, – сказал Сергеев.
Он подошел к столу, достал из портфеля большую коробку конфет и блок сигарет "Вог".
– Спасибо… Зачем вы…
– Это вам спасибо, Люда. Как там?
– Так же, – тихо сказала сестра. – Капаем. Я вам халат приготовила. Положила в палате.
Сергеев кивнул и пошел по коридору. Сенькина палата была в самом конце.
Проходя мимо клизменной, Сергеев учуял сигаретный дым и на всякий случай заглянул.
Так и есть – на подоконнике сидел Никон и курил.
– Здорово, – сказал Сергеев.
– Привет, – ответил Никон, кашлянул, встал и пожал Сергееву руку.
– Ты извини, я тебя задержал.
– Нормально.
– Ремень генератора порвался. Паскудство. Так это всегда не вовремя…
– Потому что надо все вовремя менять, – сказал Никон. – Нельзя так с машиной обращаться, как ты обращаешься. Запасного ремня у тебя, конечно, не было?
– Не было.
– А всегда должен быть. Масло ты когда менял?
– Не помню.
– Ну так, значит, дождешься – застучит движок. Ладно. На ночь остаешься?
– Да, конечно.
– Я утром заеду. Там Люда, сестра. Она все знает, она потом капельницу снимет.
Сегодня Паша Гулидов дежурит. Он будет обход делать. Если что не понравится – зови его, он в ординаторской. Знаешь, где ординаторская?
Никон бросил окурок в форточку.
– Пойдем, – сказал он. – Там сейчас Бравик сидит.
Они пошли по коридору – впереди Никон, за ним Сергеев.
Сергеев смотрел на широкую спину Никона, обтянутую белым халатом.
"Создает же мать-природа, – подумал Сергеев. – Вот бугай…" Никон был ростом под два метра. Могучие, чуть вислые плечи, маленькие мясистые кисти, необъятная спина и шея. Сергеев видал Никона во всех видах. Тот очень даже обожал подраться. В молодости обожал, да и позже был не прочь. "Генка, – говорил Никон, округляя глаза, как будто сам себе удивляясь, – Генка, у меня же удар… охуительной силы!.." И удар был той самой силы, ей-богу. Никон не бил – он сокрушал! И, пожалуй, не было такого, чтобы Никона одолели. Однажды, правда, в кабаке, на Пресне, уговорили Володю графином. Но – сзади, по-подлому…
Девятнадцать лет тому назад в стройотряде, под Кустанаем, Никон вышел один против четверых местных – но бить не стал, а положил на шею лом и, сипло выдохнув, согнул. Местные быстро развернулись и ушли. А вечером принесли в расположение отряда ящик водки – так сказать, "за уважение".
Доктор Никоненко. Добрый, опасный, как пулемет… Никон работал в Первой Градской старшим ординатором в отделении урологии.
Перед дверью палаты Сергеев придержал Никона за локоть и спросил:
– Ну, а Света чего?
– Да пошла она… – сквозь зубы сказал Никон. – Сука.
У Сеньки давно не ладилось с женой. Но последние полгода эти нелады стали безобразными. Сенька часто и подолгу лежал в больнице, а жена почти не показывалась. Сеньке на жену было наплевать, он давно на нее рукой махнул, жил отдельно, на даче. Но тяжело скучал по двухлетней дочке.
– Слушай, ты, дрянь… – угрюмо сказал Никон по телефону неделю тому назад. – Сама носа не кажешь – черт с тобой… Дочь приведи – слышишь? Дочь приведи, у него совсем плохи дела!..
Сенькина жена ответила, что не хочет травмировать девочку.
– Мразь! – сказал Никон и бросил трубку.
За Сенькой ухаживали Сашка Берг, Бравик, Никон, Сергеев, Тёма Белов – компания.
Неожиданно появился Майкл, всеми давно позабытый. Их жены готовили для Сеньки, сами они расписали между собой дежурства, раздобывали и приносили нужные препараты – в Москве плохо было с препаратами. Сергеев засбоил с романом, перестал реагировать на звонки из издательства. Саша Берг с помощью своего ньюйоркского приятеля Марка Стронгина списывался с известными американскими клиниками. (Саша был человек не медицинский, он много фантазировал насчет того, что там, где не помогут московские врачи, обязательно помогут американские.) Бравик дергался, брюзжал на своих докторов, в операционной кричал, швырял на пол зажимы, стал держать водку в кабинете, чего никогда прежде не делал.
Майкл приехал из Бакулевки со стерильным набором, отодвинул здешних реаниматологов, сам закатетеризировал Сенькину яремную вену (здесь почему-то не могли добраться до подключички, говорили про какие-то "синостозы"). Майкл, напряженно сопя, все сделал, помялся, покурил с Никоном и уехал, оставив свой телефон. И стал приезжать через день. Что-то в нем дрогнуло, когда он увидел Сеньку.
Сенька говорил:
– Да нормально все, мужики… Чо вы ходите сюда делегациями…
А у самого в глазах всплывала смертная тоска.
Сергеев хотел открыть дверь, но дверь отворилась сама, и из палаты вышел Бравик.
Толстенький, сутулый, в очках с массивной темной оправой.
– Здравствуй, Гена… – сдавленно сказал он, отвернулся к стене и, кхекая, заплакал.
– Бравик… – сказал Сергеев. – Прекрати, Бравик.
Бравик отмахнулся и стал искать по карманам платок, нашел, вытер лицо и лысину, блестевшую от испарины.
– Ну, чего ты? – недовольно сказал Никон. – Чего ты, старый?
– Все… Все, я пошел… – невнятно сказал Бравик, вытер глаза и засеменил по коридору.
– Расклеился Бравик, – сказал Сергеев.
– Что ни день – то панихида, – зло сказал Никон. – Ни хера себя в руках не держит.
– Сенька в сознании?
– Да так, знаешь… Утром еще что-то отвечал. Мочевина за сорок. Приплыли…
Они вошли в палату.
– Халат надень, – сказал Никон.
Сергеев взял со стула сложенный накрахмаленный халат, расправил, встряхнул и надел, не застегивая.
Сенька лежал с приоткрытым ртом, глаза его были закрыты. У кровати стоял штатив с двумя полулитровыми флаконами. Тонкая прозрачная трубочка от одного из флаконов тянулась к катетеру возле ключицы.
Сергеев взял Сеньку за вялую кисть.
– Сенька… Это я, – сказал Сергеев.
– Ладно, я пошел, – сказал Никон. – Позвони мне попозже. Часов в одиннадцать.
– Пока, Никон.
Они пожали друг другу руки, и Никон ушел.
Сергеев приоткрыл дверь на балкон (это была особенная палата, сюда помещали VIPперсон, у этой палаты был маленький балкон и санузел с душем) – чтобы немного проветрить. Он снял ботинки, достал из портфеля тапочки, "Московские новости" и "Мартовские иды". "Мартовские иды" он принес для Сеньки. Накануне Сенька был в сознании и попросил принести что-нибудь хорошее и известное. Сергеев включил настольную лампу на тумбочке возле кресла, выключил верхний свет, сел, положил ноги на стул и стал читать "Московские новости".
Ему было стыдно признаваться себе в этом, но он надеялся, что Сенька умрет не при нем. Пусть при Никоне, при Майкле, но не при нем. Не любил он быть крайним.
Но, впрочем, никогда не уворачивался.
Сергеев нахмурился, подумав, что в бытность его доктором тяжелые больные чаще всего почему-то погибали именно на его дежурствах. Или просто такое случилось несколько раз, а потом это стало как будто фатальностью, отделенческим мифом.
– Имярек очень тяжелый… – говорил на утренней конференции заведующий, Папа Шехберг. – Кто сегодня дежурит?
– Геннадий Валерьевич, – отвечали Папе.
– А… Пиши, Гриша, эпикриз… – говорил Шехберг.
Часа два Сергеев маялся – пытался читать, дремать, сходил в ординаторскую, позвонил домой.
– Как он, Гена? – спросила Маринка.
– Неважно… Совсем плохо…
– Гена, ну что же она за баба такая? Есть в ней хоть что-нибудь человеческое?
– Да не важно все это, Маринка…
– Генчик, я рано уйду, там голубцы будут, на плите, ты разогрей…
– Спокойной ночи, целую…
Потом еще звонил Саша Берг. Сергеев к телефону не подошел, попросил сестру передать, что все по-прежнему.
Он вышел на балкон, выходивший в сторону Нескучного сада, покурил.
Еле слышно доносился шум машин с Ленинского проспекта. Дождь прекратился. Пахло сырой землей. Февраль выдался на удивление теплым, да и зима была малоснежная.
Грязный снег у оград и на газонах за неделю растворили дожди. Казалось, еще несколько дней – и начнется настоящая весна.
"Февраль – достать чернил и плакать. Писать о феврале навзрыд…"* – подумал Сергеев.
Он посмотрел на небо, подсвеченное городскими огнями, докурил сигарету и вернулся в палату.
Сенька дышал хрипло и часто. Стойка для капельницы стояла в углу – час назад сестра отсоединила капельницу от катетера и переставила стойку.
Приходил дежурный доктор.
– Здравствуйте, Геннадий Валерьевич.
– Добрый вечер, Павел Леонидович.
Доктор подошел к Сеньке, снял с груди одеяло, приложил фонендоскоп, подержал за запястье. У Сеньки дрогнули веки.
– Семен Петрович, – позвал доктор.
Сенька пошевелил губами, как будто фыркнул.
Доктор прошел к двери и поманил за собой Сергеева.
– На ночь останетесь? – спросил он в коридоре.
Сергеев кивнул.
– Уходит…
– Я вижу, – кивнул Сергеев.
Доктор был молодой, лохматый, видно было – хороший парень.
– Я в ординаторской, – сказал доктор и ушел.
Сергеев зашел в палату и сел в кресло. Сенька дышал с постаныванием.
Сергеев посмотрел на часы – была четверть первого.
Он вынул из портфеля металлическую фляжку и глотнул коньяка. Подержал фляжку в руке, глотнул еще раз. Опять вышел на балкон и закурил.
"Вот эти ночные бденья… Они самые тяжелые. Днем – покормить, помыть, утку подать, разговоры с докторами, анализы-фигализы… Хоть какое-то копошение.
Ночью остается только сидеть".
Он облокотился о перила, затянулся, щелчком отбросил окурок, проследил взглядом, как красный огонек улетел вниз по дуге, и опять вернулся в палату.
Он немного почитал "Мартовские иды", умостился в кресле, приладил голову на короткую спинку и, наверное, все-таки задремал. Потому что, когда он открыл глаза, этот тип уже стоял перед ним, а как открылась дверь, Сергеев не услышал.
Сергеев открыл глаза. Перед ним, между креслом и Сенькиной кроватью, стоял кряжистый мужчина лет сорока пяти или пятидесяти, в топорщащемся накрахмаленном халате для посетителей – без пуговиц на манжетах, коротком, с расплывшейся застиранной надписью "2-я терапия" на нагрудном кармане.
– Простите… Вы что хотели?.. – Сергеев потер ладонями лицо.
Мужчина склонил голову к плечу, посмотрел на Сергеева, потом обернулся к Сеньке, шагнул к кровати, взял Сенькино запястье.
– М-да… – тихо сказал он.
– Вы, простите, реаниматолог? Добрый вечер. – Сергеев прокашлялся и, опершись о подлокотники, сел прямо.
– Нет, я не реаниматолог.
– А… кто?
– М-да… Плохо дело. – Мужчина бережно положил Сенькину руку поверх одеяла.
– Вы к Семену Петровичу? – хрипло спросил Сергеев и опять прокашлялся.
– Да, – сказал тип. – Конечно.
– Слушайте, может быть, вы палату перепутали? – Сергеев встал.
Гость стоял напротив и глядел на Сергеева. Гость глядел сочувственно. Этот странный человек так глядел, как будто ему положено было прийти нынче ночью в эту палату, разбудить Сергеева, как будто они договорились заранее, что он придет.
– Нет, не перепутал, – сказал гость и покачал головой.
– Это двадцать шестая.
– Я знаю, – спокойно сказал гость. – Там, на двери, номер.
– Ничего не понимаю, – неуверенно сказал Сергеев. – Вы – доктор?
– Геннадий Валерьевич, вы знаете что… Вы садитесь. Я вам представлюсь. Но вы все же садитесь. Это всякий раз такая история – всегда спрашивают: "вы кто?",
"вы зачем?" Сейчас все расскажу. Садитесь.
"Псих какой-то", – подумал Сергеев.
– Не волнуйтесь, пожалуйста, садитесь. Мочевина у него за сорок. Вы знаете, конечно, да?
Сергеев еще раз крепко потер лицо и сел в кресло.
Гость взял за спинку стул, поставил напротив кресла и тоже сел.
Сергеев посмотрел на гостя. В облике гостя было что-то странное, что-то неуловимо узнаваемое.
– Я не узнаваем, Геннадий Валерьевич, – сказал гость. – Я… э-э… Симпатичен скорее…
– Что значит – "симпатичен"? Кому "симпатичен"? – обалдело спросил Сергеев.
У Сергеева голова шла кругом.
"Что за черт? Кто это такой? Что он тут делает? Час ночи уже. Какие, на хер, загадки? При чем тут "симпатичен", "узнаваем"? Что за еб твою мать, он что – мысли, что ли, угадывает?" – Спокойно, спокойно, доктор, – негромко сказал гость.
– Погодите… Я не доктор. Давно уже не доктор. Я писатель, прозаик. Да не важно это… Вы можете толком объяснить, что происходит?
– Ах, ну да… Вы прозаик. Извините, запамятовал. Я ничего вам не смогу объяснить, если вы будете нервничать.
– Хорошо, я не буду нервничать. Но и вы поймите – ночь… Обход уже был… Вы какие-то странные вещи говорите, мысли угадываете. Вы кто?
Гость устало вздохнул.
И Сергеев внезапно понял гостя и посочувствовал ему – действительно, как это трудно всякий раз объяснять, кто ты, зачем ты, почему ты… И всегда все нервничают, и жаль их… А все ведь так просто – гость здесь, и это данность. И незачем нервничать. Сергеев почему-то все понял и успокоился.
– Извините, это такой мой прием, – виновато сказал гость. – Почувствовали, да? Я – данность. Это у меня такой прием. Все равно сразу объяснить невозможно. Да и времени всегда мало.
– Бред какой-то, – неуверенно сказал Сергеев.
Он еще раз внимательно вгляделся в полночного визитера.
Напротив него на стуле сидел крепкий мужик. Лицо рыхловатое, но такое значительное, без бабистости, уверенное. Маленькие карие, глубоко посаженные глаза, кустистые брови, короткие седые волосы, большие залысины. На мужике был великоватый халат. Сергеев – а он был наблюдателен – отметил, что две минуты назад халат был короткий, тесный в плечах. А сейчас халат уже был свободный, пообмявшийся, привычный гостю, докторский. С пятнами от диоксидина и ручкой "Паркер" в нагрудном кармане. И под халатом виднелось операционное белье,
"зеленка", а две минуты назад это была голубая сорочка с галстуком.
"Ну бред же!" – подумал Сергеев.
– Нет, не бред, – сказал гость. – Геннадий Валерьевич, я никакая не нечистая сила. Это вы в книжках начитались. Почему-то очень у нас любят про нечистую силу. И Михал Афанасьич любил, и Орлов. Все, сию секунду малопонятное, непременно надо загнать в категорию нечистой силы. А ведь вроде неглупые люди…