- Да знаю, не испытала. Тут, кстати, в Еникеевке, что ли, живет такой же гуру. Лет ему что-то девяносто. Мне о нем говорили. Километров двести отсюда по побережью. К нему ездят даже из Москвы. Он ставит дыхание. Разбирает вещи по слогам, каждый слог отдельно ставит. Я слышала о нем. Месячный курс, семь часов в день, стоит чуть ли не как старую иномарку здесь купить. И представляешь, некоторые московские сдают свои квартиры, переселяются к нему. А кто-то побогаче летает на уикенды.
- Клаудия называет его мошенником и жуликом, - отвечала сопрано. - Каравайчук, что ли? Ты к нему сама ездила, скажи?
- Не знаю, как он о ней отзывается, - парировала меццо. - Наверно, еще похлеще.
- А, сама ты такая же, как я! - задорно, чтобы смягчить ситуацию, воскликнула сопрано. - Тоже имеешь цель! Только ты деньги жалеешь. А Клаудия одна.
Гость все молчал.
- Я тебя хотела взять к Клавдии, - сказала сопрано беззаботно. - Но старуха берет так много… Живет в "Метрополе" в потайной квартире. Ее кухня окном имеет нижнюю часть купола ресторана.
- Еще бы! С таких доходов.
- Ей знаешь сколько лет? И она мне обещает столько же, - понуро сказала сопрано. - Но я не хочу. Чтобы мою дочь старухой увидеть? И не дай Бог, она за мной с горшком будет ходить?
- А сколько же ты наметила? - горько спросила меццо.
- Я еще не рассчитывала, успокойся. Сейчас одно, через двадцать лет другое будет. Старики цепляются за жизнь! - торжественно заключила сопрано и расплатилась за всех.
Обед закончился.
Вышли на знойную улицу.
Шли и шли, неведомо куда. Гость не прощался.
И тут сопрано не выдержала, вдохновилась и все-таки выступила с многозначительной, не раз уже бывшей в ходу репликой "Куда мне вас проводить".
И выразительно посмотрела на Оссиана через свои притемненные очки.
То есть имелось в виду, что она пойдет к нему на эту ночку.
Оказалось, что пока никуда. То есть он только приехал и нигде не угнездился.
И неожиданно он согласился остановиться на квартире у певиц.
- У нас же четыре койки! - сияя, несколько раз подчеркнула сопрано, надеясь его убедить. - Домик в саду! Даже две комнаты с удобствами!
Он не возражал. С искренней такой простотой несколько раз кивнул. Вообще показался ангелом добра.
С ним был небольшой рюкзак.
Как он был одет, они так и не вспомнили потом. Не до того было. Что-то светлое, обыкновенное. Бедное.
И очень уж просто он позволил женщине заплатить за себя в ресторане.
Тем более, как объясняла потом сопрано, он же не ел ни фига! И вино не пил.
Но они обе поняли, что он из тех мужчин, за которыми нужен глаз да глаз, которые мгновенно становятся объектом заботы. Одеть-обуть, накормить - это еще полдела. Не обидеть! Не задеть ни единым словом. Создать обстановку! Поддержать и обогреть эту беззащитную душу!
Придя, они оставили его в саду на скамейке и закрыли за собой дверь в домик.
Мигом они вымелись обе в одну комнату, все барахло перетаскали, подмели. Они предоставили ему, разумеется, лучшую комнату.
Все установили и расположили, украсили цветком (сопрано сбегала в сад и срубила розу).
Сунулась было хозяйка, нездоровая тетка с замотанной головой, зачем цветы ломаете, а на самом деле ее, как пчелу, привлекло нечто к новому цветку. Нужна была информация о том, кто сидел неподвижно в саду.
Она постояла, поглядела, исчезла и вернулась с новым большим полотенцем.
И опять остановилась, как пригвожденная, озирая чистенькую комнату на месте постоянной барахолки.
Две сопрано живо ее выставили хорошо поставленными голосами, минуя плаксивые угрозы насчет дополнительной платы:
- Ты и так, Галя, дерешь с нас за четыре места, хватит!
Оссиан при этом уже как-то не присутствовал у дома, незаметно исчез прогуляться. Но рюкзачок оставил на скамейке и, стало быть, к нему вернулся.
Затем пошли на море.
Тут вообще была комедия, потому что гость не стал раздеваться, прилег на притащенном для него белом шезлонге, даже не сняв туфель.
Но то, что он был в легкой белой рубашке и полотняных брюках, оказалось удивительно к месту.
Сопрано выступала в затянутом купальнике как в вечернем платье. Могла бы скрыть, то и скрыла бы колготками свои коротковатые толстые ноги - но все-таки ходила по этому случаю в специальных босоножках с каблуком под десять см, увязая в песке. Принесла себе пива, а гостю минералки без газа.
Трудилась, переваливалась сильно открытыми ягодицами.
Меццо была незаметна, с незаметным, худощавым телом и невыразительным, бедным лицом. И волосы имела бедноватые, подстриженные жидкие кудряшки серого цвета. Ничего не хотел человек делать с собой. "Ну ты же можешь, ну ты же можешь! - частенько восклицала сопрано. - Вон на вечере встречи ты же была самая клевая! Как на тебя все смотрели! Ну что тебе стоит, на, на, возьми тушь! Губы подкрась!"
Та только усмехалась. Видимо, ей было стараться не для кого. В свое время постаралась, и вот результат, спасибо, однажды заметила она, развод, отягощенный разъездом.
Вернулись с пляжа еще более зачарованные, сидели под грецким орехом за столом.
Дядька хозяин принес своего молодого вина в поллитровых банках и вежливо удалился.
Настала теплая ночь. Повис месяц. Цикады грянули свою оперу. Трио и дуэты, хоры и соло рассыпались в невидимых окрестностях.
Меццо вдруг исчезла.
- Она ходит к хозяину в дом трахаться. Хозяйка спит отдельно в клуне. Она больная. Каждый вечер так, - внезапно поделилась с Оссианом сопрано. - Хотите персиков? Пойдемте.
Но за руку взять его не посмела. На черной почве сада в полной тьме белели плоды.
- Это яблоки, это персики. Мы собираем в тазик, взвешиваем и платим ей. А иногда и с дерева рвем.
Так, наверное, должно было пахнуть в раю, компотный дух перезрелых фруктов.
Вернулись под орех. Стол стоял на забетонированной площадке, тут же недалеко таскалась, гремя цепью по бетону, неразличимая собака.
- Уголек, - позвала сопрано. - Он черный. Уголек!
Собака остановилась, потом опять пошла греметь.
Засипела вода из шланга в саду. Видимо, вышел хозяин на вечернюю поливку.
- Сейчас она вернется, - сказала сопрано.
Действительно, явилась меццо, села пить вино из банки.
- Ну как? - лукаво и пьяновато спросила сопрано. - Кончила?
Ей не ответили. Видимо, это был обычный вопрос.
Сопрано вдруг смутилась.
- Пойдемте нальем еще вина, - предложила она, вскочила и окликнула хозяина через весь сад.
Они пошли в подвал, где стояла на боку большая бочка, почти цистерна.
Хозяин снял шланг, вставил себе в рот, сделал ряд сосательных движений и тут же сунул трубку в банку. Мутноватая жидкость полилась как из его внутренностей. Каждый раз было такое впечатление. Что-то глубоко физиологическое.
- Нолил! - произнесла свою обычную шуточку сопрано.
Торжественно он сам отнес дело своих рук на стол и ушел сразу же.
Курили под звездами, свободные люди.
Затем хозяин возник у стола опять, постоял молча, повернулся, и меццо ушла с ним.
- Это уже называется раз-врат, - печально сказала сопрано.
И тут же она начала жаловаться.
- Я! - прозвучало в ночной тишине, полной звона цикад. - Я бы так не могла. Он ко мне подъезжал.
Никакой реакции не последовало.
- Но она несчастная. Это так, для здоровья. А вот вы, расскажите о себе!
- Да нечего рассказывать, спасибо, - милосердно ответил он после длиннейшей паузы. Расскажите лучше вы.
- Я учусь в институте заочно! Но это просто для бумажки, для диплома. Я у Шницлер просто так, для порядка. Но я ученица Кандауровой Клавдии Михайловны! Слышали? И больше ничья. Я ее не предам. Я ее реклама. У меня вообще не было голоса!
И тут она исполнила короткий вокализ.
Она не смотрела на Оссиана.
Он молчал.
Уголек даже перестал таскать цепь и замер.
Потом опять безнадежно загремел пустой жестяной миской.
- Я! - продолжала сопрано. - Я много зарабатываю, много трачу. Но и Клавдия много берет! Много! А я готова ей все отдать, все, только бы она вытащила мой голос. Только бы! У меня же совсем его нет. Ты слышал.
Он даже не кивнул.
Она продолжала в том же жарком тоне:
- Ты слышал. У меня аб-со-лютно камерный голос. А я буду оперной певицей! У Клавдии две ученицы пели, одна в Большом театре, другая в кино. Любовь Орлова, слышал такое имя? Ни у той, ни у другой не было голоса. Клавдии сто семьдесят лет или даже больше. У меня тоже нет данных для оперы. Клавдия имеет свою систему воспитания бессмертного голоса. Она его выводит. У меня сейчас диапазон две октавы. Будет четыре лет через десять.
- Спой, - попросил Оссиан.
Сопрано повертела головой, хлебнула вина:
- Не надо. Пока что не надо.
Он молчал.
Вдруг она встала, покашляла, оперлась своими трудовыми пальчиками о стол и запела "Элегию" Массне.
Голос у нее был небольшой, но и мало того: он был и не особенный, то есть без очарования. Без тембра. Так себе, простой голосок, лучше всего он пошел бы под гитару.
- Вот не могу бросить курить, - пожаловалась она.
И тут же покашляла, села.
Посидели молча. Наступала ночная прохлада.
- Второй раз у них всегда дольше, - сообщила сопрано. - Пошли купаться в море? Сейчас темно, можно голышом. Я смотреть не буду! Пошли!
Опять возникло молчание. Гость не шелохнулся.
- Я люблю ночью. Никто не видит тебя, плывешь свободно. Такая свобода… Чудо. Господи, как не хватает свободы!
- Спой.
Сопрано опять встала, как по команде, снова прокашлялась.
Оссиан протянул свою раскрытую ладонь к ее солнечному сплетению, чуть пониже груди. Эта ладонь стала что-то как бы приподнимать.
Пошло пение. Голос лился как-то странно, полуоткрыто. Под большим напряжением. Из недр буквально. Но выходил наружу легким, другим. Сопрано лилось чистое, как стекло. Достигло невероятных высот и начало спускаться.
Ладонь легла на стол.
Внезапно из темноты появилась меццо:
- Это кто? Это кто пел?
- Я. Это он. Я пела, - тихо ответила сопрано.
- Не может быть, - затрясла головой меццо.
Сопрано хлебнула вина и тихо засмеялась:
- Ни с того ни с сего.
И понурилась с какой-то неясной тоской:
- Эх, жизнь! Ишачу, ишачу, кручусь, а голоса нет.
- Ты что! Ты что! Я же слышала!
Оссиан молчал.
Еще посидели, вызвали хозяина, он принес вина.
- Ты, - вдруг произнесла сопрано, - ты показал мне… Ты показал мне, что ничего у меня с Клавой не выйдет. Ты… Ты возьмешь меня?
Он не ответил, как-то улыбнулся в полутьме.
Заснули как убитые в своей комнате, сопрано и меццо.
Наутро проснулись уже белым днем.
Оссиана не было.
Не было и его рюкзака.
Кровать стояла несмятая, как будто на ней не спали.
- Когда он ушел? Куда? - спросила сопрано у хозяйки.
Та начала жаловаться на больную голову и вроде бы даже заплакала, сидя у себя в закутке на высокой кровати.
- Не заплатил мне, да? - горевала она. - Ушел? Хозяин старается, старается… И бабы эти уезжают и все, не платят.
Что-то у нее в голове явно перемешалось.
- Мы платим за четыре койки! Чего это ты выступаешь? - спросила сопрано и осеклась, потому что хозяйка на нее посмотрела из-под платка. Ясно и насмешливо, безо всяких слез.
- А вот и не платите, - повторила она.
Видимо, знала, о чем говорила. Все у них было включено в обслуживание. Олл инклюд.
Сопрано вернулась к меццо. Меццо лежала и курила.
И вдруг сказала:
- А ты знаешь, это же был Призрак оперы. Помнишь, Клавдия говорила о своем учителе? Мазетти его приводил к ней. Если Призрак оперы дает три урока, то это на всю жизнь.
- Клавдия? Она мне ни о чем таком даже и не заикалась, - растерянно возразила сопрано. - А ты что, к ней ходила? Без меня?
- Да нет. Это мне вроде бы говорили про нее, - рассеянно произнесла меццо. - Не помню кто. Давно еще. В консерватории. Такая легенда. Подарил бессмертие. Вот она и мается.
Работа
Итак, что делать с сумасшедшей, с отбросом человечества, а она себя таковым не считает, это во-первых. Во-вторых, она уверена, что ей должны помочь, а на самом деле помочь ей некому, так получилось, знакомые люди ее избегают, а из родных, которые обычно и берут на себя это тяжелейшее бремя, у нее осталась только пожилая сестра, обремененная своей семьей. Той, которая психически больна, сестра логически объяснить ничего не может, доказать ничего не удается, переменить ситуацию нельзя, поэтому старшая только злится и уходит, уходит, уходит.
Зовут недееспособную Элла.
Она, кстати, очень и очень сохранна, то есть удивительно хорошенькая и молоденькая женщина с ярко-белыми волосами непонятного генезиса (происхождения): то ли она умеет их так красить, что других примеров такого гениального колера никто не припомнит, то ли она совершенно седая с юности. Скорее всего, второе.
При этом у нее золотистая мордочка, черные глазки-бровки, фигурка точеная, в старые времена говорили "фигурка фордиком" - т. е. задний бампер выпячен, но и радиатор тоже, а в целом держится прямо как струна.
Чудные ножки всегда на высоченных каблуках, платьица-юбочки как влитые. Короче, создана для любви, поклонения, удивления, для нежных слов.
Вопрос снимается сразу, как только она на эти слова откликается.
После первых пяти минут флирта дамочка поднимает неуклонный вопрос о том, как ей устроиться на работу.
И затем идет этот нудный процесс - она донимает флиртующего мужчину серьезными звонками и беседами на свиданиях, она говорит "я хочу быть понятой в смысле устройства на работу", после чего приводит доказательства совершенно нелепые, все более нелогичные, сбивается, повторяется, совсем уже несет чепуху.
А при этом нечего есть, квартиру продала и купила комнату, теперь на очереди мебель. Есть надо! И многое другое требуется.
Она, видимо, не знает, что можно быть содержанкой с такими данными и плевать с высокой колокольни на трудности жизни. Или тут все гораздо серьезней - быть любовницей она уже не способна, никто не хочет (после первых пяти минут разговора) терпеть и тем более любить психически больную, хотя и аккуратненькую, хорошенькую, совершенно седую.
И она уже не может никого терпеть рядом с собой, у нее любовь там, по месту прежней работы.
Всей душой она рвется на эту работу, туда, откуда ее выгнали, хочет теперь доказать, что с ней несправедливо поступили.
Это и есть причина ее помешательства. Случай нередкий. Не она одна такая, многие теряют разум, потеряв работу.
Самое главное - там, на работе, вот эта самая любовь ее жизни, незнакомый человек со святым именем Алеша.
Но Эллу больше туда не пускают, элементарно не выписывают пропуска. С ней сотрудница бюро пропусков не разговаривает вообще, только шипит.
Этому предшествовала история.
Вся катавасия произошла по вздорности ее характера.
Ибо, отметим, пройдя через испытания, вызванные не чем иным, как их внешним видом, многие очаровательные молодые женщины приобретают дурной, скандальный, неуступчивый нрав.
Все знают, что они вечно воюют с попавшими в плен самцами или ищут, как хищники, пропавшую жертву, роют землю, бегают по следам, а как завидят, то и стремятся сожрать. Заставляют разводиться семейных, солидных людей, вынуждают трясти мошной, доставать для своей красотки хорошую работу, допустим, в кино или на телевидении.
Наша же прелестная особа со своими снежно-белыми волосами пригрелась где-то в глухих местах одной из государственных радиопрограмм и таскала в клювике информашки, причем работала на одного и того же редактора, толстого неряшливого дяденьку с толстым носом и ртом.
Дядька-редактор, в свою очередь, сам оказался не промах (и никогда им не был, судя по биографии, то есть сменил много мест и всегда что-нибудь было не так, он жаловался), и тут же принудил красотку к сожительству, буквально в своей рабочей комнатушке, в неописуемой обстановке; но и этого мало, в день гонорара она должна была ему отстегивать половину денег!
Он объяснял ей это грубо и неохотно, что специально завышает гонорар вдвое, а ей-то не все ли равно, получает она столько, сколько получала бы просто так, или получает ту же сумму в результате деления суммы пополам. Он-де тоже должен делиться, его и взяли на работу с этим условием, сам ходил полгода как нищий, просился, да мы уже касались этой темы. Называется "откат". Вот теперь будешь знать.
И он совал ей ладонь между колен.
То, что он был безработным, она не проверяла, так поверила. Но тут произошла некоторая закавыка, а именно наша Элла, седая девушка, красотка с точеной талией, вдруг познакомилась с Алиной, хрупкой брюнеткой, тоже на положении нештатного автора при том же дяденьке.
Обе пичужки как-то побратались в очереди у кассы, то есть разговорились на стояка, когда кассирша вдруг удалилась.
И глупая и вздорная Элла, которая всюду подозревала обман, не верила никому, тут захотела выяснить, правильно ли ей платят за заметки.
И опрометчиво решила спросить, сколько дяденька выписывает Алине гонорара за штуку.
Для этого Элла-беленькая подождала Алину-черненькую у зеркала в туалете, попудрилась подольше - и обе, цокая на своих копытцах и щебеча о пустяках, покатились к метро, вызывая приязненные мужские взгляды.
Но! Нельзя угнетенному консультироваться по профсоюзным вопросам с таким же угнетенным и узнавать, например, что другому рабу платят больше, а нам меньше.
Это опасно, это чревато такими дурными последствиями, что и вообразить их невозможно в мирную минуту обмена информацией. Смерть, смерть, безумие, голод маячат за такими сведениями.
И вот чем обернулась безобидная на первый взгляд, недальновидная попытка добиться справедливости, попытка пичужки склюнуть еще одна зернышко: бунтом!
Потому что такая стачка, смычка и сходка с братом по труду и выяснение, кому сколько платят, именно к тому и ведет, а что идет за бунтом?
А вот что, буквально.
После того как Элла-беленькая узнала, что Алина-черненькая за заметку получает ровно столько же (но целиком), то есть все дяденькины песни о вдвое завышенном гонораре это ложь и воровство, она взбеленилась буквально. Горе и бешенство по совокупности затмили ее маленький разум. Грабят! Мало того что распинают каждый раз в этой комнатушке и грязный, потный и толстый урод требует своего, - но еще и бесстыдно воруют из кармана!
Элла не спала ночь. Новые ощущения, свирепая обида, жажда мести одолевали бедную красотку. Даже когда ее изнасиловали после уроков, она не так страдала - там было потемнение сознания, травма головы, отупение, детская больница, беспрерывный плач матери, родители перевели ее в другую школу, отец вскоре умер… Да мало ли несчастий перетерпевает бедная девочка, рожденная слишком женственной для этого мира.
Теперь из нее вырастал борец.
Наутро она позвонила своему редактору и потребовала в категорической форме встречи.
- А это еще зачем? На какой предмет?
- На предмет сам знаешь какой, скажу в глаза!