Под ветер и дождь текли два последующие дня. Аня мерзла, время от времени пряталась в палатку. Олег жег костер. Сидел возле него на бревнышке, кутался в плащ и смотрел то на сизый горизонт широкого, открытого пространства, то на огонь в березовых сучьях.
Подходила Аня. Садилась рядом, прижималась, положив голову ему на плечо. Он спрашивал:
– Ты ничего? Согрелась?
– И ветер, и облака, и безлюдье такое, – говорила она. – Как-то от всего этого немножко тревожно.
– А мне – наоборот. Удивительный какой-то покой. И от сизого неба, и от простора. Ни о чем не думается. Даже о работе.
– Понятно, что и обо мне...
– Ты же рядом.
– Все равно.
К вечеру ветер стал тише, и в облаках засинели просветы. Олег сказал, что поедет охотиться к берегу.
– Так далеко? – спросила Аня. – А почему здесь не хочешь?
– Не летает утка. А там, – он показал рукой, – болота. Она в них держится.
– А как я одна буду?
– Чего тут страшного? Нет же никого. Я вернусь, как смеркаться начнет.
Он выгребал против несильной волны. Смотрел, как отдаляется их островок с алой палаткой над желтой полосой густого камыша. Лодку относило чуть в сторону, и алое пятнышко потерялось среди леса.
У берега буйно росла осока и высокий, раскидистый кустарник. Олег причалил среди больших кочек, вышел на нетвердую болотистую землю. Под ногами захлюпала вода.
Вдоль берега он прошел километра два. Только однажды далеко впереди, над лесом мелькнула стайка уток. Пора было возвращаться.
Но поплыл не к острову, а вдоль берега, к зарослям камыша вдали. Из-за кустов выскочила тройка чирков. Стрелять пришлось, когда стайка была над осокой. Последняя птица падала камнем в траву, совсем недалеко от воды.
Он искал ее с упорством и азартом. Вроде бы упала у самого края, и место он успел приметить. Но птицы не было. Начинало темнеть. Наконец, он понял, что искать бесполезно.
Поднялся сильный ветер. Дальний берег и островок среди озера слились в сплошной темной полосе под еще светлым небом.
Олег старался держать направление, то и дело оглядывался, искал глазами алое пятно среди леса. Из-за густых облаков совсем быстро потемнело. Он стал грести быстрее. Оглянулся в очередной раз и заметил впереди стену камыша. Но то ли остров, то ли берег. Не понять. Ветер мог снести лодку в сторону.
Плыл вдоль камыша, вытирал рукавом пот со лба. Вглядывался в темень впереди, но не мог ничего различить.
Огонек он заметил совсем далеко, в той стороне, откуда плыл. Подумал, что на берегу кто-то разжег костер. Не верилось, что там мог быть их остров. Но рядом тянулась сплошная стена камыша. Даже деревьев за ней не было видно.
Он проплыл вперед еще с километр, понял, что это бесполезно и повернул назад.
Послышался крик. Но слова остались неразличимы. Чуть позже померещилось: "Олег! Олег!" Проталкивал лодку сквозь камыш, видел впереди мельтешение костра и крикнул:
– Аня! Аня!
Она подошла ближе к лодке. Закрыла лицо ладонями и разрыдалась.
– Не надо! Не надо! – твердил он, пытаясь поцеловать ее. – Я же говорил, что приплыву, как стемнеет. Ну, поплутал! Совсем немножко.
– Я думала: что-то случилось, – говорила она, всхлипывая: – Я все передумала. Здесь ничего нельзя. Ни поплыть, ни позвать. – Она опять заплакала.
– Ну, не надо, – говорил он, прижимая ее к себе. – Я же здесь. Я больше не поплыву так далеко. Успокоилась? Да?
Ночь была холодной, с ветром и дождем. Над палаткой гудели деревья. Слышался плеск воды у берега. Олег почувствовал, что Аня не спит, спросил:
– Ты, наверное, замерзла? Подвинься поближе.
– Не, сейчас уже ничего, – с хрипотцой ответила она.
– Горло застудила?
– Может, сорвала голос, когда кричала. И низ живота еще разболелся.
– Давай тебя погрею.
– Не надо. – Она попыталась отвернуться. – Ой, правда, у тебя руки такие теплые.
– Знаешь, поедем завтра домой, – предложил он.
– Так вдруг? А твой отпуск?
– Пожили на озере, рыбу половили, хватит.
– Но ведь ты еще хотел.
– Не, пора, – ответил он и подумал: "Не буду же я ее здесь в холоде мучить".
Утром в последний раз разжигали костер. Варили кашу в котелке и пили чай из озерной воды. В непонятной спешке собирали палатку и рюкзаки. Погрузили вещи в лодку. Аня посмотрела на опустевшую поляну:
– Странно, но так обидно отсюда уезжать. Как будто со всем успели свыкнуться.
К дому егеря они добрались только к вечеру. Автобус к станции давно ушел. Надо было ночевать в деревне.
– А чего расстраиваться-то? Чего? – Дородная, словоохотливая егерша стояла на ступеньках высокого крыльца: – На терраске у нас остановитесь. Чайку с утра попьете, да поедете. А хотите, вон, в бор, за брусникой еще успеете. Наберете, сколько захотите.
Егерша кормила их горячей картошкой. Рассказывала, что муж наловил с утра рыбы и подался на базар. Расспрашивала об их житье на острове и качала головой – то удивленно, то понимающе:
– Конечно, хорошо поехать ягоды пособирать и порыбачить. Но в палатке, да на земле? Ой, я бы не смогла. У меня осенью и зимой – вон любимое место! Лежанка за печкой!
Олег лег спать на железную кровать у террасного окна. Аня и хозяйка долго сидели на кухне и тихо разговаривали.
Утром хозяйка дала им в дорогу вареной картошки и соленых огурцов. Попрощались. Хотели уходить. Хозяйка обняла Аню, из-за чего-то расплакалась и махнула рукой на прощание.
Шли к автобусной остановке. Олег спросил:
– И о чем это вы с хозяйкой полночи болтали?
– Так, обо всем. У нее дочка в Москве. В техникуме учится. Она за нее боится. Жить, говорит, очень тяжело стало. Тревожные какие-то времена.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вечером двадцать первого сентября в "Новостях" зачитали президентский указ об отмене конституции и разгоне парламента. Олег стоял перед телевизором с чашкой в руке, нагнулся, чтобы сделать звук громче и плеснул чай на пол. Раздался телефонный звонок, и Аня быстро заговорила:
– Алло! Ты слышал? Да? И что же теперь будет? А я не верила, когда ты об этом говорил. Я думала, что ты выдумываешь. Но они сейчас будут между собой договариваться? Да?
– Не знаю я ничего..., – ответил Олег. – Я сам с дуру надеялся, что обойдется.
– Мне сегодня на работе показали газету. Представляешь, такие известные люди подписались под обращением к президенту о разгоне парламента. Даже поэты. Они-то почему не видят, как это противно – если одни будут понукать другими.
– Это-то – ладно, – проговорил Олег, – как бы до стрельбы теперь не дошло.
– Ну, ты сразу о таком! Ты всегда все утрируешь.
– На днях по телеку одного музыканта показывали. Он кричал Ельцину: бейте их, бейте!
– Я видела, – ответила Аня. – Он просто злой.
– А Пливецкая обращение подписала?
– Она – да. Она – тоже злая.
Борька стоял на лестничной клетке у подоконника, взъерошенный больше обычного. Пожал Олегу руку и продолжал говорить курившему рядом Веселову:
– Нет, я твоей логики понять не могу. Ну, как же так – "ничего особенного не произошло"? Была возможность эволюционного развития! Теперь-то нет! Теперь одна сторона ломит свое! Так или не так? Какой бы конституция ни была, но она давала возможность находиться в определенном поле. А теперь, вместо поля все – в этом самом месте!
– Была – одна, будет – другая! – отмахнулся Веселов. – Какая разница? Ты ту не читал, и эту – не прочитаешь.
– Не буду! – охотно согласился Борька. – Но если можно одну в корзину выбросить, то чем другая лучше? И что после этого останется в голове у всякого сержанта милиции, к которому мы по грешному делу можем угодить? А? Если президенту можно, то почему сержанту нельзя?
– Но послушай! – Веселов заговорил медленно и обстоятельно. – Должен же в стране, наконец, быть порядок, а не бардак! Должны же быть реформы?!
– Андрюша! – воскликнул Борька. – А помнишь старые, добрые тоталитарные времена! Что ты мне тогда про законы говорил? Надо их соблюдать или не надо?
– Они могут и устареть! – Веселов махнул рукой с окурком. Пепел полетел ему на брюки и стал его стряхивать.
– Ну, какие законы устарели? – спрашивал его Борька. – О приватизации – и то закон есть.
– Вообще-то я не пойму, чего вы так переполошились. – Веселов пожал плечами. – И у нас всё должно быть как у всех.
– Это ты серьезно? – Борька помолчал. – Ты думаешь, что человек, разогнавший парламент, будет без дураков демократию разводить? Не, братец. Не для того перевороты устраивают. Конституционный суд принял постановление об отрешении президента от должности? Принял? А в а ш и на это дело внимание обратят?
– Ну, а что это решение значит?
– Вот, я и говорю, что демократы вы все еще те...
Олег вышел из метро "Краснопресненская" и повернул к стадион. Лил дождь. Было темно. На троллейбусном круге стояли милицейские машины. Переулок к Верховному Совету перегораживал неровный милицейский строй. Перед ним теснилась толпа с зонтиками. Высокая молодая женщина в темном плаще громко и назидательно говорила милиционерам:
– Конституция – это закон прямого действия!
Милиционеры поглядывали на толпу с удивлением, молча слушали, покашливали и обдавали стоявших в первом ряду стойким запахом перегара. Время от времени перед их строем пробегал коренастый толстенький майор и недовольно поглядывал на свое подозрительно раскрасневшееся воинство.
В толпе громко говорили: что за новости? С какой стати теперь по улицам не пройти? И когда такое бывало? Дождались под разговоры о свободе! Но было не столько раздражение, сколько недоумение – на дурь происходящего.
– Вам-то самим эта власть нравится? – спрашивал милицию пожилой мужчина.
Один из милиционеров, будто дремавший, приоткрыл глаза и рявкнул:
– Хватит орать на самое ухо! Я бы сейчас лучше дома сидел, а не тута с вами...
Вроде бы мильтоны, как мильтоны. Такие всегда стояли у стадиона в "Лужниках". Ловили выпивох и не давали толкаться у входа в метро. Им кричали: "Ну, чего? Врезал наш "Спартак" вашему "Динамо"!" Они пожимали плечами, говорили: "Нам-то, что? Мы не болеем!". С виду вроде бы все те же, но уже не подойдешь и не спросишь, как пройти. То ли надменность в них от приближенности к власти, то ли сознание собственного сытого превосходства.
Те, спокойные и пьяненькие были только в первый день оцепления. Их сразу убрали. Заменили угрюмыми и молчаливыми солдатиками из внутренних войск. Мальчишки в шинелях глазели на улицы огромного города и высотку у метро, на густую толпу и гадали: что же вдруг произошло, если им приказали защищать кого-то неизвестного им от этих теть и дядь, стариков, старушек и своих сверстников?
И тогда перед толпой появились другие – в белых касках, черных куртках, с дубинками в руках. Они знали, что не принадлежат себе и ринутся вперед с первым криком команды и с неприязнью разглядывали тех, кто теснился перед их шеренгой и не обращал внимания на приказы "Разойдись!". И раскалявшая их злоба была сродни стародавней ненависти продавшихся в кабалу к свободным.
В тот вечер кордон милиции стоял у метро "Баррикадная". Дальше не пускали. Толпа гудела и возмущалась. В ответ хрипел и огрызался милицейский мегафон.
Вдруг милицейская цепь сдвинулась с места, разделилась и разошлась по сторонам. Толпа притихла, разглядывая открывшееся пространство улицы. Несколько человек вышли вперед, зашагали по брусчатке вниз, к зоопарку. Толпа устремилась за ними. И тут от стены кинотеатра отделилась цепь ОМОНа. Те, кто успел перебраться через ограждения и выскочить на тротуар, видели, как падают на мостовую люди из толпы, оглушенные ударами дубинок, как лежащих бью сапогами, не разбирая ни возраста, ни пола. И все это здесь – в городе, где родились и выросли, на улице, по которой гуляли! Вот уж, на их памяти невиданное и неслыханное по жестокости и маразму.
На работе было, как в отпускной период. Даже в курилке никто не собирался, будто за эти бурные годы успели все выяснить и обговорить.
Неожиданно появилась Ирина. Плотно прикрыла за собой дверь, села напротив и спросила:
– Ну и чего, бывший возлюбленный? Как отпуск провели?
Говорила она вроде бы равнодушно. Он мельком взглянул на нее, понял, что она обижена. Но выяснять отношения было бы ни к чему, и он ответил:
– В отпуске рыбу ловил.
– А где?
– В Ярославской области.
Она полезла в сумочку за сигаретами. Искала глазами пепельницу на столе.
– Тоже в отпуске была. На острове жила. Мы по нему на "молли" катались.
– Это что такое? – не понял Олег.
– Машинка такая маленькая. Ездят на ней, когда в гольф играют. Слушай, а что ты обо всех этих событиях думаешь? Чем закончится?
– Не знаю, – ответил он, помолчав.
– Ты там, у Белого дома бываешь?
– Был. Посмотрел на современную жандармерию.
– Братец мой такой довольный последние дни ходит. Говорит, что в правительстве перетасовки будут, и ему вроде бы что-то светит. А мои все клиенты перепрятались. Никаких заказов нет. Хочешь, пойдем ко мне пообедаем.
– Нет, не пойду.
Она помолчала и встала со стула:
– Тогда, пока.
Борька сидел за столом угрюмый, будто только что с кем-то поругался. Посмотрел на Олега и сказал:
– Сегодня в голову ничего не лезет. Какое-то дурацкое настроение. Я даже шлепнул пару рюмашек, чтобы развеяться. Хочешь, налью?.. Как хочешь. Хрень какая-то происходит. И Веселов меня своими разговорами опять завел.
– Охота тебе с ним отношения выяснять.
– Просто интересно! Как это можно на черное говорить белое и даже не морщиться.
– Был там – у Белого дома? – спросил Олег.
– И не пойду. И так все ясно.
– А я был.
– Не рассказывай. – Борька махнул рукой. – А вчера по телеку какое-то сборище на Манежной площади показывали. Толстая тетка кричала в камеру: "Расстрелять этот Верховный Совет мало!" О чрезвычайке восемнадцатого года размечталась.
От Трехгорного вала Олег добрался до Рочдельской и свернул в переулок. Два раза дорогу перегораживали милицейские кордоны. Через первый его пропустил пожилой милиционер; второй пришлось обходить дворами. Протиснулся между гаражами, ступая по доскам и битому кирпичу, и оказался у ограды детского парка. Три милиционера стояли метрах в двухстах возле калитки. Из ближайшего двора вышли двое парней. Огляделись и быстро полезли на ограду. Олег бросился за ними. Ребята спрыгнули вниз, а он засуетился, зацепился полой плаща за металлический штырь и разорвал подкладку.
Над Домом Советов на фоне дымчатого сентябрьского неба развивались два полотнища – злато-бело-черный императорский штандарт и красное знамя. На площади у входа в здание стояла редкая толпа, – старики и молодые, много женщин, парни в зеленом камуфляже, пожилые офицеры в форме, мальчишки. Шел митинг. Выступали депутаты и политики. Один из них говорил:
– Сегодня ночью к нам попыталась прорваться подмога. Но напоролась на ОМОН. Все двадцать два человека избиты. Двое с сотрясениями мозга.
Выступал знаменитый актер из МХАТа имени Горького:
– Я сейчас здесь, потому что оскорблен и возмущен происходящим, как и вы...
Горбатый мост перегораживала баррикада из труб, камней и железных бочек. Было много знамен – императорских и советских. В нескольких десятках метрах, на другой стороне улицы стояло густое милицейское оцепление.
Митинг закончился. Стало тихо. День был прохладным и светло-облачным. И если смотреть вдаль, все было, как всегда. Знакомые дома на набережной, чуть левее – высотка на Смоленской площади. И тут, совсем рядом – военные грузовики, солдаты, баррикада.
На площади раздавали листовки и торговали старыми газетами. Новых не было. Ближе к детскому парку на газоне стояли палатки. Над некоторыми висели плакатики с названиями городов – Ленинград, Воронеж, Кемерово, Тула, Елец. У одной из них средних лет женщина печально говорила:
– Но почему же вас тут так мало сейчас! Когда у нас в Приднестровье наша судьба решалась, люди себя по-другому повели.
Вокруг Дома Советов двинулся крестный ход. Впереди степенно шел молодой священник, за ним – женщины с маленькими иконками в руках. Тихо запели. В белой куртке с поднятым воротничком и светлой косынке среди них шла Аня.
И все было так переплетено – злоба и животное желание отодрать от мира кусок пожирнее, и человеческое понимание своего жития и зыбкости происходящего, и дорогое право иметь свою веру и убеждение. Но даже сознание этой зыбкости не могло раздавить в нем радость оттого, что есть на белом свете его время и эта девушка, которую он нашел для себя, и его удивительно светлая нежность к ней.
Крестный ход прошел по набережной до милицейского оцепления, стал подниматься ближе к зданию. Аня чуть повернулась, наклонив голову, и было видно, что она что-то шептала.
Олег тихо подошел к ней и тронул за руку. Она едва взглянула в его сторону, тихо сказала:
– Я знала, что ты здесь.
– Ты как сюда попала?
– Я вокруг все переулки знаю. Вроде бы здесь должно быть очень тревожно, как в крепости. А на самом деле – как-то умиротворенно. И лица такие печальные, как будто знают – о том, что было, есть и будет.
– Никто не знает ничего, – ответил Олег.
– Нет, что-то очень важное здесь происходит, – быстро говорила она. – Я не знаю, как сказать. Может быть, я сама плохо понимаю. Но вот тут – белые и красные рядом. Будто окстились, и друг другу обиды забывать стали.
Вечером по петербургскому телеканалу показывали снятые накануне в Москве кадры разгона демонстрации на Пушкинской площади, – человек в милицейской форме за волосы тащил по асфальту женщину. Сразу после передачи выступил телевизионный чиновник и с задумчивым видом стал объяснять, что журналисты все преувеличивают, а пленку сняли несколько месяцев назад. Больше о происходящем в Москве не говорили ничего.
Среди ночи Олег проснулся и почувствовал, что не заснет. За окном было тихо, даже машины по улице не проносились. И в этой тишине пришло чувство, что прежней жизни уже не будет. Та, прежняя с ее представлениями о позволенном и непозволенном оказалась разъеденной злобой и враньем. У той, прежней, оказалось так мало защитников, так мало тех, кому она была нужна.
Олег вытирал лицо ладонью, ворочался на постели и старался думать, что может быть все и не так безысходно, что может получиться по-другому. Но сам в это не верил.
Утром он столкнулся у подъезда с Пашкой. Сосед стоял у тротуара, широко расставив ноги, нагловато ухмылялся и теребил в руках свернутую в трубочку газету: