Кое-кто считает меня мудрой женщиной. Это потому, что я скрываю от них свой пессимизм. Людям хочется верить, что даже если все плохо, всегда найдется какой-то выход и станет лучше. Терпение, мужество и скромный "бытовой" героизм - они обязательно вознаградятся. Разумеется, я об этом не говорю; но то, как я живу, мое отношение к жизни - все это подразумевает, что такое возможно. Оливер, который всегда притворяется и уже столько времени грозится написать сценарий для фильма, однажды сказал мне одну старую "народную" мудрость насчет Голливуда, что американцам хочется трагедии со счастливым концом. Я вот так и советую людям - по-голливудски, и люди считают меня мудрой женщиной. То есть, чтобы завоевать репутацию мудрого человека, нужно быть пессимистом, который предрекает счастливый конец. Но сама я живу вовсе не по-голливудски, а по более классическому образцу. Разумеется, я не верю в бога, разве что как в метафору. Но я верю в то, что жизнь - это трагедия, если теперь еще употребляют такие слова. Жизнь - это процесс, когда проявляются все твои слабые стороны. Это процесс, когда тебя так или иначе наказывают за все прошлые поступки, мысли и желания. Причем, наказывают отнюдь не справедливо, о нет - в частности, я еще и поэтому не верю в бога, - а просто наказывают, и все. Наказывают анархически, если так можно сказать.
Я не думаю, что у меня когда-нибудь будут еще любовники. Когда-нибудь настает время, когда нужно признать сей прискорбный факт. Нет-нет, не надо мне льстить. Да, я выгляжу на несколько лет моложе, но это - не комплимент для француженки, которая на протяжении стольких лет потратила - и тратит - столько денег на produits de beaute. И дело даже не в том, что такое в принципе невозможно - очень даже возможно, причем в любом возрасте, особенно если как следует заплатить, в открытую или как-нибудь опосредованно, - и не надо так на меня смотреть, изображая праведное потрясение, - дело в том, что я этого не хочу. О, мадам Уайетт, не зарекайтесь; не существует четкой границы, когда любви уже можно не опасаться, вы же сами нам говорили, что в этом смысле любой возраст - опасный возраст, любое время - опасное время, и т. д., и т. п. Вы меня не так поняли. Дело не в том, что я этого не хочу. Я не хочу этого хотеть. Я не желаю желать. И вот что я вам скажу: сейчас я счастлива не меньше, чем в те годы, когда я хотела. Сейчас я не так занята, меньше озабочена всякими мыслями, но счастлива я не меньше. Но и не больше. Может быть, это мое наказание от тех богов, которых больше не существует: осознавать, что все сердечные волнения - кажется, это так называется? - которые у меня были раньше, вся моя боль и отчаянные поиски идеала, все мои чаяния и ожидания, все мои действия не привели, как я думала и надеялась, к счастью? Может быть, это мое наказание?
Вот так я и живу сейчас.
ЭЛЛИ: Я далеко не сразу стала называть ее Джилиан. Сначала - по телефону, потом - в разговорах с другими людьми, когда речь заходила о ней, и только потом - в разговорах с ней. Она из тех людей, с которыми не легко перейти на "ты". Очень собранная, очень уверенная в себе. И потом, она меня старше почти в два раза. То есть, я так понимаю, что ей чуть за сорок. Я не спрашивала, сколько ей лет. И не спрошу никогда в жизни. Хотя я уверена, что если бы я спросила, она бы ответила прямо, как есть.
Вам бы надо послушать, как она разговаривает по телефону. Я никогда не решусь сказать кое-что из того, что говорит она. То есть, она говорит всю правду, но от этого только хуже, правильно? Видите ли, среди наших клиентов немало таких, которые отдают нам картины в тайной надежде, что где-нибудь в уголке этой бездарной мазни, под слоем краски, обнаружится подпись Леонардо да Винчи и они сразу разбогатеют. Да, именно так - и таких немало. У них нет никаких доказательств, есть только предчувствия, и они почему-то уверены, что если отдать картину на реставрацию и экспертизу, то эти предчувствия обязательно подтвердятся. Они за это и платят, правильно? Как правило, все ясно сразу, стоит лишь посмотреть на картину, но Джилиан не любит делать поспешных выводов и поэтому не говорит им сразу, что их надежды напрасны, а поскольку она этого не говорит, их надежды перерастают почти в уверенность. Но, в конце концов - в девяноста девяти случаев из ста, - ей приходится сказать им правду. И некоторые клиенты воспринимают такой ответ как удар кулаком в глаз.
- Нет, боюсь, что нет, - говорит она.
Далее следует продолжительные возмущенные вопли на том конце линии.
- Боюсь, это никак не возможно.
Опять - продолжительное возмущение.
- Да, это может быть копия с утерянного оригинала, но все равно это было не раньше 1760-х. Самое раннее - 1750-е.
Возмущение уже не столь продолжительное.
Джилиан:
- Можете называть это желтым кадмием, если хотите, хотя кадмий открыли только в 1817-м. Такой смеси желтого не существовало до 1750-го.
Непродолжительное возмущение.
- Да, я "всего лишь" реставратор. Что означает, что я могу определить возраст картины по определенным параметрам, исходя из состава красок. Существуют другие способы, как узнать возраст картины. Например, если вы не профессионал, а любитель, у вас может быть "определенное чувство" к картинам и вы вольны назначать им свидания в любое удобное время.
Обычно на этом они затыкаются, что неудивительно. Обычно, но не всегда.
- Нет, мы сняли верхний слой краски.
- Нет, мы провели анализ всех слоев краски вплоть до холста.
- Нет, вы согласились на это.
- Нет, картину мы не "испортили".
Она остается невозмутимой. А в конце говорит:
- У меня есть одно предложение. - Она делает паузу, чтобы удостовериться, что ее слушают. - Когда вы заплатите нам по счету и заберете картину, мы пришлем вам полный отчет и анализ краски, и если он вам не понравится, вы его сожжете.
На этом, как правило, разговор и заканчивается. Джилиан вешает трубку с видом - каким? - не то чтобы торжествующим, но очень в себе уверенным.
- Он к нам нескоро еще обратится, если вообще обратится, - говорю я, частично имея в виду: а ты не отпугиваешь ли клиентов?
- Я не буду работать на таких идиотов, - говорит она.
Может быть, вы считаете, что работа у нас спокойная, академическая, но и тут тоже бывают свои напряги. Человек покупает картину на каком-нибудь провинциальном аукционе, его жене она нравится, эта картина, и потому что она вся темная и изображает библейскую сцену, он решает, что это Рембрандт. А если нет, тогда "кто-то вроде Рембрандта", как он это определяет, как будто есть такой человек, "вроде Рембрандта". Он заплатил за картину 6000 фунтов и рассматривает реставрацию и экспертизу в качестве прибыльных инвестиций, каковые должны превратить первоначальные шесть в шестьдесят, если вообще не в шестьсот тысяч. И ему не нравится, когда ему говорят, что в итоге он получил должным образом отреставрированную и очищенную картину, которая стоит все те же 6000 фунтов, если, конечно, найдется кто-то, кто столько заплатит.
Она очень прямой человек, Джилиан. И она хорошо распознает подделки. И в картинах, и в людях. И раньше, и теперь.
ОЛИВЕР: И вот еще что забавно. Я отвез вверенных мне утяток в местное заведение по насильственному кормлению малышей, где этим милым пушистым малюткам нежно массируют горлышки, пока Большая и Мудрая Утка изливает им в ротики потоки знаний, как потоки зерна. Квартира выглядела так, словно лары и пенаты ушли в многодневный загул, и мой художественный порыв низвести хаос к порядку выразился в следующем: я положил несколько грязных тарелок в раковину, после чего крепко задумался, чем заняться: попробовать все-таки одолеть сборник неиздававшихся при жизни автора коротких рассказов Салтыкова-Щедрина или устроить себе обстоятельную мастурбацию часа этак на три (и не зеленейте от зависти, это я так шучу), - как вдруг пронзительные борборигмы телефона вернули меня к реальности внешнего мира, как это нелепо определяют философы. Может быть, это кто-нибудь из голливудских продюсеров, который не может заснуть от мысли, что мой сценарий еще не готов, и вот он мучается, бедняга - ночной лемур Малибу, потто обыкновенный из Бел-Эйра? Или, что более вероятно, это моя дорогая moglie с каким-нибудь меркантильным напоминанием о том, что в ближайшее время - то есть, не то чтобы очень в ближайшее, но уже скоро - у нас закончится жидкость для мытья посуды. Но реальность - и в этом аспекте философы уходящего тысячелетия были пугающе правы - в который раз оказалась совсем не такой, какой я ее себе представлял.
- Привет, это Стюарт, - сказал чопорный самодовольный голос в трубке.
- Хорошо тебе, - ответил я со всей резкой горечью утренней меланхолии. (Вы не замечали, что подавленное настроение всегда особенно мрачное по утрам? У меня есть даже своя теория на этот счет. Разделение дня, которое всегда одинаково и неизбежно: рассвет, утро, полдень, время от полудня до вечера, сумерки, ночь, - являет собой настолько очевидную метафору человеческой жизни, что при приближении войлочных сумерек, когда непроглядная ночь уже совсем скоро сотрет все краски, вполне простительно призадуматься о хрупкости, бренности и тщете всего сущего и о неотвратимом конце; а ранним вечером, когда эхо полуденных пушек гремит звоном в ушах, вполне логично подумать о прошлом, это время хрустящей кукурузной tristesse, кисломолочного отчаяния, время внутренних противоречий prima facie. И в предчувствии этих противоречий утро вгрызается в нас, словно острые зубы бешеной собаки, и ирония пузырится, как пена.)
- Оливер, - повторил голос, явно расстроенный моим ответом. - Это Стюарт.
- Стюарт, - тупо повторил я и вдруг понял, что мне нужно протянуть время. - Прошу прощения, мне послышалось - Стюард.
Он ничего не ответил на это. Он спросил:
- Как жизнь?
- Жизнь, - сказал я, - в зависимости от того, как ты воспринимаешь окружающую реальность, либо величайшая из иллюзий, либо единственная настоящая "жизнь", данная тебе в ощущениях.
- Узнаю старину Оливера. - Он восхищенно хихикнул. - Ты ни капельки не изменился.
- А это, - парировал я, - есть предмет для дискуссии как философской, так и физиологической. - Я выдал ему сжатое резюме концепции полного обновления клеток и подсчитал вероятный процент ткани - в биологическом смысле слова, - оставшейся на данное время от прежнего артефакта, которого он знал как Оливера сто лет назад.
- Я подумал, может быть, встретимся?
И только тогда до меня дошло, что это никакая не фантасмагорическая эманация моего утреннего настроения и даже не международный звонок - что явилось бы подтверждением тезиса, что "мир" воистину таков, каким его воспринимает большинство. Стю-малыш - мой малыш Стю - вернулся в город.
6. Просто Стюарт
СТЮАРТ: Похоже, Оливер слегка обалдел, когда я позвонил. Ну, наверное, это и не удивительно. Человек, который звонит, всегда больше думает о человеке, которому он звонит, а не наоборот. Есть люди, которые, когда звонят, говорят: "Привет, это я", - как будто в мире есть только один человек с именем "я". Хотя, как ни странно, обычно ты понимаешь - пусть тебя это и раздражает, - кто этот "я", который тебе звонит. Так что, в каком-то смысле, "я" и вправду есть только один.
Прошу прощения, я отвлекся.
Когда первое потрясение прошло, Оливер спросил:
- Как ты нас нашел?
Я на секунду задумался и ответил:
- По телефонной книге.
Короткая пауза, а потом Оливер рассмеялся. Точно как в прежние времена. Это был смех из прошлого, и я рассмеялся вместе с ним, хотя мне было совсем не так смешно, как, очевидно, ему.
- Узнаю старину Стюарта. Ты ни капельки не изменился.
- Я бы так не сказал, - сказал я, имея в виду, что не надо делать поспешных выводов.
- Как так нет? - Типичное для Оливера построение вопроса.
- Ну, во-первых, я теперь весь седой.
- Правда? Кто из известных людей сказал, что ранняя седина - признак шарлатанства? Такой остроумный денди. - Он принялся перечислять имена, но я вовсе не собирался беседовать с ним до вечера.
- Меня обвиняли во многих грехах, но шарлатаном еще никто не называл.
- Стюарт, я не имел в виду тебя, - сказал он, и я даже ему поверил. - Подобное обвинение в твой адрес прозвучало бы неубедительно. Подобное обвинение в твой адрес было бы истинным нонсенсом. Это было бы…
- Как насчет четверга? Мне надо уехать на пару дней.
Он сверился по несуществующему ежедневнику - я всегда понимаю, когда люди так делают, - и записал меня на четверг.
ДЖИЛИАН: Когда долго живешь с человеком, всегда понимаешь, что он от тебя что-то скрывает, правда? Точно так же, как ты понимаешь, когда он не слушает, что ты ему говоришь, или что ему хочется побыть одному, или… ну, в общем, все в этом роде.
У Оливера есть одна трогательная черта - сначала он "собирает" все, что хочет мне рассказать, а потом приходит ко мне, как ребенок с ладошками, сложенными чашечкой. Такая вот у него привычка, которая, как мне кажется, происходит частично из-за того, что у него в жизни мало событий. Я знаю, что Оливер - такой человек, который будет искренне радоваться успеху и которого успех никогда не испортит. Я в это действительно верю.
Мы сели ужинать. Макароны с томатным соусом, который приготовил Оливер.
- Двадцать вопросов, - объявил он именно в тот момент, когда я подумала, что он сейчас это скажет. Мы часто играем в эту игру, потому что так можно растянуть удовольствие от рассказа о том, что случилось за день. Я имею в виду, что мне тоже особенно не о чем рассказывать Оливеру, когда я возвращаюсь из студии, где занимаюсь работой, вполуха слушаю радио и беседуя с Элли. В основном, о проблемах с ее бойфрендом.
- Давай, - согласилась я.
- Угадай, кто звонил?
Совершенно не думая, я ответила:
- Стюарт.
Повторяю, я это сказала, совершенно не думая. Брякнула первое, что пришло в голову. Я даже не сообразила, что испортила Оливеру всю игру. Он так на меня посмотрел - как будто я жульничаю или как будто я знала ответ заранее. Ему явно не верилось, что я назову это имя вот так вот просто.
Оливер долго молчал, а потом сказал по-настоящему обиженно:
- Тогда какого у него цвета волосы?
- Какого цвета волосы у Стюарта? - повторила я, как будто у нас был нормальный, обычный разговор. - Ну, такие… мышиного цвета, русые.
- Неверно! - воскликнул Оливер. - Он теперь весь седой! Кто сказал, что ранняя седина - признак шарлатанства? Только не Оскар. Бирбом? Его брат? Гюисманс? Старина Жорис-Карл?..
- Ты с ним виделся?
- Нет, - сказал он не то чтобы победным тоном, но уже не таким обиженным и даже наоборот - по его голосу можно было понять, что он забыл все обиды и вновь ликует. Я не обратила на это внимания - я имею в виду перемены его настроения.
В общем, он мне все рассказал. Как я поняла, Стюарт теперь, вероятно, женат на какой-то американке, торгует всякими овощами-фруктами и волосы у него все седые. Я говорю "вероятно", потому что Оливер - не слишком внимательный слушатель, когда ему кто-то рассказывает о себе. Или вообще рассказывает о чем-то. Он никогда не запоминает деталей и не спрашивает о главном, например, надолго ли Стюарт приехал в Лондон, и почему он приехал, и где он остановился.
- Двадцать вопросов, - опять предложил Оливер. К тому времени он уже слегка отошел.
- Давай.
- Какие травы, специи и другие приправы я положил в этот соус?
Я не угадала за двадцать вопросов. Может быть, я не слишком старалась.
Уже потом я задумалась: как это я так сразу угадала про Стюарта? И почему мне вдруг стало так неприятно, когда я узнала, что он женат? Нет, все не так просто. Просто "женат" - это одно. И ничего удивительного в этом нет, тем более по отношению к человеку, с которым ты не виделась десять лет. "Женат на какой-то американке" - вот что меня задело. Ничего определенного; но вдруг - на секунду - мне показалось, что это как-то уж слишком конкретно.
- Почему сейчас? - спросила я в четверг, когда Оливер уже собирался на встречу со Стюартом.
- Что ты имеешь в виду: почему сейчас? Уже шесть часов. Мы встречаемся в баре в шесть тридцать.
- Нет, почему сейчас? Почему Стюарт решил появиться сейчас? Когда прошло столько времени. Десять лет.
- Наверное, собирается помириться. - Наверное, я посмотрела на него как-то странно, потому что он добавил: - Ну, знаешь… попросить прощения.
- Оливер, это мы сделали ему плохо, а не наоборот.
- Ну, ладно, - весело отозвался Оливер, - дело-то прошлое. С тех пор много воды утекло, много воды и крови под высоким мостом. - Потом он пронзительно заверещал, запустил руки себе под мышки и подвигал локтями вверх-вниз, как это делают дети, изображая курицу. Это он так говорит, что "пора лететь". Я однажды заметила, что курицы не летают, а он ответил, что в этом-то и прикол.
СТЮАРТ: Я не из тех людей, которые любят обниматься и целоваться при встречах и при прощаниях. Я вообще не люблю, когда ко мне прикасаются. Я имею в виду, рукопожатие - это нормально, и секс - тоже нормально. Это совсем другое. Противоположные концы спектра, если так можно сказать. Секс я люблю и прелюдию к сексу тоже люблю. Но все эти похлопывания по плечам, захваты за шею, щипки за бицепсы и удары ладонью о ладонь в мужских компаниях - мне это очень не нравится. Я без этого как-нибудь обойдусь. В Америке к этому относились нормально - думали, что у нас в Англии все такие, мне достаточно было сказать: "Боюсь, что я просто чопорный англичанин", - и они все понимали, и смеялись, и опять хлопали меня по плечу. И никто не обижался.