– Страсти-то какие, – задумчиво прокомментировал Том. – Вот живешь так всю жизнь, все ждешь чего-то необыкновенного, и оно всегда происходит… Но только не с тобой. А твое собственное все – дрянное и черное, как подкладка платья. Все мы друг другу байки рассказываем, привираем, и уже начинает казаться, что это и есть – жизнь. А потом найдется какой-нибудь шелкопер, бумагомарака, в книгу тебя вставит. У, шелкоперы проклятые, чертово семя! Узлом бы их всех завязал, в муку бы стер к черту в подкладку! Хотел бы я знать, Гек, кто из нас больше наврал мистеру Клеменсу, ты или я?
– Или Джим, или Бекки…
– Кстати, о Бекки… Не пора ли тебе сходить к доктору Робинсону? Бекки ведь там…
– Окстись, дружище. Бекки не там. Бекки давно уже здесь.
Том оглянулся. Бекки стояла в дверях, привалившись к косяку. Он даже и не заметил, как она вошла.
– Один… Два… Три… Четыре… Пять… Шесть… Семь… – пробили внизу часы судьи.
– А что она нарядилась, как покойница? – кивнул Гек.
– Как что? – возмутился Том. – По какому еще поводу наряжаются, как покойники?
– Когда это случилось? – помрачнел Гек.
– Сегодня ночью. Полезла зачем-то, дура, в чулан и сверзилась с лестницы.
Друзья несколько секунд молчали, затем громко расхохотались. От злости Ребекка крепко сжала кулачки, так, что хрустнули фаланги пальцев.
– Ага! – воскликнула она, сбегая вниз, прочь от издевательского смеха мужчин. – Значит, я вовсе не сплю, если так крепко сжала кулачки, что даже хрустнули фаланги пальцев!
– Ну, а если я все-таки сплю? – усомнилась она уже на кухне.
– Надо просто ущипнуть себя, и дело с концом. Так всегда бывает в книжках: ущипнул и просыпаешься. Вот! Вот и вот!
Ребекка вскрикнула. Ошарашено уставилась на свой локоть, за который щипала, потом перевела взгляд на свои пальцы…
– Мамочка! – всхлипнула она. – Не может этого быть!
Ребекка подняла правую руку к глазам, изображение расплылось.
– Это моя щепоть.
Ребекка засучила рукав на левой руке.
– Это мой локоть.
С силой, какой только хватило в ней, Ребекка ущипнула себя за локоть, крутанула, дернула… Не может быть! Она не чувствовала никакой боли. Ни малейшей. Она вообще ничего не чувствовала.
– Вот значит как, – сказала Ребекка. – Вот для чего щипают, оказывается. Не для того, чтобы почувствовать боль и проснуться. А для того, чтобы не почувствовать никакой боли и понять, что ты спишь. Ну, хорошо!
Ее глаза неуправляемо вращались, взгляд тыкался в стены и полки, как палец беспокойного покупателя, пока не остановился на кукле, высохшей и растрескавшейся на пресс-папье. Кукла улыбалась. Ее пустые глазницы ядовито смотрели на нее.
На столе, прямо под куклой лежали два желтеньких шарика. Ребекка узнала пилюли, какие обычно принимал Том на ночь, пилюли для сна…
– Отлично! – она не могла вспомнить, каким образом пилюли попали на разделочный стол, но это не имело значения. Снотворное – вот было как раз то, что нужно.
– Если человек принимает снотворное наяву, чтобы уснуть, то вполне можно сделать это во сне – чтобы проснуться!
Ребекка сгребла пилюли в горсть, опрокинула в рот и проглотила, сделала несколько шагов к рукомойнику, но набрать воды не успела, потому что в этот момент она проснулась, проснулась уже навсегда, и с ужасом, медленно переходящим в восторг и умиление, увидела быстро бегущую границу своего сна: возвращение Гека и гибель Тома, черную куклу и желтые пилюли, последнюю телеграмму с "Титаника" и первую телеграмму из России, свадьбу и конфирмацию, колыбель и снова куклу, первую куклу своей жизни – с ручонками и глазами.
И вот, оказалось, что все это было лишь сном, длинным и мучительным, как бывает при сильной простуде или месячных: и все эти ненасытные мужчины, включая Гека Финна, Тома Сойера и Сэма Клеменса, и этот город на большой илистой реке, и Мизура с какими-то холмами, да и вообще вся эта далекая призрачная страна, о которой рассказано в книжке, а книжка – вот она, в траву вниз лицом упала!
Девушка проснулась – проснулась и сидит на поляне, обрамленной гроздьями глицинии – кроткая девушка в платье из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы, маленькая китайская девушка с поджатыми ножками, тихо, без мысли, без слов внимательно слушает сердце – фарфоровый колокольчик, что висит и тихонько звенит на пестрой пагоде, дразня журавлиные стаи в эмалевом небе юга…